– Поехали, – выдавливаю я наконец. Вряд ли мы подберемся достаточно близко к месту происшествия, но я должна любым способом узнать, что случилось. Сэм выруливает на шоссе и мчится к станции, не боясь, что его штрафанут за превышение скорости. Похоже, все полицейские и помощники шерифа округа Джонсон собрались у вокзала.

Менее чем через три минуты Сэму удается припарковаться всего в квартале от того места, где сгрудились все экипажи скорой помощи. Две машины шерифа и внедорожник начальника полиции забаррикадировали единственный вход в здание вокзала, пусть и заколоченный, где толпились пустые товарные вагоны, брошенные тут много лет назад. Немного в стороне передом к дороге стоит машина скорой помощи, готовая в любую минуту рвануть с места. Завидев машину Сэма, к нам шагает помощник. Он молод, высок и широкоплеч. Глаза бегают туда-сюда, словно высматривая что-то или кого-то. Вид у него испуганный. Скорбный.

– Вам нельзя здесь находиться, ребята, – произносит он, подталкивая нас обратно к машине.

– Но мы слышали сирены, видели огни, – объясняет Сэм. – Что случилось? Все в порядке?

– Извините, вам здесь нельзя, – повторяет полицейский. Позади него кто-то включает фары, которые внезапно выхватывают из темноты кусок станции и путей, где кипит деятельность. Женщина в лосинах и теннисных туфлях разговаривает с другим полицейским. Руки у нее упрятаны в рукава толстовки, как в муфту. Высвободив одну, женщина указывает на шпалы, а затем трет глаза, оставляя на лице странную красную полосу.

– Это кровь? – спрашиваю я громче, чем собиралась. Услышав меня, женщина смотрит на свои руки и вскрикивает.

– Мэм, – более строгим тоном произносит молодой сотрудник, – прошу, покиньте это место.

Тут мимо нас проходят врачи скорой помощи, неся к машине носилки. К ним надежно привязано небольшое девичье тело. Я забываю дышать, в горле встает ком. Пострадавшая похожа на мою Вайолет. Худенькая, с длинными темными волосами, такими же, как у дочери, но лицо девочки почти неузнаваемо. Окровавленное, опухшее, страшное.

Я пытаюсь оттолкнуть полицейского, но он скалой встает передо мной, и я отскакиваю от его твердой фигуры и спотыкаюсь. Сэм все же умудряется обойти полицейского и рассмотреть получше.

– Все в порядке, вряд ли это Вайолет! – кричит он мне.

– Ты уверен? – говорю я, изо всех сил желая ему поверить, да только Сэм ведь еще не знает моих детей…

– Какие у Вайолет волосы? – спрашивает он.

– Темные. – Сердце у меня бешено колотится.

– Тогда точно не она. Эта девочка блондинка.

У меня на глаза наворачиваются слезы облегчения.

Со своего места на утрамбованной грязи я и сама теперь вижу, что это не Вайолет. У моей дочери совсем другие уши. И волосы, которые на первый взгляд показались мне похожими на кудри Вайолет, гладкие и не темные от природы, а почернели от крови. Эта девчушка немного тоньше дочери. И все же… есть в ней что-то знакомое… но нет, не может быть. Бессмыслица какая-то.

Сэм вновь поворачивается ко мне и помогает подняться на ноги. В животе у меня крутит. Что случилось с этой девчушкой? Отчего могут быть такие повреждения? Она не попала в аварию: кроме кареты скорой помощи и полицейских машин других транспортных средств здесь нет. Упала с велосипеда? Девочка мертвенно-неподвижна, и непонятно даже, дышит ли. Ее словно растерзала собака или другое крупное животное. Со щеки свисает лоскут кожи, а на губах пузырится кровь.

Врачи торопливо поднимают пострадавшую в скорую, которая тут же срывается с места, и вопль сирены снова нарушает ночную тишину. Фургон уносится прочь, вздымая колесами клубы пыли, а я смотрю вслед и думаю, откуда же врачи узнают, кто эта раненая девочка. И как раз собираюсь задать вопрос копу, когда понимаю, что все остальные оглядываются на железнодорожные пути.

Появляется еще один маленький силуэт. Хоть и еле-еле бредет, но все же своими ногами – из поля высокой озимой пшеницы по другую сторону путей.

Снова сердце у меня почти замирает.

Вот теперь это Вайолет.

Она движется к нам, словно в замедленной съемке. Глаза расфокусированные, невидящие. Перед белой футболки расцвечен красным. Руки словно омыты кровью. Что-то выпадает из пальцев Вайолет и со звоном приземляется у ног.

– О боже мой, – выдыхаю я. – Она истекает кровью! Вызовите еще скорую!

Кажется, проходит целая вечность, пока я наконец добираюсь до Вайолет. Я подхватываю ее на руки и пробегаю глазами по телу, ища источник потоков крови.

– Помогите же ей кто-нибудь! – всхлипываю я, осторожно укладывая дочку на землю. – Пожалуйста, – умоляю стоящих вокруг людей. – Что, что случилось? – спрашиваю я у Вайолет. – Кто это сделал?

И тут внезапно понимаю, кто та другая девочка. Это же лучшая подруга Вайолет, Кора Лэндри. Меня тянут назад, а Сэм просит позволить полиции делать свою работу. Губы Вайолет шевелятся, но слов не разобрать.

Д-р Мадлен Гидеон. 14 сентября 2018 года

У каждого врача есть свой неприятный, постыдный случай. Пациент, который занимает мысли, пока вы потягиваете утренний кофе, неотступно следует за вами на обходах и сидит за спиной на приеме. Прислоняется к вашему плечу в минуты отдыха, а ночью укладывается рядом и шепчет на ухо, что вы могли бы сделать больше. Постараться лучше.

У меня это случай с девочкой с железнодорожной станции. Она стала точкой отсчета времени «до» и «после».

Расстройство ведь нетрудно определить, верно ведь? Спутанность сознания. Нарушение, влияющее на работу психики или тела. Обсессивно-компульсивное расстройство, тревожность, СДВГ, расстройство пищевого поведения, расстройство аутистического спектра, шизофрения, расстройство настроения, ПТСР. И еще сотни разных расстройств.

Каждый день, сочетая разговорную, поведенческую и лекарственную терапию, я старалась использовать весь известный мне клинический опыт, чтобы оценивать состояние, ставить диагноз и лечить детей, подростков и их родственников.

За двадцать с лишним лет, что я топтала коридоры и кабинеты детской больницы Грейлинг – сначала студенткой-медиком, а затем дипломированным психиатром, – повидать пришлось немало. Мне попадались дети, которые с маниакальной страстью ели грязь, остатки краски или острые гвозди; истощенные шестнадцатилетние подростки, которые вообще отказывались есть. Я консультировала детей, которых выгоняли из дому, избивали и подвергали сексуальному насилию.

Если в моих словах слышна гордость, должна признать: да, именно ее я и испытываю. Психиатры, в конце концов, тоже ученые. Нас зачаровывает мозг и все его тонкости. И нередко – между нами, врачами, говоря, конечно – мы воспринимаем и помним не пациента, а его диагноз: «У меня в девять расстройство настроения, а в десять трихотилломания ^[1]».

Мы ведем себя так, словно все эти расстройства и нарушения – наши собственные. Иногда сложно сохранять отстраненность, подходить к каждому случаю беспристрастно, со строгой объективностью. Ведь мы работаем с детьми. Легко увлечься идеей поиграть в бога. Отчаявшиеся родители не знают, как помочь своему ребенку, который страдает от боли. Ведь душевная боль мучительна не меньше физической, если не больше.

Девочка со станции. По словам направляющего врача, случай был простой. Я припомнила две-три встречи с этой пациенткой. Выслушала ее историю. Конечно, страшную и травматичную, но не худшую из тех, с коими мне доводилось сталкиваться. Кивала во всех нужных местах и задавала вопросы о том, что произошло на железнодорожных путях. Но ни на чем особо не заостряла внимание, опасаясь, что ей станет неловко разговаривать со мной и она замкнется.

Потом объяснила родителям, чего ожидать от дочери в ближайшие недели: навязчивые мысли, избегание, плохое настроение, тревожность. И посоветовала обратиться к хорошему специалисту, если хоть один из этих симптомов останется.

Сама я при этом ничуть не волновалась. А была скорее заинтригована. Чем больше я узнавала, тем глубже погружалась в это дело, тем больше сил ему отдавала. На вокзал приходят три двенадцатилетние девочки, а невредимыми остаются две. Какой врач не увлекся бы?

Теперь же я часто спрашиваю себя, что было бы, позвони доктор Сото другому психиатру. Возможно, конечный результат был бы иным. Но трубку взяла я и неторопливо направилась в отделение скорой помощи.

Дело № 92–10945. Из дневника Коры Э. Лэндри

9 сентября 2017 года

Короче, волейбол продержался аж четыре дня. Я, конечно, знала, что игрок из меня отстойный, но полагала, что и другие будут не лучше и мы просто окажемся в команде глубоко запасных. Но не повезло. Такой команды нет, а играю я и в самом деле хуже всех.

Джордин, конечно, тоже в команде и очень хороша. Чертова девка то и дело подавала мяч прямо на меня, а я не смогла отбить ни одного. Восемь раз подряд. Сначала девочки из моей команды меня всячески подбадривали: «Все в порядке, Кора, ты сможешь!» и «Соберись!». Но через некоторое время стало совершенно ясно, что ничего у меня не выйдет, и они примолкли.

Я пыталась, честное слово. Даже попыталась метнуться дельфинчиком к одной из подач Джордин и в итоге потянула лодыжку. Было не очень-то и больно, но я расплакалась. Зачем? Тренерша велела попить водички и посидеть, пока лодыжка не успокоится. Остаток тренировки я просидела в стороне. Потом, когда мы переобувались, все наперебой восхищались Джордин, какая она хорошенькая да ловкая. А мне никто не сказал ни словечка, даже не поинтересовались, как там моя злосчастная лодыжка.

Родителям я сообщила, что получила травму и, наверное, не смогу больше играть. Конечно, папа тут же заявил: «Не смей сдаваться! Лэндри не слабаки и никогда не пасуют. Все будет хорошо!», и на следующий день пришлось-таки пойти на тренировку. И на следующий. И на следующий.

Все словно ополчились на меня. Джордин стала не единственной, кто норовил подать мяч мне прямо в голову или хотя бы просто кинуть его в меня. Теперь меня доставали буквально все. Причем с какой-то очевидной злобой. Даже у Джеммы, которая обычно ведет себя мило, перед самой подачей на лице появилось этакое ехидное выражение. Клянусь, она смотрела прямо на меня и прицеливалась. А я даже увернуться не пыталась. Тупо стояла, и мяч угодил мне в плечо. И все засмеялись. Кроме тренерши – и то наверняка только потому, что ей по должности не положено смеяться над детьми.

В машине после тренировки мама спросила, как дела. Я сказала, что больше туда не пойду. «Нельзя же все бросить», – возразила она, а я расплакалась и не могла остановиться. Когда мы вернулись домой, мама пыталась меня разговорить и выяснить, что случилось, но я не смогла объяснить. Мне было слишком стыдно. В конце концов я соврала, что снова повредила лодыжку и, возможно, вывихнула ее или даже сломала.

Мама принесла мне пакет со льдом и пообещала записать к врачу. Врач ничего плохого не нашел, но предупредил, что несколько недель тренироваться не следует.

Сегодня в школе Джордин спросила, почему меня не было на тренировке, и я сказала, что доктор запретил мне играть, а она заявила, что это очень плохо. Причем заявила так искренне и так мило, что я подумала, будто она действительно сочувствует, и на секунду даже засомневалась, не попробовать ли снова начать тренировки.

С Гейбом мы не могли поговорить с самого начала занятий. За обедом он сидит со своими друзьями, и на уроках обществознания мы оказались не рядом, но в коридоре он со мной здоровается, и мой желудок всякий раз делает сальто.

Вот это да! Сегодня в школе появилась новенькая. Не могу вспомнить, когда в последний раз кто-то приезжал в Питч. Обычно люди отсюда уезжают. Или умирают от старости. Моя лучшая подруга с детского сада в прошлом году переехала в Иллинойс, когда ее отец нашел новую работу. Мама Элли сказала, что Питч – вымирающий город, и, по-моему, она права. После того, как закрылся упаковочный завод, уехало много семей с детьми, но больше всех я жалею именно об Элли.