– Три пробки от шампанского. Только пробки, бутылок нет. От водки, от коньяка бутылки видел, а от шампанского нет. Может, бутылки от шампанского стояли в каком-то другом углу, не видел. Видел только одну разбитую бутылку на крыльце, разбили ударом о перила. Вторую бутылку разбили на кухне, но там стекла убрали. Все стекла, почти все. Третью бутылку разбили в прихожей о голову Лаверова… Не знаю, от какой бутылки горлышко я видел. Но видел. На кухонном разделочном столе… В протоколе горлышко упоминается?

– Горлышко от бутылки шампанского? – нервно спросила Парфентьева, она пыталась сосредоточиться на том, что говорил Холмский, но пока не получалось, мысль змейкой ускользала от нее.

– На разделочном столе… Горлышко мог положить туда Маркушин. После того, как убил Лаверова. Или сам Лаверов положил. Со своими отпечатками пальцев. Не подумав, положил…

– Я вас не понимаю, – честно призналась следователь.

– Если честно, я сам себя не понимаю. Просто говорю, что видел… Помада, оставленная неизвестной девушкой, несколько осколков на полу на кухне… Возможно, эта девушка пыталась остановить драку, а кто-то ударил ее бутылкой по голове. И бутылка разбилась, и голова… Я думаю, тело закопали где-то в огороде, под кучей компоста.

– Не было там никакой кучи компоста! – мотнула головой Парфентьева.

– Значит, в компостной яме… Трава там на участке выкашивается, куда-то складывается, перегнивает. Компост, он, как пух, копается легко, быстренько присыпали и разбежались… Только Лаверову уйти не дали. Маркушин не дал. Сначала заставил разбить бутылку и оставил себе горлышко с отпечатками его пальцев. А потом убил. Другой бутылкой от шампанского по голове. Чтобы наверняка.

– Труп, одна бутылка, другая, пальчики… – проговорила Парфентьева, пытаясь ухватить разбегающиеся мысли.

– Лопата у крыльца стояла, в траве. Поставили ее, когда роса только-только выпала. Судя по разлету осколков, бутылку разбили уже после того, как поставили лопату. И после того, как похоронили неизвестную нам девушку… Зачем разбивали бутылку? Чтобы привязать Лаверова к убийству, зачем же еще?

– Это вы так думаете.

– Думать будете вы, товарищ капитан. Вы следователь, вам и карты в руки.

– Значит, Лаверов разбил бутылку, а Маркушин отобрал у него горлышко. С его отпечатками пальцев. Мы же не можем знать, какой именно бутылкой убили девушку Маркушина… Если ее убили… Если она мертва… Умеете вы морочить голову, гражданин Холмский! – будто опомнилась Парфентьева.

– Не верите, не надо. Но если вы хотите сделать меня крайним, предупреждаю, у вас ничего не получится. У меня записаны все ходы!

– Никто не собирался делать вас крайним… Но эти шарики, там действительно было что-то написано?

– И на шарике, и на стене… И три пробки на столе были, и сумочка на спинке стула висела. И малиновая помада в розовом тубе. Не знаю, записала моя камера это или нет, она смотрит вперед, пробки могли не попасть в кадр. Шарики не попали точно. И лопата… Но вы же можете просто сходить и посмотреть, что там в компостной яме.

– Вы такой наблюдательный?

– Жизнь заставляет. Маркушины вот наговорили, думаете, они первые? Много таких, вот и приходится отбиваться… Но я думаю, вы, товарищ капитан, не очень-то верите Маркушиным.

– Почему вы так думаете? – повела бровью Парфентьева.

– Протокол не оформляете. И меня выслушать согласились. Это при том, что утро началось нервно.

– У кого утро началось нервно? – нахмурилась женщина.

– Много вчера работали и допоздна. Утром проспали подъем, схватились за утюг, а дочка завтрак требует, не знаю, куда она собиралась… Китель вы не догладили, но завтрак приготовили, кофе, правда, на рубашку капнули. Дочка вас за это отблагодарила, стала застегивать вам китель. Вы не поняли, зачем она это сделала, но неладное почувствовали. Или оттолкнули дочь, или сами отпрянули, факт, что пуговицу надорвали. Но ромашку не заметили.

– Какую еще ромашку?

Парфентьева резко опустила голову, и пуговица на волоске болтается, а на галстуке действительно заколка с ромашкой – желтая серединка, белые лепестки. На рубашке пятнышко. Женщина дернулась, стала застегивать китель, пуговица оторвалась.

– Тьфу ты!

– Представляю, какая это досада с вашим постоянным стремлением к совершенству. Но вы переживете, Лидия Максимовна, вы умеете себя уговаривать. Сегодня вы рветесь в небо, к заоблачным высотам, а завтра вам уже хватает и того, что вы просто ходите по земле. С высоко поднятой головой.

– Все сказали?

– Если все, я свободен?

– Про дочь по чашке узнали?

Парфентьева переставила кружку, спрятав ее за монитор ноутбука.

– А о том, что вы воспитываете ее одна… Говорю же, утро нервно начиналось. На работу вы едете, кольцо на правой руке, а сегодня забыли с одного пальца на другой перекинуть, кольцо так и осталось на левой руке. И волосы не вспушили. – Холмский провел пальцами по своей голове, как делают, когда хотят взлохматить волосы. – К своей расческе даже не прикоснулись.

– Умный, наблюдательный? – обиженно-хищно сощурилась Парфентьева. – Людей спасаем, да?.. А про труп только сегодня сказали. А если труп сегодня ночью увезли?

– Это вряд ли. Вы же допоздна работали.

Холмский и сам чувствовал, что голос звучит неуверенно.

– Опять фантазируете?

– Зубы вам заговариваю.

– Я это уже поняла!.. Жду вас завтра в это же время!

– В это время я уже буду на смене. Давайте послезавтра, – попросил Холмский.

– Завтра!

Парфентьева непримиримо смотрела на него. Но строгость ее требований компенсировалась необязательностью их исполнения. Холмский не подозреваемый, фигура в деле отнюдь не ключевая, так что меру пресечения она применять к нему не станет. Даже если очень захочет.

3

Сердечный приступ, подозрение на инфаркт, скорая помощь несется на всех парах, улица Советская, дом тридцать четыре. И вдруг резкое торможение, перед самым носом автомобиля вываливается дверь, с треском падает на землю. Кто-то снял дверь от шкафа-купе, вынес ее во двор, приставил к стенке навесного ограждения мусорной площадки; подул ветер, и панель с зеркалом грохнулась на землю. А могла ударить по машине, не нажми Олег Валерьевич на тормоз. Холмский спешил, он думал о пациенте, но глаза и мозг жили своей жизнью, в памяти осталось, что мусорные баки пустые.

Дверь без гвоздей, осколки зеркала для покрышек не страшны, Олег Валерьевич выходить не стал, переехал через препятствие, остановил машину возле первого подъезда того же дома, во дворе которого находилась мусорка. Дом старый, камеры под козырьком подъезда нет, но в дверь так просто не зайти. Холмский знал номер квартиры, набрал его на панели домофона, нажал на вызов. Спрашивать на том конце провода не стали, сразу открыли дверь. Скорая помощь гость серьезный и воспитанный, без приглашения не является.

На восьмой этаж поднялись на лифте, дверь в квартиру Образцовых открыла молодая женщина с красными от слез глазами.

– Доктор, кажется, все! – выдохнула она.

– Ну, это мы еще посмотрим!

Холмский ускорил движение, вдруг еще не поздно и новопреставленного можно оживить. Фельдшер несла реанимационную укладку, и у него руки заняты.

В прихожей Холмский обратил внимание на шкаф-купе без двери, вспомнил недавнее происшествие, но шаг не замедлил. Прошел в гостиную, а там в кресле полный, средних лет мужчина с бледным лицом сидит, смотрит на него, шелохнуться боится. Как будто сердце остановится, если он хотя бы моргнет. Дыхание тяжелое, но глаза осмысленные. Насколько могут быть осмысленными глаза вдруг воскресшего человека. Рубаха расстегнута до пупа, на журнальном столике упаковка нитроглицерина, стакан воды.

– Отпустило?

Холмский перевел дух. Потребность в дефибрилляторе отпала, но кардиограмму сделать надо, там уже видно будет, в поликлинику больного отправлять или госпитализировать. Инфаркт – вещь коварная.

– Да у меня иногда бывает… Сегодня сильно прихватило… – Образцов бросил взгляд на верхнюю полку шкафа.

Картины там старинные одна к одной, бронзовые канделябры без свечей. В этом нагромождении бросалось в глаза пустое место между фарфоровой вазой и медной чашей. Мебель в квартире современная, отделка в евростиле, подвесные потолки, и только верхняя полка гарнитурного шкафа – уголок антиквара.

– Что-то пропало? – спросил Холмский, расчехляя электрокардиограф.

– Да не пропало! – мотнула головой женщина. – Просто переставили, сейчас найдем.

Она взглядом призывала Холмского безоговорочно верить ей или хотя бы делать вид, что верит. Ее мужу нельзя волноваться, и она правильно это понимала.

– Когда мы переставляли? – запротестовал Образцов. – Ничего мы не переставляли!.. В полицию нужно звонить!

– Обязательно, – кивнул Холмский. – Но давайте сначала успокоимся!

– Я вызову, – тихо сказала женщина.

Больного уложили на диван, открыли грудь, облепили присосками. Попутно Холмский провел опрос. Образцов испытывал легкое онемение, у него мерзли руки, но не было за грудиной острой сжимающей боли, приступов удушья и потемнения в глазах.

Пока снимали кардиограмму, хозяйка квартиры действительно позвонила в полицию, сказала, что пропала какая-то кикландская статуэтка.

Кардиограмма показывала проблемы с сердечной мышцей, но со своей функцией она в общем-то справлялась, изменения некритические. Больной пережил паническую атаку, но инфаркт уже рядом и случиться мог прямо сейчас. Поэтому Холмский не спешил уезжать. Успокоил Образцова, вколол на всякий случай «Метопролол». И, конечно же, предложил госпитализацию.

– А как же статуэтка? – мотнул головой мужчина.

– Думаете, без вас не найдут?

– Ну, если не заинтересовать… – Образцов потер собранными в щепотку пальцами. И тяжко вздохнул. – В полиции тоже есть хотят!

– А овчинка стоит выделки?

– Спрашиваете? Бесполая фигурка, ранний период кикландской культуры, три тысячи лет до нашей эры. Кикландский мрамор в эпоху бронзового века!.. Не так давно одна такая фигурка была продана… Вы не поверите, за сколько!

– За сколько?

– Вы хотите, чтобы со мной случился инфаркт?

– Тогда молчите.

– За шестнадцать миллионов долларов!

– Спокойно!..

– Моя фигурка стоит поменьше… Или не моя?

– Спокойно! Найдем мы вашу фигурку… Сколько она весит?

– Семь… Почти восемь килограммов.

– Тяжелая.

– Относительно не очень… Но в общем, да.

– Я видел, у вас сигнализация.

– Не включали, на пару часов вышли погулять. В торговый центр ходили… Вот и нужны мне эти туфли! В старых еще можно ходить и ходить!

Холмский еще раз окинул взглядом квартиру. Ремонт хороший, но делали его лет двадцать назад, мебель дорогая, но также давно не обновлялась. Хозяин квартиры одет неважно, сорочка не новая, брюки в хорошем состоянии, но не первой молодости. Зато на руке настоящий «Патек Филип» за тридцать тысяч долларов.

Обратил Холмский внимание и на жену Образцова, поло и джинсы на ней брендовые, но это не новая одежда. И сумка «Луи Виттон» из старых, так сказать, коллекций. На руке часики «Брегет», страшно дорогие. Сережки и перстень от Тиффани. В общем, семейка не бедная, но деньги здесь тратились неохотно и в основном на вещи, которые можно было выгодно продать. Жадноват господин Образцов, а жена у него молодая, интересная, ей красиво жить хочется. Может, и подговорила кого-то. Только вот дружок очень уж трусливым оказался.

– Не волнуйтесь, вам сейчас нельзя волноваться. Найдется ваша фигурка, найдется…

– Этот ублюдок еще и дверь вырвал!

– Вы имеете в виду вора?

– Ну а кого… Вот скажите, зачем ему дверь от шкафа?

– А вытаскивается дверь легко?

– Ну, она уже сломана была… Вытащить нетрудно. Но зачем? Кому нужна дверь без шкафа?

Холмский вышел в прихожую, глянул на пульт сигнализации. Мигают лампочки, сигнализируя об исправности датчиков на движение. Пол кафельный, у двери свежая выбоина и мелкая, едва заметная мраморная крошка, точнее, пыль. Уж не статуэтку ли воришка обронил?