Шекспир хмыкнул. Он уже добрался до центра города, где улица расширялась настолько, что её можно было назвать площадью. Суровое здание местного отделения полиции отличалось от других домов только вывеской и двумя чёрными автомобилями, припаркованными перед входом.

По соседству высились точно такие же почта и мэрия. Если бы кто-то украл вывески, в Литтл Мосс началась бы чудовищная неразбериха.

Шекспир шёл по улице, чувствуя на себе взгляды прохожих. Он к этому привык. Он уже сорок лет приковывает к себе внимание окружающих. И если в юности интерес вызывали только его громоздкие и мощные объёмы, то со временем к ним добавились лицо, потрёпанное карьерой профессионального борца, сломанный не менее пяти раз нос, шрам, как у убийцы, и двадцать лет работы в полиции. Результат – человек, который не может пройти незамеченным.

Инспектор увидел наконец паб с жёлтыми окнами, за которыми наблюдалось какое-то движение. На стене заведения был нарисован здоровый хряк, выдувающий из ноздрей слова «Постоялый двор "Чихающий кабан"».

Шекспир толкнул дверь, и в нос ему ударил запах горького пива и тушёной курицы. Интерьер был простоватым, но уютным, а горящий камин и деревянный пол, скрипящий под ногами, как хрустящий хлеб, делали обстановку ещё более домашней.

Клиентов было немного. У камина четверо крестьян оживлённо спорили о куропатках. У барной стойки долговязый парень, сидя на табуретке одним бедром, покачивал другой ногой. Двое стариков, потягивая трубки, играли в карты. Ни женщин, ни детей.

Когда Шекспир вошёл, все как по команде повернулись на него посмотреть. Он кивнул в знак приветствия. Крестьяне ответили ему с лёгким недоверием.

Коренастый парень с бакенбардами толщиной с обувную щётку больше походил на свиновода, чем на трактирщика. Он облокотился на стойку, а его левая нога упиралась в пол за правой ногой в легкомысленной позе, не вяжущейся с его пухлым телом. Разговаривая с молодым человеком у стойки, он то и дело вытирал руки о фартук, запачканный подливкой, кастрюлю с которой от держал в руках и то и дело помешивал.

Увидев нового клиента, трактирщик замолчал и расплылся в широкой улыбке, явившей отсутствие переднего зуба:

– Добро пожаловать, сэр! Проходите, присаживайтесь. Вы не из наших мест, верно? Без обид, но это сразу видно. Итак, чем могу вас порадовать? Вы уже ужинали? Могу предложить тушённую на огне курицу. Пальчики оближете! Хотя у нас есть салфетки. Но это так, образное выражение. – Трактирщик тараторил без пауз. И каждый раз, когда он произносил «ш» или «ж», звук вылетал у него меж зубов с раздражающим свистом.

Парень у стойки оглядел нового посетителя с ног до головы. Откуда, чёрт возьми, его принесло?! Мало того что у него обезьянье лицо – он определённо великоват по местным меркам. И не какой-нибудь рыхлый тюфяк – нет, мускулистый здоровяк. Такой размажет тебя одним пальцем. Такой может натворить бед.

Инспектор одну за другой читал эти мысли у парня на лбу. А потом опустил глаза на его обувь – и тут же расслабился. Такую обувь мог носить только коп.

– Спасибо, я не голоден, – ответил он трактирщику голосом, от которого менее прочная штукатурка слетела бы со стен. – У вас на моё имя забронирован номер.

Трактирщик оживился:

– О, очень хорошо! Как вас зовут? – спросил он и принялся листать тетрадь, почти такую же грязную, как его фартук.

– Уильям Шекспир, – ответил инспектор, приготовившись к обычной реакции.

– Шекспир… Шекспир?

– Моя мама была его большой поклонницей.

– Ну надо же! – с улыбкой сказал трактирщик. – Я теперь всем буду говорить, что у меня останавливался знаменитый Уильям Шекспир. Хоть вы, конечно, и не он.

Инспектор промолчал.

– Что привело вас в Литтл Мосс, господин Шекспир? – продолжал строчить трактирщик. – Простите за любопытство.

– Я новый начальник местной полиции.

Услышав эти слова, долговязый побледнел. Но тут же снова пришёл в себя.

– А, вы приехали, – сказал он. – Добро пожаловать в Литтл Мосс, инспектор. Я сержант Пеннингтон, временно исполняющий обязанности начальника местного отделения органов охраны правопорядка.

Шекспир вздохнул. Канцелярит был раковой опухолью провинциальной полиции. Не то чтобы в Лондоне не было полицейских, склонных к церемониям. Но там, где происходит пятьдесят убийств в месяц, сотни краж и тысячи других преступлений, канцелярит быстро превращается в односложные ответы и всевозможные ругательства.

– Вас прислали из Лондона, – сказал Пеннингтон, продолжая таращиться на Шекспира так, будто у того на лбу росло щупальце. – Вы смените Каррутерса. – Парень говорил без вопросительных интонаций.

– Спасибо, меня предупредили, – буркнул Шекспир с сарказмом, ускользнувшим от Пеннингтона. – Повернувшись к сержанту в профиль, инспектор положил на стойку свою большую руку, и трактирщик истолковал это как жест человека, долго скитавшегося в пустыне и измученного жаждой. Через три секунды он подал Шекспиру ледяной напиток.

– Пожалуйста, инспектор! – счастливо улыбаясь, сказал трактирщик. – Это за счёт заведения. С наилучшими пожеланиями от всей нашей деревни!

Шекспир нахмурился:

– Спасибо, но я не принимаю подарков.

– Ну что вы! – расстроился трактирщик. – Это же в знак гостеприимства!

– Я предпочитаю платить и за гостеприимство.

– Может быть, в Лондоне так не принято, – кашлянув, вмешался долговязый коп, – но здесь ценят гостеприимство. В маленьком городе всё по-другому, у нас есть неписаные правила, которые…

Шекспир покосился на него и высыпал на прилавок горсть шиллингов.

Пеннингтон и трактирщик переглянулись, что означало что-то вроде «Приехали!»

– Так, а теперь я бы хотел немного отдохнуть, – сказал Шекспир. – Можете показать мне мою комнату?

– Да, сэр, конечно, – кивнул трактирщик, обрадовавшись возможности выйти из неловкого положения. Он обошёл барную стойку и добавил: – Она наверху, пойдёмте. – Но сделав шаг, он резко остановился. – Если позволите, я понесу ваш багаж. В Лондоне ведь так принято? Мы тут не дикари какие-то!

– Я отправил свой сундук экспресс-почтой, – сказал Шекспир с каменным лицом. – Он должен был прийти сегодня утром.

Трактирщик побледнел:

– Э-э-э, сундук? Но я не получал никаких сундуков, сэр. Я, конечно, могу спросить у жены – может, она…

– Спросите, будьте любезны.

Несчастный трактирщик проскользнул на кухню. Шекспир слышал, как он переговаривался с женщиной, которая отвечала ему весёлым чириканьем. Судя по всему, сундука она тоже не видела. Из кухни с новой силой запахло тушёной курицей.

– Вы точно не хотите есть, инспектор? – спросил трактирщик, выглянув из-за двери.

Шекспир многозначительно промолчал.

– Я пойду, – сказал сержант Пеннингтон, заметив потемневшее лицо инспектора. – До завтра… Полицейский участок находится через дорогу… Если вдруг вы не видели…

– Я видел.

– Ну ладно. Тогда я пошёл.

– Идите.

Но сержант задержался:

– Смена у нас начинается в восемь утра. Хотя вы, наверное, и так знаете.

– В семь тридцать, – твёрдо сказал Шекспир. – Прежде чем приступить к работе, я хочу провести общую инспекцию.

– Ладно. Как скажете, инспектор, – пробормотал Пеннингтон. – Я предупрежу констебля. – И он ушёл.

Через десять минут (и два пролёта очень крутой лестницы) совершенно голый инспектор Уильям Шекспир ворочался в постели, которой суждено было приютить его в Литтл Мосс. С собой у него была только одежда, в которой он ехал в поезде, и неизменный кожаный планшет. Ни запасных трусов, ни пижамы. Ему даже пришлось попросить у трактирщика зубную щётку, и тот побежал к аптекарю домой, потому что аптекарь сидел дома с дочкой, заболевшей отитом. Жена трактирщика предложила инспектору постирать его рубашку и бельё в раковине: «Вот увидите, на них не останется ни следа!» А на ночь она дала ему халат своего мужа, но едва Шекспир просунул в него руку – рукав тут же треснул по швам.

С кроватью инспектор тоже потерпел полное фиаско. Она была такой короткой, что его ноги умещались в ней только по икры.

Кое-как устроившись, усталый и раздражённый, с липкой после поезда кожей и под одеялом, едва доходившим до половины груди, инспектор Шекспир провёл жуткую ночь, не отдохнув ни минуты. Только на рассвете он от изнеможения погрузился в тяжёлый глухой сон. Инспектор не слышал своего храпа. Но зато все остальные в Литтл Мосс проснулись от странного шума, которого никто никогда раньше не слышал. Пекарь описал его как «рёв двух яростно дерущихся медведей».

3
Тесный кабинет

Это была не боль. Это была какая-то тяжесть, не то червь, не то гвоздь, который день за днём проникал всё глубже и глубже в то потайное место, где у него было сердце.

Неужели он становится сентиментальным?

Сидя в своём кабинете, в угловой комнате в юго-западном крыле виллы Дроков, граф Арчибальд Салливан горько улыбнулся.

Довольно большой кабинет был заставлен массивной мебелью с бесчисленными ящиками, картотечными и книжными шкафами, которые закрывали всё: стены, часть окна и даже топку старого, давно остывшего камина. В кабинете нельзя было двинуть ногой, не наткнувшись на стопку древних бухгалтерских книг, на кипу газет военного времени или на перевязанные бечёвкой серые картонные коробки, о содержимом которых все давно забыли.

Арчибальд Салливан всегда был таким. Он любил окружать себя вещами. Бумаги, книги. Они придавали чувство уверенности и защищали от жестокого мира, в котором он родился богатым аристократом, а теперь был вынужден стать… буржуа. Ужасное, отвратительное слово.

Граф склонился над массивным столом с расстеленной на нём финансовой газетой и другими жалкими бумажками, требующими его внимания.

– Что?! И они тоже?! – рявкнул он, проведя по строчке в газете указательным пальцем левой руки и одновременно ткнув во что-то в одном из своих отчётов соответствующим пальцем правой. – «Ойлед Петролиум» тоже подешевели?! А, чтоб они пропали! Чтоб они все пропали!

Биржевые акции. Его погибель. Вот уже несколько лет.

Кажется, пришло время переходить к плану Б. Это самое радикальное, самое постыдное, но и самое эффективное решение проблемы. Граф рукой причесал бакенбарды. Конечно, у его действий будут последствия. Но когда их не было?

Он так задумался, что от шороха за дверью даже вздрогнул.

– Кто там? – спросил он раздражённо.

Ответа не последовало.

– Я ведь просил меня не беспокоить!

Входить в кабинет графа было строго запрещено. Исключение делалось только для горничной, только в пятницу вечером и только под его личным присмотром.

Он увидел, как повернулась ручка и кто-то толкнул запертую дверь с другой стороны. Граф встал, обошёл письменный стол, протиснулся между стопками книг и резко повернул ключ в замке:

– В чём дело?

Серыми, горящими от беспокойства глазами на него смотрела Матильда Салливан.

Всё чаще и чаще Арчибальд Салливан, оказавшись перед ней, в первые две-три секунды не узнавал женщину, на которой был женат вот уже сорок лет. Это было всего лишь мгновенье – маленький миг недоумения и растерянности: «Кто это?» Потом он вспоминал:

– Тилли? Господи, ты меня напугала!

Волосы графини были собраны в небрежный пучок, щёки устало обвисли, а кожа была бледнее обычного. Видимо, с ней только что случился один из её кризов.

– Дорогая, – более мягко сказал граф, – тебе плохо? Доктор пришёл?

– Мне хорошо, – сухо ответила Матильда. – Мне просто нужна сегодняшняя газета. Ты закончил?

Граф перевёл взгляд на беспорядок на его столе. По правде говоря, у него тоже был свой криз. Только он должен держать это при себе. Он не мог сказать жене, что их семейное состояние высосали жестокие пиявки-финансисты. Матильда никогда ему этого не простит.

Арчибальд Салливан взял газету, аккуратно сложил её и протянул жене. С чего это у неё вдруг появилась мания каждый день читать новости? Раньше её интересовали только некрологи и субботние объявления о свадьбах.