В груди разлилось тепло: Эльман сделал все, чтобы ей было здесь хорошо. Александр действительно разбирается в своем деле, если предусмотрел здесь все до мелочей.

– Откуда ты узнал, что я люблю лошадей? У меня никогда не было своей лошади… – признаюсь тише.

– Почему?

Посмотрев на Эльмана, холодно произношу:

– Их убивали первыми. Когда не могли добраться до дона, убивали его жеребцов. У папы убили около десятка жеребцов, многие защитили его от смерти. Поэтому нам нельзя было иметь собственных лошадей – это всегда кончалось их смертью.

– Но не здесь, Ясмин, – обещает Эльман, заглядывая мне в глаза. – Здесь безопасно. Слышишь меня?

– Да…

Осмотрев конюшню, мы с Александром открываем денник, чтобы проверить, как себя чувствует лошадь, но она почти сразу, услышав лязг ворот, встает к нам задом.

– Ее били, – произношу сквозь зубы. – Били лопатами и чем только можно.

– Как ты это поняла? – спрашивает Эльман.

За меня отвечает Александр:

– Когда лошадь знает, что сейчас ее будут бить, она встает задом. Она готовится. Не волнуйтесь, госпожа Романо, теперь она в надежных руках. Этот дом станет ее раем. К которому часу вам подготовить ее для прогулки?

Я поворачиваюсь к Александру и качаю головой:

– Лошади очень благородные животные, они красивые и статные, но в первую очередь – они верные друзья с чистым и преданным взглядом. Ей нужна забота и любовь. А до этого никакой верховой езды, – решаю я. – Пока она не поправится.

– Как ты ее назовешь, Ясмин? – спрашивает Эльман за спиной.

– Каролина, – решаю тихо. – У нас это имя означает «свободная».

***

На берегу моря было очень хорошо.

После того, как мы оставили Каролину с ее тренером и конюхом, я вернулась в дом и собрала все необходимое для пикника. Идея пикника пришла мне неожиданно: я вспомнила, как часто мы с моей подругой устраивали пикники на жаркой Сицилии рядом с лазурным побережьем и поэтому вместо Невы я попросила Эльмана отвезти меня на Финский залив.

– До чего здесь хорошо! – я широко улыбаюсь и вдыхаю влажный воздух. – Я забыла запах моря, солнца и свободы.

Сбросив босоножки, я ступаю по горячему песку и вскоре утопаю в теплой воде. Небольшая волна в секунду превращает мое белое сухое платье в мокрое, я смеюсь, а затем ныряю в воду почти с головой.

Эльман ругается где-то сзади, и я вспоминаю, что я не взяла из дома ни купальник, ни полотенце, но мне было все равно.

Мне было очень-очень хорошо.

Почти как дома.

Это ли не рай?

– Ясмин, ты хочешь заболеть?!

– Н-не будь занудой… – проговариваю, заикаясь от холода.

Я купалась по меньшей мере пятнадцать минут, пока Эльман не пригрозил вытащить меня из воды силой. Пришлось вернуться на берег, где мы расстелили покрывало, и надеяться на солнышко. Здесь было немноголюдно, хотя Эльман сказал, что в начале августа вода на Финском заливе славилась самой теплой температурой.

– В следующий раз я возьму купальник и буду купаться, сколько мне хочется.

– Сразу как перестанешь клацать.

– Клацать? Что это значит? – смеюсь, запрокинув голову. – Боже, я чувствую себя глупой.

– Твой язык уже намного лучше, – утешает Эльман. – Это когда постукивают зубами. От холода или от злости.

Повернувшись к Эльману, я щурюсь от солнца и рассматриваю его в ответ. Он был одет в белую рубашку с закатанными рукавами и выглядел таким раскованным и свободным как никогда раньше не выглядел.

– Тебе идет свобода, Эльман. Почему ты думаешь, что мы этого не достойны?

– Я так не думаю, Ясмин.

– Дома ты другой. Не такой свободный, как сейчас. Свобода нам к лицу, Эльман.

– Сейчас это мираж, и мы вынуждены скрываться, Ясмин, – прерывает он. – Останься здесь, и ты узнаешь, что такое истинная свобода.

– Остаться здесь? Ты же шутишь, правда?

Я беру нарезанный банан, снимаю кожуру и съедаю пару кусочков, с любопытством разглядывая Эльмана.

Он был серьезен как никогда.

– Эмиль и София смогли.

– Это они. А это мы, – качаю головой.

– В чем разница?

– Эльман, перестань.

– Я задал вопрос. В чем разница, Ясмин? Предположим, я готов заявить на тебя свои права.

– Нельзя быть таким эгоистом, Эльман.

– Не уходи от ответа, Ясмин. Предположим, я готов, мать твою, на эту войну.

Эльмана несло.

Несло совершенно не в ту степь.

Вместе с его накатывающей яростью подул прохладный ветерок, заставив меня поежиться. Я отворачиваюсь и принимаюсь разглядывать людей вокруг – к полудню их становилось все больше и больше.

– Тебе здесь не нравится?

– Там свобода, а здесь – дожди, много запретов и тепло всего лишь три месяца в году.

– Ты не слышишь меня, Ясмин? Плохо понимаешь? Я тебе чуть не в чувствах, блядь, признаюсь…

– Я все слышу, ясно?! – огрызаюсь тихо. – Эй, ты думаешь только о себе, а меня ты спросил? Готова ли я пойти против всех? Потому что мой ответ будет отрицательным.

Отвернувшись от Эльмана, я поправляю мокрое платье и беру вымытое яблоко, порезанное на кусочки. Пикник все-таки.

– Я не готова пройти ту мясорубку, что прошли Эмиль с Софией. Потому что наша мясорубка будет жестче. Я единственная дочь Романо, а ты любимый старший наследник Шаха. Как ты будешь держать ответ перед отцами? Ведь каждый из них будет думать, что в многолетней войне использовали именно его ребенка. Но знаешь, в чем суть? В том, что мы оба использовали друг друга. Мы оба эгоиста, которые использовали друг друга, но никому это не докажешь.

– У тебя все? – отрезал Эльман.

– Между нами ничего не может быть… – произношу шепотом, глаза в глаза. – Я тебе понравилась. А ты мне. Но наш максимум – это тайная связь. Ты ведь сам так предложил. Верность, тело и покровительство. А если ты решишь пойти в мясорубку, я не буду стоять рядом с тобой. Я встану напротив. И ничего, кроме войны, не выйдет, Эльман.

Доев кусочек яблока, я распускаю волосы, которые до этого собрала в высокий пучок, чтобы искупаться. В груди плещется очень многое: от боли до мертвенного равнодушия, которое я нарочно пытаюсь вызвать в сердце.

С равнодушием не больно. С ним спокойно и хорошо.

А вот Эльману больно. Я льну к его груди и ласкаю плотно сжатые челюсти, затем тянусь к нему и прошу:

– Поцелуй меня, Эльман. Поцелуй так, чтобы забыть наш разговор и твои признания. Осознавать их очень больно, а я, прости, боли не хочу…

Эльман целует меня – горько, жадно и болезненно.

И мы в этой боли – оба до безумия – задыхаемся.

Он валит меня на покрывало, под которым рассыпан горячий песок, и от его поцелуев мне становится очень хорошо. А когда я открываю глаза, то ловлю на себе взгляд.

Не Эльмана.

Другой.

Вдалеке сидела девушка и смотрела прямо на нас с Эльманом.

Это была Лейла. Лейла Басманова. Дочь моего дяди.

И она нас узнала…

Глава 43

Я отталкиваю Эльмана, ощущая каждой клеточкой своего тела, как учащается пульс и бешено колотится мое сердце от прожигающего, объятого ненавистью взгляда Лейлы.

Я понимаю, что нас застали врасплох, поэтому торопливо поднимаюсь на ноги. Продолжать сидеть в объятиях Эльмана кажется сейчас чересчур раскованным действием и… неправильным.

– Нужно к ней подойти. Поговорить. Я сама, ладно?

Эльман тяжело дышит и на первый взгляд – весьма хорошо держит себя в руках, хотя наша неправильная и тайная вселенная рушилась прямо у нас на глазах. Я замечаю, как сильно стиснуты его челюсти и прошу его немножко подождать меня. Боюсь, что он наломает дров, если Лейла хоть еще раз смерит нас не очень приветливым взглядом.

Лейла отворачивается, когда я подхожу к ней ближе. Я обращаю внимание на ее мужа и маленьких детей, в том числе – на крохотного малыша, которого она прижимала к груди. На ней было красивое платье, выгодно подчеркивающее фигуру. А я думала, что после родов очень долго восстанавливают прежние стройные формы…

– Лейла, – окликаю ее.

– Да, Ясмин?

Она не поворачивается, удостоив меня ответа лишь из-за своего плеча. Я сжимаю кулаки, до боли впиваясь ногтями в кожу ладоней. Вот же унижение…

– Вы отдыхаете? – спрашиваю у нее.

– Мы прилетели на лечение сына, завтра улетаем обратно в столицу. Ты что-то хотела?

Лейла оборачивается словно нехотя, ее муж здоровается коротким кивком головы, а затем наступает напряженное молчание. Оставив нас наедине, муж Лейлы уходит с детьми к воде, они весело смеются и озорно хохочут, а мой мир, кажется, рушится как карточный домик.

– А что с твоим сыном? Что-то серьезное?

– Было осложнение в родах. Я не хочу это вспоминать, – отмахнулась Лейла. – Ты что хотела, Ясмин?

– Лейла, не говори никому, – прошу двоюродную сестру.

– Иначе что?

– Без иначе. Просто не говори, – повторяю чуть тише.

– А я думала, иначе какой-нибудь Шах и моего сына убьет. Как это сделали с Русланом.

– Тебе никто не угрожает. Я тебя по-сестрински прошу. Мой отец этого не вынесет.

– Чем же ты думала, когда ложилась под Шаха?

Кровь молниеносно приливает к лицу и разносится по венам. Она не может так говорить со мной, не может…

– Впрочем, я и не собиралась ничего никому рассказывать. Твое право.

Поблагодарив Лейлу сквозь зубы, я разворачиваюсь на пятках и хочу поскорее уехать отсюда, но слышу в спину:

– Шлюха.

Я останавливаюсь, будто прикованная к земле. Намертво.

Язык прилипает к небу, и я глухо выдавливаю:

– Что ты сказала?

– Ты просто шлюха, Ясмин. Эмин Шах изуродовал твою семью, убил твоих родных, бросил твою мать истекать кровью в родах, а ты раздвинула ноги перед его сыном.

– У меня не было выбора…

– Выбор есть всегда. Мой отец ждал, что после бегства с Сицилии ты обратишься к нему, наша семья ждала тебя. Но теперь я понимаю, что ты предпочла постель Шахов. Твоя мать в гробу перевернулась бы.

– Закрой рот, Лейла! – повышаю тон, разворачиваясь к ней лицом.

– Больно смотреть правде в глаза? Сними розовые очки, Ясмин. Хватит жить в собственном розовом мире. Ты богатенькая избалованная принцесса, которая наплевала на историю собственной семьи, наплевала на отца, который положил свою жизнь на борьбу с Шахом, предала память матери и легла в постель врага. Ты равнодушная циничная лгунья, прикрывающая свое шлюховство святыми мотивами.

– Как ты смеешь?!

Я чувствую, как покрываюсь багровыми пятнами.

И сердце предательски екает. До боли.

Бах… Бах…

– Смею, – отзывается Басманова. – На руках Шахов кровь трех невинных судеб: моего брата, его беременной женщины и их ребенка. Она покончила с собой. Ты не знала? Или тебе из-за розовых очков не видно? М?

Я с болью сглатываю слюну и смотрю на ребенка, которого она держит в своих руках. Любимая Руслана была беременна. Я не знала. Или не хотела знать…

– Ребенка не удалось спасти?..

– Нет, – Лейла спешно отворачивается, прижимая к себе дитя. – Теперь это и твоя кровь тоже. Убирайся, Ясмин. Мне было противно смотреть на тебя, когда ты явилась в дом моего отца. Смотреть на тебя под Шахом – и подавно, – скривилась Лейла.

– Руслан покушался на моего брата и на такую же беременную женщину, – я замолкаю на время, дав время себе отдышаться. – За что ты так со мной?

– Тебя всегда боготворили, Ясмин. Тебя и Эмиля. Всегда говорили: «Ясмин растет без матери, будь к ней благосклонна», «Ясмин обделена вниманием, поэтому будь терпелива», «Нет, Ясмин отнюдь не эгоистична, просто она росла без матери». Ясмин то, Ясмин се, а выросла обычная избалованная шлюха.

Я сжимаю кулаки за спиной и не могу вымолвить и слова. Я стояла будто парализованная и впервые – не могла ответить. Совсем.

В горле был удушающий ком.

Было больно глотать. До слез.

И море – уже не море.

И песок – не такой теплый. Он горячий как ад.