И всё же он не жаловался. Он просто стал чаще ходить к бабуле. Там была пауза. Там не нужно было объяснять, почему ты не идёшь гулять. Почему не звонишь первым. Там можно было просто сесть, уткнуться в подушку и не двигаться. А бабуля гладила по голове и говорила:

– Ну ты же у меня, Лёшка… ты всё пройдёшь.

Он не был уверен. Но её голос звучал так, будто она знала. И в такие вечера ему становилось немного тише внутри.

Прошло какое-то время. Всё стало иначе, но Лёша не сразу это заметил. Сначала казалось – Даня вернулся. Они снова гуляли вместе, смеялись, делали вид, что ничего не случилось. Шли через двор, как будто ничего не треснуло между ними. Но внутри Лёша уже знал: трещина осталась. Это был не возврат, а затишье. Пауза. Он чувствовал это всем телом – как будто находился в доме с тонкими стенами, за которыми вот-вот снова кто-то хлопнет дверью.

Разговоры стали не те. Смех – не тот. Прежняя лёгкость ушла, как выветрившийся запах. И Лёша понял: Даня здесь ненадолго. Временный пассажир. Он просто заполнил перерыв между новыми компаниями, новыми друзьями. И однажды всё действительно изменилось.

Сначала Даня начал всё чаще бывать с теми, кто не просто играл в компьютер, а жил в нём. У кого дома – плазма на стене, ковры с аниме и чипсы на завтрак. Они говорили быстро, жестикулировали резко, смеялись громко. И Даня вливался в это как будто давно был там. Ему не нужно было объяснять правил. Он просто знал их. А Лёша – нет.

Он стоял в стороне. Видел, как Даня меняется. Как в его взгляде появляется что-то колючее, отстранённое. И с каждым днём между ними росло не расстояние, а глухота. Словно Даня перестал слышать. А может – не хотел.

Потом наступил день, когда Лёша шёл по коридору школы, а Даня прошёл мимо. Не обернулся. Не кивнул. Не замедлил шаг. Просто прошёл – рядом с кем-то другим, с громким смехом, с «чувак, ты видел вчера?». И Лёша остановился. Смотрел вслед. И не знал, что делать с тем, что в груди стало тянуть, как будто внутри всё начало проваливаться.

Он не злился. Он понимал. Даня выбрал. Далеко не первый, кто от него уходил. Но почему каждый раз это больно? Почему каждый раз – как будто тебя вычеркивают?

Он не говорил об этом маме. Не жаловался бабушке. Даже Ване ничего не сказал. Только стал чаще задерживаться во дворе. Подолгу смотрел в окна домов, где горел свет. Гадал – что там внутри? Кто кому сейчас говорит: «я рядом»?

Иногда шёл на остановку и смотрел на автобусы. Не чтобы уехать. Просто смотреть. Представлять, как это – сесть и поехать туда, где никто тебя не знает. Где можно начать с нуля, не быть «тем самым Лёшкой, которого опять не выбрали».

А потом шёл к бабуле. Та встречала без слов. Просто гладила по плечу, как будто всё понимала заранее. Ставила чай. Пирог. Была. Молчала.

После пирога он поднимался на балкон – тот самый, с видом на холмы, где горизонт всегда оставался ровным. Не красивым, не особенным, но упрямо спокойным. Он вставал, облокачивался на перила, просовывал пальцы между ржавыми прутьями и смотрел в ту даль, где, казалось, ничего не происходило. Но именно там было то, чего не хватало: неподвижность. Постоянство. Молчание, в котором не прятались предательства.

Холмы не обещали. Не звали. Они просто были. И от этого становилось немного легче.

Лёша стоял, и в голове прокручивались сцены. Как Даня хохочет, хлопая кого-то по плечу. Как уходит, не оборачиваясь. Как школа снова сжимается, становится тесной и враждебной, потому что в ней будто не осталось места для него.

Он не знал, чем хуже. Не знал, чем он не подошёл. Он ведь старался. Был рядом. Не предавал. Не сплетничал. Ждал. Был верным. До последнего.

Но всё равно – не тот.

Он начал копаться в себе, не специально. Мысли сами заползали, как холод в ботинки. Может, с ним что-то не так? Почему все, кто важен, в какой-то момент поворачиваются спиной? Почему его так легко обойти, заменить?

Он вспоминал, как и в школе с ним было… иначе. Учителя – будто заранее ставили клеймо. Одни – усталые, другие – насмешливые. Словно смотрели на него не как на ученика, а как на чужого. Он чувствовал это кожей – эту чужесть, как тень за спиной.

И теперь всё будто сходилось в одну линию. Сначала учителя. Потом Даня. Завтра, может, кто-то ещё. Он становился прозрачным. Как будто существовал только до тех пор, пока был полезен, пока нужен. А потом – исчезай.

Он не делился этим ни с кем. Не потому что не хотел – просто не умел. А может, боялся, что скажут: «придумал», «переживёшь», «все через это проходят».

Но ему не нужно было «все». Ему нужно было просто, чтобы кто-то сказал: «ты не лишний».

В ту ночь он не уснул сразу. Лежал, уткнувшись лбом в подушку, слушал, как во дворе лает собака, как поскрипывает кровать под Ваней, как часы на кухне отсчитывают секунды. Всё было, как всегда, но в этом «как всегда» появилось что-то пустое.

Он лежал неподвижно.

Дышал неглубоко, чтобы не шевелить то, что болело внутри.

Ничего не просил. Ни у кого. Даже у себя.

Просто хотел, чтобы всё вокруг замолкло.

Хоть на минуту.

И ничего не происходило.

Ни снаружи. Ни внутри.

Только потолок.

Тусклый свет от фонаря за окном.

И тень от занавески, что качалась, как маятник.

Туда-сюда.

Туда-сюда.

Без конца.

Глава 3. Стая.

Он смотрел на них с тем особым вниманием, каким мальчишка смотрит на героев, которых не нарисовали в комиксах и не показали в кино, а которых можно встретить за углом – живыми, настоящими, почти легендарными. Они появлялись всегда внезапно, как будто материализовались из воздуха. Шли вразвалочку, но не неряшливо, а с тем ленивым достоинством, как будто улица принадлежит только им. Не потому что они её отвоевали, нет – потому что она всегда была их.

На плече у одного из них грохотал магнитофон, раздавая хрипловатый рэп, в котором было больше правды, чем в любом уроке литературы. Ударные били точно в ритм их шагов, и даже то, как они переглядывались, будто подчинялось невидимому метру. Они не были богатыми – никаких брендовых кроссовок или цепей. Но каждый элемент их одежды был выверен до мелочей: широкие штаны, слегка сбившиеся на локтях толстовки, кепки, надетые с каким-то особым углом. Это был стиль, который нельзя было купить – его нужно было заслужить. Уличная эстетика, выношенная не витринами, а дворами.

И пахли они по-другому. Не потом после уроков, не булочками из школьной столовки – а терпким, взрослым одеколоном, который врезался в память так же, как и их голоса. Этот запах не подходил к детскому телу, он говорил о чём-то другом – о силе, риске, свободе. Идёшь рядом – и чувствуешь: они не боятся. Ни учителей, ни замечаний, ни того, что завтра контрольная. Их спины прямые, движения чёткие. Ни один не сутулится, не шаркает, не суетится. Они словно знают: за ними смотрят. И им всё равно. Потому что именно это делает их такими, какими он хотел быть.

Они были как стая. Не шумная орава, а слаженная, уверенная группа, в которой каждый знал своё место и не пытался выделиться – потому что выделяться не нужно, когда ты уже часть силы. Человек двадцать. Каждого из них он знал в лицо, но не по именам. И не пытался узнать – будто боялся нарушить хрупкую дистанцию между мечтой и реальностью.

«Вот с кем я хочу быть», – стучало в голове.

Он встречал их почти каждый день. Пока сам только шёл в школу, они уже заканчивали занятия и, будто по сценарию, появлялись у выхода – громкие, раскованные, живые. Их разговоры резали воздух, смех был громким, не показным, а каким-то раскатистым, нутряным – как у тех, кто давно понял, что может не бояться быть услышанным. В каждом слове, в каждом жесте у них была уверенность, которой ему так не хватало. Уверенность не в оценках или планах на будущее, а в себе – здесь и сейчас. Они не сомневались. Не терялись. Не метались. И именно это завораживало его больше всего.

Он сам иногда чувствовал, как внутри накатывает что-то вязкое – тревога, будто он не знает, где его место. А у них оно было. Очерченное, чёткое, будто вписанное в карту города. Их мир казался недосягаемым, но именно поэтому таким желанным. И он понял – не в первый раз, но на этот раз точно – он хочет быть среди них. Не просто мимолётно, не понарошку, а по-настоящему.

И тогда всё стало складываться в единую цель. Всё, что раньше было разрозненным – их образы, их разговоры, запах одеколона, этот уверенный темп шагов – теперь становилось смыслом. И первым шагом туда была секция таэквондо. Он знал: почти все из этой стаи занимались именно этим. Он слышал их разговоры про поединки, про «награды», про тренировки. Видел, как они шли после занятий – уставшие, но словно в каком-то особом состоянии, с выпрямленными спинами и горящими глазами.

Он представлял себе это снова и снова: как заходит в зал, где пахнет татами, резиной, потом и честным трудом. Как тренер, грозный и немногословный, оценивающе кивает ему. Как он – не хуже, не слабее – встаёт рядом с теми, кем восхищался. В его голове это было не просто желание – почти пророчество. Он уже жил этим образом. Видел себя в этом кимоно, с набитыми руками, с холодной уверенностью в глазах, с тем самым запахом одеколона, который делает тебя старше, чем ты есть на самом деле.

Он пошёл записываться. Не сказал маме – не потому что боялся запрета, просто не хотел пока никого пускать в это. Это было что-то его. Тайное, личное, почти священное. Он долго стоял перед входом в спортзал. Смотрел на дверь, за которой шли тренировки. Внутри всё сжималось – не от страха, а от того, как много зависело от этого шага. Он толкнул дверь.

И реальность оказалась другой. Без звона фанфар и приветствий. Его записали в начальную группу – туда, где только учили, что такое стойка и как держать руки. Никаких старших. Никакой стаи. Только такие же, как он. Кто-то младше. Кто-то такой же растерянный. Кто-то пришёл, потому что родители настояли.

Он стоял посреди зала, чувствуя, как в груди что-то оседает тяжёлым грузом. Он хотел быть рядом с теми, кто вдохновлял, а оказался в самом начале. И этот разрыв между мечтой и реальностью хрустнул внутри, как лёд под ногами.

Но именно в этот момент, когда хотелось развернуться и уйти, в нём что-то встало на место. Не из гордости. Из упрямства. Из желания дойти до конца, даже если этот конец пока не видно.

Сначала он молчал. Делал, как все. Учился базовым ударам, ловил моменты, когда тренер мельком смотрел в его сторону. Он был сосредоточен, как никогда. Не потому что верил, что его заметят. А потому что это был единственный способ не предать своё решение. Он не хотел возвращаться в тот утренний момент у входа, не хотел чувствовать, что струсил. Делал всё максимально точно, выкладывался в каждом движении. Но где-то внутри всё ещё жила надежда – что однажды он скажет тренеру: «Я хочу в старшую группу».

Он долго не решался. Прогонял этот диалог в голове, как репетицию перед спектаклем. Продумывал слова, интонацию, как встанет, куда посмотрит. А потом прокручивал возможные ответы. И каждый раз упирался в страх – что услышит то же, что уже не раз слышал от взрослых: «Ну куда ты, мальчик? Сиди там, где тебе положено». Или ещё хуже – смех. Простой, беззлобный, но режущий до костей.

И всё же однажды он подошёл. Просто дождался, когда тренер останется один, и, сжав кулаки, выдохнул:

– Я хочу попробовать в старшей группе.

Сердце колотилось. В голове пронеслось: «Сейчас. Сейчас он скажет – иди отсюда». Но тренер только посмотрел на него спокойно, будто ждал этого.

– Попробуй, – коротко сказал он.

Без иронии. Без сомнений. Без снисходительности. Как будто это не просьба, а продолжение пути. И в этом спокойствии было больше силы, чем во всех воображаемых ответах, которые Лёша когда-либо слышал внутри себя.