– И что же мне делать?

– Быть искренним, послушным и очень осторожным.

– Но я вам все рассказал.

– И это очень хорошо.

– А вы не выяснили, куда он звонил, Юрка? Ну из учительской.

– Он и не звонил.

– Не может быть, я же видел, как он повесил трубку.

– Он, судя по данным с телефонного узла, ответил на звонок, который был сделан с уличного телефона.

– То есть кто-то позвонил в учительскую и случайно попал на Юрку?

– Возможно. И, между прочим, часто у вас так бывает, что учащиеся заходят в учительскую тогда, когда там никого нет?

– Нечасто.

– А часто ли пользуются телефонами в учительской?

– Вообще это запрещено.

– Припомни: когда он выходил из учительской, в руках у него ножниц не было?

– Да не разглядел я.

– И вы не разговаривали?

– Я спросил, что он там делал.

– А он?

– Ну он просто прошел мимо.

Катерина не поверила:

– Ты что же, ничего ему не сказал, не выговорил?

– Да я сам не понимаю почему, – признался Колька, – он такой спокойный был.

Введенская заинтересовалась:

– Спокойный, говоришь? Как же так, вломился в учительскую, говорил по казенному телефону – и ни капли тревоги, ни слова в объяснение?

– Получается, что так.

– Очень странно. Куда страннее, чем съеденные лотки хлеба.

Колька хмурил брови, как бы припоминая, и вдруг обрадованно воскликнул:

– Слушайте, а ведь вы правы! Я сейчас только понял: вел он себя как ненормальный. Пока я ему не крикнул, чтобы его остановить, он спокойно шел…

– То есть зарезал человека и неторопливо гулял? – переспросила Катерина и, получив уверение, что так и было, задумалась.

– И еще: на мост он карабкался, как кот, ловко так. У меня руки-ноги тряслись от страха, а ему хоть бы хны. Только на мосту уже он, знаете, как будто проснулся. Стоит, глазами хлопает и обеими руками в балку и вцепился.

– Дошло, что слишком высоко забрался, что ли? Весьма странно все это. Будем разбираться. – Сергеевна встала и напоследок произнесла: – Лечись, строго соблюдай постельный режим и помни главное: ни слова посторонним. Без моего… точнее, сорокинского присутствия. Договорились?

Колька пообещал.

В дверь деликатно поскреблась Гладкова, и Катерина распрощалась.

– О чем говорили? Что спрашивала? Что ты ей сказал?

– Ни о чем, ничего, ничто, – доложил Колька, притягивая ее к себе.

– Да отвяжись, вечно ты!

– Ладно. Всем им приспичило спасать мою молодую жизнь. Беспокоятся.

– Из-за чего бы, – хмыкнула Ольга.

Вот вроде бы все было сказано до словечка – а все равно эти двое не понимали масштаба беды, в которую Колька вляпался.

А Катерина Введенская это понимала и потому, направляясь в отделение, думала, думала, думала…

Пожарский, дурачок, недоумевает, почему его персоне столько внимания, считает себя правым и, главное, в безопасности. Катерина же, поднаторевшая в муровских делах, понимала, что дела плохи. Умница Волин сейчас занят в группе по раскрытию серии разбойных нападений со стрельбой. Третий эпизод, начальство рвет и мечет, требует немедленных результатов. Не до того Волину. Между тем на календаре конец третьего квартала, время подводить итоги, и у Яковлева развязаны руки.

Яковлев жаждал побед, грезил о реабилитации после всех своих неудач. Все-таки он окончил курсы следователей, пусть и с грехом пополам, зато имел документальное подтверждение своих навыков. По-человечески понятно, боевому разведчику трудно привыкать к мысли о том, что его незаменимые в бою умения сейчас никто ни в грош не ставит.

Катерина вздохнула. Ни капли неприязни она к Яковлеву не испытывала – только недоумение и досаду. Он из недавнего пополнения, военный послужной список исключительный, и Введенская лично видела его при наградах на День милиции – пустого места нет на груди.

Яковлев был отменным разведчиком, честным, принципиальным особистом – но… никак не опером. Он никак не мог понять главного: нельзя сначала хватать и сажать и уже потом доказывать. На розыске Яковлев был бесполезен, порой и вреден, делал очень много лишнего и не делал нужного. Он принимал самостоятельные решения – и все откровенно вредные, а то и прямо незаконные. При этом был честен и старателен, был готов не спать ночи напролет. Если бы он еще слушал опытных людей – цены бы ему не было.

Из прокуратуры неоднократно сигнализировали по личным каналам, но в последнее время были два официальных. Волин как непосредственное руководство получал по шапке за недопустимые методы. А защитники, которые вступали в дела по назначению, на Яковлева просто надышаться не могли, о его способностях портачить слагали легенды. Не раз случалось так, что приезжал по ордеру какой-нибудь опытный адвокат, изучал дело, доходил до документа с заветной фамилией, после чего вежливо извинялся и исчезал. Вместо него появлялся вчерашний студентик, а дальше редко какое дело доходило до суда – разваливалось по дороге. Студентик получал ценный практический опыт, подследственный – свободу, законность торжествовала.

Само собой, воспитание юных правоведов – благое дело, Яковлев принимал в этом непосредственное участие, но с раскрываемостью у него была беда. И вот сейчас есть реальный шанс все исправить.

Катерина размышляла: яковлевская логика, проверенная временем, прямо-таки принцип, призывающий, что не следует множить сущее без необходимости. Первую часть он хорошо усвоил, не множить миры. Были двое, была сумка с деньгами – теперь ее нет, пропала она тогда, когда эти двое бегали по району… Из двух негодяев остался один, причем самый прожженный, с судимостью, невесть как допущенный к воспитательному процессу, – значит, хитроумный Пожарский и есть организатор и идейный вдохновитель происшедшего.

Пусть всезнайке-задаваке Введенской, спущенной с Петровки на окраину, это все кажется ерундой полной, а чего мудрить? Значит, Пожарский устроил все, с подельником покончил, а сумка наверняка где-то припрятана для того, чтобы, когда все уляжется, забрать деньги… Да, шустрый Яковлев, с первым лезвием бритвы у тебя все замечательно, а про второе лезвие ты забыл – без необходимости!

А необходимость есть! Потому что речь идет о судьбе человека – причем не только Колькиной. Речь не о том, что он хорошо знакомый и ни на что эдакое не способный, а о том, что творится явное беззаконие и один человек страшно погиб, только став на прямой путь, а второй может отправиться за решетку, хотя твердо на честный пусть встал.

Первое нельзя исправить, второе нельзя допустить. Катерина, хоть и осадила Пожарского, но была с ним солидарна – что-то не то в этом ДПР. Корень, как подсказывают опыт и чутье, именно там.

Теперь пришла пора остановить свой полет мысли и обеспечить прежде всего осязаемые факты.

Катерина вошла в телефонную будку, набрала номер, попросила добавочный. Хорошо знакомый, вечно недовольный голос отозвался:

– Ну и где пожар?

– Борис Ефимович, дорогой, здравствуйте! Это Введенская.

– Катерина, у тебя ровно три минуты.

– Я успею. Дело вот в чем: ваша помощь нужна как никогда.

– Сотый раз это слышу. Излагай.

Глава 6

Введенская занималась исследованием потаенных мотивов, равно и подковерными играми, которые можно было принять за стратегическое планирование.

А Сорокин осуществлял руководство, то есть пропесочивал Акимова за самоуправство, несоблюдение субординации и попытку принять неверное решение. Николай Николаевич, прикрыв дверь, излагал материал с вдохновением, которое ему придавала недавно полученная выволочка.

Иван Саныч Остапчук занимался тем, что отдувался за все отделение, опрашивая педагогов и воспитанников. И что интересно: ему было очевидно то же, что умной Катерине с высшим образованием: муровский уже назначил виновным Пожарского и собирается гнуть именно эту линию.

Правда, за Кольку сержант нисколько не беспокоился, даже жалел, что не услышит тех терминов, которые будет излагать прокурор, изучая документы, наляпанные шустрым Яковлевым… Это если кто-то решит зло подшутить над Волиным и не остановит лейтенанта на полпути к прокурорскому кабинету. Потому что только служаке с половинным пайком на мозге все в этом деле понятно. Мол, есть свидетели, которые видели, что перед пострадавшей на коленках стоял Пожарский, кто-то даже разглядел его движение – резкое, как бы колюще-режущее. А куда движение-то было? По направлению к телу или все-таки обратно? И кто ответит, кто поручится, кто рискнет? Да никто.

К тому же те же очевидцы говорят, что Пожарский звал на помощь. Колька местами, конечно, ненормальный паренек, но не форменный же идиот, чтобы зарезать и самому вопить, чтобы его же и схватили. Кроме того, он никуда не бежал, а, напротив, поскакал прочь только тогда, когда убедился, что подошла подмога, – этого никто не отрицает. И все видели, что он не просто пытался смыться, а преследовал Маркова.

Будь на месте Яковлева человек с мозгами, чувством меры и без отдавленного самолюбия, половины вышеозначенных фактов достаточно было для того, чтобы понять: в главном Колька невиновен. Ну да, он держался за ножницы. И да, дурак такой, выдернул их из раны, спровоцировав кровотечение, – но ведь не ударил. И не он убегал с сумкой, а кто-то другой, проще предположить, что как раз Марков.

Загвоздка была в том, что Маркова с этим багажом никто не видел, но и у Пожарского сумку никто не видел. И она пропала. Значит, был кто-то еще, кто-то другой. Кто-то в маленьких ботинках с каблуком подцепил сумку и пошел себе спокойненько к проклятущей новой дороге, совершенно не боясь и не торопясь. Был ли это сообщник или случайный какой-то прохожий – надо выяснять.

«Ну это пусть думают те, у которых головы квадратные», – решил Саныч и, плюнув на стратегии сыска, принялся просто опрашивать народ.

С первых же слов стало понятно, что ничего не понятно.

Педсостав в лице Ваньки Белова готов был клясться на Уставе ВЛКСМ, что Марков не способен на такое, что он запущенный, но благонадежный элемент. Парень со сложным характером, в прошлом много всего натворивший, но до последнего времени был решительно настроен стать полезным членом общества…

Остапчук сочувственно выслушивал Белова. Иван Осипович, в силу происхождения тяготевший к абстрактному человеколюбию, толковал о том, что нельзя ставить крест на человеке, надо пытаться раздуть хотя бы искру совести, что человек по натуре добр, и прочее в том же сопливом духе.

«Вот ведь как разошелся паренек, – думал сержант, кивая и поддакивая, – прямо чуть не плачет. Или беспокоится, что повесят на него эту… как это? Педагогическую неудачу?»

Улучив момент, Иван Саныч спросил:

– Я ваши выкладки выслушал, гражданин мастер. Понял главное: парень золотой. И все-таки именно этот золотой человек убил женщину. С этим-то как быть? И ведь не просто убил, а зарезал самым, так сказать, мясницким образом. Дай вам сейчас нож, выпусти на вас свинью – вы как, сдюжите?

– Я – нет, – признался Белов, – но я городской.

– Ну я-то хуторской и то не уверен, что сдюжу. А добрый мальчик Юра вот так взял – и сумел.

Ваня Белов признал, что не знает, как объяснить этот факт. Потом, поколебавшись, высказал предположение:

– А может, он того… съел что-то?

– Что это вы такое говорите? Это что такое надо съесть? – искренне удивился Иван Саныч.

– Вот послушайте, я вам расскажу. Когда партизанил в Белоруссии, там был один, латыш, белесый такой, главарь карателей. Не человек – зверь, такое творил, что и фашистов рвало. Когда мы их взяли, сутки прошли…

– Что же его сразу не повесили? – прервал сержант.

– Командира ждали, чтобы допросил. Так вот, сутки прошли – и этого зверя как будто подменили. Тихий такой, ребятишкам какие-то свистульки строгал, ну а как вешать стали, прощения на коленках просил.