Обмерив девочку, которая оказалась до боли худенькой, я разостлала ткань на столе и с радостью занялась любимым делом. Все мои попытки завязать разговор потерпели неудачу. Мне нравилось общество Матильды, но досаждать ей излишним вниманием я не хотела. Если она предпочитала молчать, мне незачем было стараться ее разговорить. Беседа не всегда сводится к обмену фразами: ее может оживить искусство рассказчика. Помня о том, что поведал мне мистер Эллин, я не стала забавлять свою гостью волшебными сказками, а попыталась увлечь рассказом из жизни, необычным и близким моему сердцу, иными словами – решила открыть ей свою собственную историю. Недавнее короткое путешествие к местам юности все еще занимало мои мысли, и я с радостью воспользовалась случаем возвратиться туда еще раз в сопровождении моей невзыскательной слушательницы.

– Я была немногим старше тебя, когда вышла замуж. Это случилось за месяц до того, как мне исполнилось семнадцать. Моего мужа звали Альберт Чалфонт. Тогда я знала его не больше, чем тебя теперь.

На бледном личике девочки появилось выражение некой заинтересованности. Я видела, что в маленькой ее головке теснится множество вопросов. Лицо Матильды носило следы усталости, поэтому я прервала рассказ и, прежде чем продолжить, набросила ей на плечи плед, подставила под ноги скамеечку, и только потом вернулась к своему рабочему столу.

– Мистер Чалфонт в свои сорок два года был плотным мужчиной небольшого роста, с редеющими рыжеватыми волосами и румяным лицом. У него имелся небольшой магазинчик и скромный запас избитых истин и расхожих суждений, которого ему хватило с избытком до конца дней. Он гордился тем, что каждый пенс заработал своим трудом и за всю жизнь не прочел ни единой книги. – Мне наконец удалось привлечь внимание моей слушательницы: она, явно удивленная, вскинула бровь. – Была ли я влюблена? О да! Причем так страстно, как может быть влюблена только юная девушка, но, увы, не в того, кто был избран мне в спутники жизни.

Матильда пристально посмотрела на меня, даже чуть приоткрыла рот, словно хотела что-то спросить, но не проронила ни слова.

– Бедным девушкам не дано распоряжаться собственной жизнью, – ответила я на ее невысказанный вопрос. – Пусть даже они, как и мужчины, наделены волей, душой и умом, управлять своей судьбой не в их власти. Пойми, дорогая, это не родители принудили меня к замужеству, а две капризных стихии, рок и судьба, повелели покориться. Если тебе кажется странным, что я по собственной воле стала женой почтенного обывателя, что ж, признаюсь, теперь мне и самой это кажется странным. И все же тогда я не видела иного выхода.

Выражение лица девочки изменилось: теперь я видела сочувствие и понимание.

– Меня познакомили с мужчиной, которому предстояло стать моим мужем. Сказать по правде, ни его внешность, ни взгляды нисколько меня не заботили. Единственное, что было для меня важно, – он не тот, кого я любила. Я чувствовала, что преступлю некий закон природы или нарушу волю Небес, если свяжу себя не с Финчем Корнхиллом, а с другим мужчиной, но видела, как день за днем все больше слабеет моя бедная больная матушка, и это дало мне силы довести начатое до конца. Я спросила мистера Чалфонта, намерен ли он оказать финансовую помощь моей семье, и тот подтвердил, что это так, а я в свою очередь согласилась стать его женой. Вот и все. Так просто…

Но кажущаяся простота, плод решимости духа, а не желания сердца, повелевает подводными течениями наших чувств. Мой измученный разум искал пути, которые помогли бы Финчу понять, как я отважилась на такой шаг. Но если бы я нашла своего возлюбленного, что сказала бы ему? Что выхожу замуж за другого? Никакие оправдания не обелили бы мой поступок в его глазах и не уменьшили бы его боль. А если сказать Финчу, что я по-прежнему люблю только его одного? Нет! Я лишилась права на эту любовь. Признавшись в ней, я предала бы человека, которому обещала себя.

Я ничего не сделала. И ничего не сказала. Подобно многим оказавшимся в такой же ситуации, я позволила свадебным планам громоздиться вокруг, пока их громада не скрыла меня. Отец сшил мне для свадьбы красивое платье, Альберт купил увесистое кольцо, и в скором времени я, словно сомнамбула, уже стояла в церкви и клялась любить и почитать, пока смерть не разлучит нас, мужчину, с которым при иных обстоятельствах не проговорила бы и пяти минут.

Он жил примерно в восьми милях от нас. Я ожидала, что по выходе из церкви перееду в деревенскую местность и вдали от нашего городского дома буду любоваться сельскими видами. Как бы не так. Над шумным торговым городом Руксбери вечно висел туман – дымили соперничавшие между собой фабрики и заводы, – и мы ходили во мгле. Вокруг фабрик теснились трущобы, тротуары покрывала черная сажа, которая в дождливые дни превращалась в маслянистую липкую грязь, нещадно пачкавшую подол. Церковь Руксбери была очень красива, но обращала на себя внимание не столько внешним обликом, сколько запахом, ибо располагалась возле товарной станции, где стояли вагоны с нечистотами, которые отгоняли лишь раз в неделю. Копоть, зловоние, торговля и нищета составляли жизнь города, и неудивительно, что каждый год в канун Рождества колокола церкви Руксбери отчаянно звонили, изгоняя дьявола.

Замужество многим меня удивило. Обосновавшись над магазином мужа в четырех душных комнатах, которые обставляла его покойная мать, вооружившись щеткой, тряпкой, а также небольшим запасом свадебного белья, постельного и столового, я готовилась примерить на себя новую роль и тотчас приноровиться к ней.

Если говорить о браке, что подчиняет строгому порядку страсти, имущество и продолжение рода, для мужчин это лишь каркас их жизни, для женщин же – пустоты внутри каркаса, которые надобно заполнить. Но если у вас нет детей и полезного занятия, это все равно что наполнять водой утлую лодку. Я не любила мужа, а потому подозревала, что скорее принадлежу к большинству женщин, нежели составляю редкое исключение. Я не ждала счастья в замужестве и оттого не копила в душе обид и разочарований. Не качество, но количество – вот что ужасало меня в браке. Вынужденная жить в тесном соседстве с тучным, заросшим щетиной мужчиной, который видел во мне лишь собственность, чье единственное назначение – служить ему, как курительная трубка или тапочки, я должна была напоминать себе, что оковы мои не спадут спустя неделю, или год, или даже тот срок, что проводит на каторге осужденный преступник. Это случится, лишь когда один из нас испустит последний вздох.

Свои супружеские обязанности муж исполнял с тем же усердием, с каким занимался торговлей, и мне пришлось смириться с его домогательствами. Похоже, страдания – удел женщины, и я, как могла, старалась свыкнуться. Худшей пыткой для меня, как, наверное, и для большинства жен, была невозможность остаться наедине со своими мыслями. Мистер Чалфонт не догадывался, что голова моя может быть чем-то занята, и взял себе за правило весь день и половину ночи набивать ее своими взглядами и суждениями. По ночам в постели он храпел, а днем бубнил мне в ухо.

Но все это настолько обыденно, что и говорить не стоит: о подобных вещах обычно предпочитают помалкивать. Так что же удивительного в моем браке? Удивительно то, что, несмотря на все эти нелепости, я осталась прежней. Я воображала, будто смогу со временем привыкнуть и покориться, но отчужденность лишь укрепила мой дух, позволила мне остаться собой. Мои привязанности скрывались в том потаенном уголке души, где я их поселила. Жажда действия не оставила меня. И даже надежды, словно свежий беспокойный ветерок, оживляли круговорот моей жизни.

И все-таки мне хотелось бы замолвить словечко за мистера Чалфонта: он был так доволен собственной жизнью, что это почти восполняло мое разочарование в своей. Альберт полагал, что дела у него идут превосходно, ему нравилось его ремесло. Собственная особа вызывала у него восхищение, наружность была предметом его гордости. А теперь, в довершение всего, он обзавелся женой, молодой сильной женщиной, которую считали еще и красивой, и это ценное приобретение приводило его в восторг. Он никогда не требовал от меня заверений в любви. А если бы я спросила мужа о его чувствах ко мне, думаю, он пришел бы в недоумение, как если бы я осведомилась, что он думает о новейших французских романах. Внешнее впечатление – единственное, что имело значение. Таково было его убеждение, и муж от него не отступал.

Должно быть, я замолчала и глубоко задумалась, глядя на лежавшую передо мной на столе зеленую ткань, темную, нетронутую, как девственный лес, и ножницы, серебряный клюв которых уже наметил жертву. А между тем мисс Фицгиббон крепко спала, свернувшись клубком в своем уголке у камина.

Я отнесла ее в постель – девочка была легкой, как младенец, – потом вернулась, опустилась на согретый ее телом стул, глядя на огонь, и час или больше сидела, пока его драконье воинство не обратилось в розоватую пыль.

Добрая неделя ушла у меня на то, чтобы узнать мужа, ибо он был человеком привычки, подобным бумажному листу, исписанному лишь с одной стороны размашистым почерком с большими пробелами между буквами. Вставал он рано, завтракал всегда в один и тот же час, а вечером пил чай с хлебом, маслом и бараниной. Во время еды он любил развлекать меня рассказами о торговом ремесле. Истории его не блистали занимательностью, да и засыпал он частенько на полуслове. Пару раз я, глядя на его тучную фигуру, мирно побулькивавшую во сне, как котелок на печи, думала: он никогда не открывал мне свою душу, не показывал гнева, не жаловался на детские обиды, но, если бы мне пришлось выдержать экзамен на доскональное знание мистера Альберта Чалфонта, я справилась бы блистательно, хотя была знакома с ним всего какой-то месяц, а женой стала лишь неделю назад.

Куда больше времени понадобилось мне, чтобы свыкнуться с ролью миссис Альберт Чалфонт. Той, что едва перешагнула порог детства и лишь недавно утратила независимость, странно было слышать обращение «мадам», странно сознавать себя почтенной (в известной степени) особой. Я даже лишилась своего имени, ибо Альберт не пожелал называть меня Изабел или Айзой. В его доме я превратилась в Белл. Белл Чалфонт! Это имя подошло бы какой-нибудь пухлой, моложавой, но степенной матроне. Оно ничем не напоминало отражение, что показывало мне зеркало. Там я видела лицо и фигуру, еще не сформировавшиеся, надежды, еще не разбитые.

В течение года я сменила три адреса. Неясная тревога преследовала меня, я чувствовала себя усталой, измученной странницей, которая все бредет, и тяжкому ее пути не видно конца. Поскольку муж был намного старше меня, подчиняться его воле казалось естественным (вдобавок он не был суровым хозяином), но, хотя губы мои и тело служили ему исправно, сердце и душа отказывались покориться. Изо дня в день исполняя обязанности преданной жены, я все более пылко любила другого. Я не могла забыть Финча, и не знаю, действительно ли старалась его забыть. Мне не хватало решимости отказаться от него – это было бы постыдным, бесчестным, – поэтому я молилась о его благополучии и понимании. В отчаянии взывала я к Небесам, просила, чтобы неведомо как однажды судьбы наши соединились, нерушимая связь между нами была тому залогом.

Муж мой, разумеется, не усматривал в моих молитвах ничего подозрительного. Ему нравилось видеть меня на коленях. Он считал, что это самое подходящее занятие для жены.

– Славная девочка, Белл. – Он слегка трепал меня по голове, когда я на коленях возносила молитвы Создателю. – Молитвы – женское занятие. Я человек не набожный, но когда видишь ангела за молитвой, сердце радуется.

Иногда сердце его радовалось так бурно, что он принимался меня целовать, а потом и до брачных игр дело доходило. Я считала это наказанием за мои греховные мольбы.