– А ведь она порадовалась за тебя, узнав, как хорошо ты устроилась в Делмаре. В газете написали, что ваш брак стал неожиданностью. Но все понимают, к чему такая спешка. – Его губы искривились, глаза скользнули вниз, к животу, пытаясь разглядеть под ночной рубашкой то, чего не было. Однако убежденность в своей правоте делала Нейта слепым. – Спиногрыз должен родиться Уолтоном, чтобы не остаться безродным щенком.

Вспыхнувшая в ней ярость придала Илайн сил не показывать истинных чувств, задетых его жестокими словами.

– Утешай себя сплетнями, если хочешь. Меньше будешь думать о своем ничтожестве.

– Зря ты так. – Он наклонился к ней, словно хотел доверить секрет. – Мы все рады, что ты следуешь традициям Ислу. Вышла замуж за денежный мешок, позаботилась о потомстве. Мама бы сказала «надеюсь, это мальчик».

Будучи верным сыном Ислу, Нейт воспринимал женщин, как его приучили местные традиции. Лишенные работы и выбора, островитянки зависели от мужчин, их содержавших. Поиск супруга превратился в охоту, брак – в выгодную сделку, рождение детей – в азартную игру с непредсказуемым исходом, где мальчик был выигрышем, а девочка считалась неудачной попыткой. О том, что за пределами этого карточного стола существует мир с другими правилами, узколобый Нейт даже не подозревал. И терпеть его Илайн больше не желала.

– Пошел вон, – сквозь зубы процедила она.

– Со мной лучше дружить, сестренка. – Угроза звучала в его голосе, отражалась в его диких глазах, ощущалась напряжением в воздухе. – Если не хочешь, чтобы в газетах написали правду о тебе. Они знают, кто ты и что сделала? Вряд ли такое рассказывают, пытаясь охомутать завидного жениха. Он ведь тоже не в курсе?

Ее плечи задрожали, хотя она не чувствовала холода, только жар: в горле, груди, животе, даже на кончиках пальцев. И когда Нейт понял, что оказался прав, на его лице нарисовалась самая мерзкая из всех виденных ею ухмылок.

– Конечно же, нет! Иначе бы не стал связываться с тобой. Такой уж народ эти богачи: не заводят беспородных сук.

Его слова были хлесткой пощечиной, вынуждая ее сделать то же. И она ударила. Кулаком. Со всей силы. Прямо в лицо. Нейт попытался увернуться, но слишком поздно. Костяшки ее пальцев впечатались в скулу. Руку пронзило острой болью. Нейт пошатнулся, а затем издал странный звук: то ли шипение, то ли шепот, проклинающий ее. Возможно, и то и другое.

А следом из его рта вырвалось бранное слово, которое редко звучало даже среди портовых грузчиков и которым брат не мог бы назвать свою сестру. А ему легко удалось и это. Последние нити их родства оборвались. Илайн взглянула на него – чужака, незнакомца, – и осознала: он ударит в ответ. Все ее мужество померкло перед этой правдой. Повинуясь необъяснимому страху, сковавшему нутро, Илайн отпрянула назад и захлопнула дверь. Инстинктивно, как хищник, заметивший убегающую добычу, Нейт бросился следом. Его тело грузно врезалось в деревянную преграду, но Илайн успела подпереть ее плечом. Пусть в доках ее и прозвали Дохляком, но у нее хватило сил, чтобы сдержать натиск и запереть замок. И когда разъяренный Нейт стал ломиться, крепкая дубовая дверь не дрогнула. Она разительно отличалась от тонких, хлипких заслонок, что вешали на петли в хибарах Ислу и могли быть пробиты кулаком. Несколько ударов доказали ему это.

Вскоре все стихло, но Илайн продолжала напряженно прислушиваться, не бродит ли Нейт под окнами, не проснулся ли кто‑то наверху. С минуту она стояла так, с колотящимся сердцем, а потом ноги подкосились.

Ей хотелось излить всю горечь и боль, но слезы высохли, будто река, погребенная под камнем и присыпанная пеплом. Давным-давно ее родные земли питали источники и талые воды. Давным-давно по долине текла бурная река, впадающая в море. Но после извержения вулкана на отколовшемся куске берега, что превратился в остров Ислу, осталось лишь пустое русло.

В глазах не было ни слезинки. Она просто сидела на полу, боясь, что Нейт вернется: разобьет окна, устроит поджог или переполошит соседей. Хотя куда страшнее и убедительнее звучала его угроза обратиться к газетчикам. Илайн не переживала о своих чувствах и репутации, но не хотела, чтобы пострадал Риз. Уолтоны. Ее семья.

Несмотря на то, что Нейт знал о ней многое, он даже не догадывался, почему на самом деле она сбежала из дома. В то время он был мальчишкой и внимал тому, что говорила мать. Уж она, несомненно, выдумала сотню историй, порочащих ее непокорную дочь, потому что никогда не смогла бы признать, что причиной была она сама.

Окруженная нищетой и братьями, для которых стала нянькой, Илайн не желала повторить судьбу матери: не хотела быть вечно беременной, заглядывающей в глаза, ищущей хозяина, словно бродячая кошка. Уж лучше надрываться в доках, притворяясь парнем, и зваться среди портовых грузчиков Дохляком. Лучше мыть стаканы в таверне, живя в подсобке, где все, даже ее одежда, провоняло гнилым луком. Лучше быть как отец, чем следовать традициям островитянок.

Она не помнила его лица, зато помнила ладони – заскорузлые, грубые, изъеденные морской солью. В них, похожих на старую лодку, он приносил ей ракушки и о каждой мог рассказать захватывающую историю. Наверное, благодаря этим сказкам, ярко запечатлевшимся в ее сознании, Илайн сохранила и образ отца.

Как многие мужчины на Ислу, он работал в доках. Из-за тяжелых условий портовые труженики слабели и часто заболевали. Именно оттуда начинались эпидемии какой‑нибудь хвори, вроде чахотки или тифа. Но отца забрала островная лихорадка.

На память о нем осталась лишь горстка ракушек, которые Илайн берегла как наследие. Но спустя годы и они превратились в труху. Деревянная шкатулка, где хранились ее сокровища, была предметом зависти Нейта. Когда он подрос, то добрался до заветной цели и расколотил все, превратив детские воспоминания Илайн в крошево, словно в отместку за то, что у нее было несколько лет, проведенных с отцом, а ему не досталось и этого.

Мать родила Нейта, будучи брошенной и обманутой женщиной, но зато обрела долгожданного сына – надежду на благополучие. Потом на свет один за другим появились еще четверо ее чаяний: Дэйн, Чейз, Айк и Эйб. Порой Илайн думала, что она – ошибка, которую мать всячески пытается исправить; будто поверх ее имени записывали новые, чтобы в конце концов оно стало лишь эхом.

Забота о подрастающих кормильцах легла на Илайн, пока их мать занималась поисками крепкого мужского плеча. Островитяне говорили, что молния не бьет в одно место дважды, но, если так, жизнь ее матери была сплошной аномалией. Разочаровываясь в избраннике, она находила другого, и все повторялось заново.

Как старшая дочь, Илайн невольно была посвящена в любовные перипетии и тяготы жизни простой островитянки. Она видела, каких мучений стоит рождение; наблюдала страдания матери, когда очередной мужчина исчезал, оставив на ее руках дитя; проводила бессонные ночи у колыбели младенца, пока мать была в поисках нового, пусть даже захудалого, кошелька. Необходимость в нем повышалась вместе с тем, как разрасталось их семейство. Но в отличие от матери Илайн понимала, что ее драгоценные мальчики, сулившие достаток в будущем, в настоящем только затягивали семью на дно нищеты. Они были как семена, брошенные в бесплодную почву и обещавшие дать первый урожай через шестнадцать лет.

Она не хотела для себя такой же судьбы, поэтому решила, что покинет Ислу во что бы то ни стало. И когда появился такой шанс, ничто не смогло ее остановить.

Глава 8
Дом спящих

Дарт

Сидя за рулем своей старой колымаги, Дес приложился к пузырьку и сделал пару глотков. «Для разрядки», – объяснил он, поймав на себе осуждающий взгляд. Он не мог оставаться спокойным, пока в его кармане лежала недопитая склянка чего‑нибудь забористого, горького, именуемого «настойкой».

Дарт почти пожалел, что послушал совета и взял к себе в компанию помощников. Кажется, им самим требовалась помощь. Приготовления были в самом разгаре: Дес бодрился содержимым склянки, Фран все никак не могла укротить свои непослушные кудри, чтобы повязать на голову платок для полного преображения в уличную торговку. Дарт то и дело сверялся с карманными часами. Стрелка ползла к полуночи, но слишком медленно, будто нарочно изводила его.

– Ну как? Я похожа на торговку? – спросила Фран, поправив съехавший на лоб платок.

Образ ее довершал домотканый фартук, вроде тех, что носили молочники. Кувшин тоже был при ней, и всю дорогу в тряской колымаге она, прижав его к себе, точно сокровище, переживала, как бы не расплескать содержимое, что обошлось ей в полмонеты.

– Больше смахиваешь на воровку, которая обчистила ферму, – хмыкнул Дес.

– А заодно швейную лавку. И сейчас у меня есть сотня булавок, чтобы проткнуть твой болтливый язык, – огрызнулась Фран.

– Вообще‑то, я хотел сделать комплимент.

– А я – пожелать тебе хорошего вечера.

– Да замолкните вы уже, – не сдержался Дарт и раздраженно хлопнул крышкой часов. Добившись тишины, он добавил: – Можем начинать.

Фран тут же выудила из кармана фартука пузырек сонной одури, плеснула немного в кувшин, а затем слегка поболтала его, перемешивая. Минута – и молоко превратилось в зелье для смотрительницы. По ночам на жилом этаже всегда дежурила одна из воспитательниц, и следовало усыпить ее бдительность, чтобы Офелия могла незаметно ускользнуть из спальни. После ей предстояло спуститься по черновой лестнице к постирочной и ждать у окна, выходящего на задний двор.

Их колымага стояла неподалеку, скрытая ночным мраком. На безлюдной улице маячила лишь фигурка в белом платке – да и та вскоре скрылась за углом.

Они ждали в напряженном молчании. Тишину нарушало лишь глухое тиканье часов и постукивание пальцев о руль. Это действовало на нервы. Минуты текли чудовищно долго, и Дарту казалось, что его закупорили во времени, заставляя проживать одно мгновение снова и снова, чтобы свести с ума. Возможно, он уже помутился рассудком, если решился на такой отчаянный поступок. Откликнувшись на его мысль, изобретатель резонно заметил, что Дарт пытался действовать иначе, однако ничего не добился. Дуббс оказался безвольным исполнителем, от которого ничего не зависело; следящие в своих поисках не продвинулись ни на шаг; а градоначальник молча отсиживался за спинами секретарей, отклоняющих все прошения. Когда Дарт явился в городскую управу, хмурая женщина в приемной указала ему на дверь и, как бы напоминая, где его место, посоветовала перечитать служебный Протокол домографа. Все неудачи, тщетные усилия, ложные надежды привели его к тому, что он намеревался сделать теперь. И, по крайней мере, еще двое человек поддерживали его в этом.

Дес, сидящий рядом, резко оживился, и Дарт, вынырнув из своих мыслей, увидел то же, что и он: плывущее в полумраке белое пятно. Вскоре оно обрело очертания фигуры в фартуке и косынке.

– Сделано! – с гордостью заявила Фран, запрыгивая на заднее сиденье. – Ваша очередь рисковать задницами, мальчики.

– Что‑то меня это не вдохновляет, – пробормотал Дес, но так и не услышал ободряющей речи, а потому снова приложился к пузырьку с настойкой.

Пока Фран, приткнув кувшин рядом с собой, избавлялась от костюма уличной торговки, Дарт сверился с часами. До полуночи оставалось пять минут, и этого хватило, чтобы перемахнуть через ограду, пересечь двор и найти нужное окно.

Ночь выдалась холодной и безветренной. Ни дуновения, ни шороха, ни движения. Воздух был прозрачным и хрупким, как лед: тронь – разобьется. Все будто застыло, онемело, и с ними случилось то же самое. Недвижимые и молчаливые, они вглядывались в мутное стекло и ждали, когда за ним появится Офелия.

– Кажется, она опаздывает, – не выдержал Дес.

– Подождем еще немного.

– А потом?

– Заберусь через окно и проверю, в чем дело, – ответил Дарт, надеясь, что ему не придется реализовывать эту часть плана.

– Рамы открываются изнутри, – резонно заметил друг.