Она бежала к сараю; ноги и легкие горели. Тоби лаял на небо, но вспыхнула молния, и он поджал хвост. У двери сарая Элис достала из кармана ключ и сунула в навесной замок. Ключ не поворачивался. Ветер жалил ее лицо и грозился опрокинуть навзничь; лишь теплое тело стоявшего рядом Тоби не давало ей упасть. Она попробовала еще раз. Ключ больно впился в ладонь, когда она нажала, умоляя, чтобы замок поддался. Но ничего не вышло. От страха помрачилось зрение; она выпустила ключ, утерла глаза, смахнула волосы с лица. Потом попробовала снова. В этот раз ключ повернулся так легко, будто замок смазали. Элис сдернула замок с двери, повернула ручку и ввалилась в сарай. Тоби забежал следом. Ветер взвыл и с треском захлопнул дверь.

Кромешная тьма окутывала их со всех сторон: в сарае не было окон. Тоби зарычал. Элис потянулась в темноте и потрепала его, чтобы успокоить. Ее оглушила пульсация крови в ушах и яростный вой урагана. Стручки росшего у сарая делоникса с резким цокотом сыпались на крышу сарая, словно кто-то отплясывал там в жестяных башмачках.

Внутри пахло керосином. Элис пошарила в темноте и нащупала лампу на верстаке. Ее форма показалась ей знакомой: у матери в доме была такая же. Рядом лежал спичечный коробок. Сердитый голос взревел в голове: «Тебе сюда нельзя! Тебе сюда нельзя!» Элис съежилась, но коробок все же открыла. Нащупала серную головку, скребнула по шероховатому черкашу, и резкий запах серы ударил в ноздри, а в темноте затеплилось пламя. Она поднесла спичку к фитилю керосиновой лампы и привинтила стеклянный колпак к основанию. Лампа осветила отцовский верстак. Взгляд упал на маленький приоткрытый ящик. Дрожащим пальцем Элис выдвинула его и увидела фотографию и еще что-то, что не совсем разглядела. Она достала фотографию. Края ее потрескались и пожелтели, но изображение было четким: роскошный большой старый дом со множеством флигелей, сплошь заросший лозой. Элис потянулась в ящик и достала второй предмет. Пальцы нащупали что-то мягкое. Она достала предмет, поднесла к свету: локон черных волос, перевязанный выцветшей лентой.

Налетел мощный порыв ветра, и дверь задребезжала. Элис выронила локон и фотографию и обернулась. Но на пороге никого не было. Только ветер. Сердце успокоилось, но тут Тоби пригнулся и зарычал. Элис, дрожа, подняла лампу и осветила сарай. Тут рот ее раскрылся от изумления, а колени размякли, как желе.

Вокруг нее стояло множество деревянных скульптур, от маленьких до больших, в натуральную величину, и все изображали двух людей. Взрослую женщину, запечатленную в различных позах: она нюхала лист эвкалипта, осматривала цветок в горшке, лежала на спине, прикрыв глаза согнутой рукой, а другой указывая в небо; стояла, придерживая подол юбки, полной незнакомых Элис цветов. Другие скульптуры изображали девочку: та читала книгу, писала за столом, дула на одуванчик. Элис увидела в отцовских скульптурах себя, и голову пронзила боль.

Ряды деревянных женщин и девочек смыкались вокруг верстака. Элис дышала медленно и глубоко, слушая биение своего сердца. «Я – тут, – твердило оно. – Я – тут». Огонь был волшебством, преображающим вещи, и это же умели делать слова. На своем веку Элис прочла довольно книг и понимала колдовскую силу слов, особенно слов, повторяющихся многократно. Если произнести что-то много раз, так и будет. Она сосредоточилась на бьющемся в сердце заклинании.

Я тут.

Я тут.

Я тут.

Элис медленно поворачивалась и разглядывала деревянные фигуры. Вспомнила, как однажды читала о злом короле, который завел себе столько врагов в своем королевстве, что для защиты ему пришлось создать войско из глины и камня. Вот только глина – не плоть, и у каменных солдат не было сердца, и в их жилах кровь не текла. В конце концов крестьяне, от которых пытался защититься король, раздавили его во сне его же каменными болванами. Элис вспомнила слова из книги про огонь, и по спине ее пробежали мурашки. «Огненной стихии необходимо трение, топливо и кислород».

– Пойдем, Тобс, – поспешно проговорила она, схватила одну деревянную статуэтку, а затем другую. Подражая позе одной из больших скульптур, она оттопырила подол футболки и сложила в него все самые маленькие статуэтки. Рядом суетился Тоби. Она чувствовала мощное биение его сердца. В сарае было столько статуй, что отец вряд ли заметил бы отсутствие пары маленьких. Она хотела научиться разводить огонь, и ей нужно было топливо; статуэтки идеально подходили для этого.

Этот день Элис запомнит навсегда: он стал днем, когда ее жизнь безвозвратно изменилась, хотя понадобилось еще двадцать лет, чтобы осознать: жизнь течет вперед, но понять ее можно, только вернувшись в прошлое. Нельзя увидеть картину целиком, находясь на картине.

Отец Элис молча вцепился в руль, выруливая на подъездную дорожку к дому. На щеке жены, к которой та прижимала ладонь, набухли рубцы. Другой рукой она держалась за живот, вжимаясь в пассажирскую дверь. Он своими глазами видел, как она коснулась руки врача. Видел, как тот на нее смотрел. Он все видел. Правый глаз задергался. Жена резко встала после УЗИ, и у нее закружилась голова: он не захотел останавливаться в закусочной на завтрак, боялся опоздать на прием. Она зашаталась, попыталась восстановить равновесие. Врач ее поддержал.

Отец Элис сомкнул и разомкнул кулак. Костяшки болели. Он покосился на жену, забившуюся в угол подальше от него. Захотелось протянуть к ней руку, объяснить, что она должна следить за своим поведением и не провоцировать его. Если заговорить с ней на языке цветов, она поймет. Росянка двусложная – без внимания я погибну. Эремофила линейная – исцеление и облегчение. Рицинокарпос игольчатолистный – постоянство. Он не дарил ей цветы много лет, с тех пор как они уехали из Торнфилда.

Весь день сегодня она ставила ему палки в колеса. Могла бы найти время и собрать завтрак с собой до отъезда, тогда не закружилась бы голова, и ему не пришлось бы смотреть, как она цепляется за врача. А то она не знала, как не нравилось ему ездить с ней в город, как невыносимо ему было смотреть на медицинский персонал, который лапал его жену и засовывал в нее свои руки. Во время этой беременности или предыдущей не было ни одного осмотра, ни одного УЗИ, которые не заканчивались бы «инцидентом». А все из-за нее, из-за того, что она его провоцировала, – его вины в этом не было.

– Приехали, – сказал он, рванул ручник и выключил двигатель. Жена убрала ладонь с лица и потянулась к дверной ручке. Дернула ее и подождала. В нем заклокотала ярость. Неужели ничего не скажет? Он разблокировал замки, думая, что сейчас она повернется и посмотрит на него с благодарностью, а может, даже с раскаянием. Но она выпорхнула из машины, как испуганная курица из курятника. Он вышел, закричал, окликая ее по имени, но резкий порыв ветра унес его слова. Поморщившись на колком ветру, он зашагал следом, намереваясь догнать ее и высказать, что думает. Но у самого дома что-то привлекло его взгляд.

Дверь сарая была открыта. На задвижке висел отпертый замок. В дверях мелькнула красная ветровка дочери.

Поняв, что больше статуэток в футболке не унести, Элис выбежала из сарая в мутный полумрак. Гром сотряс небеса, такой оглушительный, что Элис выронила статуэтки и наклонилась, чтобы поднять их, у двери сарая. Тоби трусил, шерсть на спине встала дыбом. Она протянула руку его успокоить и выпрямилась, но сильный порыв ветра ударил в грудь, и Элис чуть не повалилась на спину. Забыв о статуэтках, позвала за собой Тоби и бросилась к дому. Они почти добежали до двери черного хода, когда молния пронзила темные тучи, как выпущенная с неба стрела, и те разбились на серебристые осколки. Элис окаменела. В белой вспышке молнии она увидела его. Ее отец стоял на пороге, сжав кулаки и приготовившись к бою. Несмотря на тусклый свет и разделявшее их расстояние, она увидела, как потемнели его глаза.

Она свернула в сторону и бросилась бежать вокруг дома. Видел ли ее отец, она не знала. Пока она бежала по папоротниковой клумбе, перепрыгивая через зеленые ветки, в голове вспыхнула ужасная мысль: керосиновая лампа в отцовском сарае. В сарае, полном деревянных фигур. Она забыла ее погасить.

Элис залезла в окно, встала на стол и затащила следом Тоби. Они уселись на стол и попытались отдышаться. Тоби лизнул ее в лицо, Элис рассеянно его погладила. Ей показалось или пахло дымом? Страх растекся по телу. Она спрыгнула со стола, собрала библиотечные книги, сунула в сумку и затолкала ту поглубже в шкаф. Сбросила ветровку и тоже запихнула в шкаф; закрыла окно. «Кто-то вломился в сарай, папа. Я ждала, пока ты вернешься».

Она не слышала, как он зашел. И увернуться не успела. Последнее, что она видела, – как Тоби скалил зубы, увидела его шальные от страха глаза. Потом запахло дымом, землей, горелыми перьями. Как от пчелиных укусов вспыхнула щека, и Элис окутала тьма.

2. Фланелевый цветок (актинотус подсолнечниковый)

Значение: обретение утраченного

Actinotus helianthi | Новый Южный Уэльс

Стебель, ветви и листья этого растения бледно-серые и покрыты пушистыми ворсинками, напоминающими фланель. Красивые ромашковидные соцветия расцветают весной, хотя пожары в буше порой провоцируют активное цветение вне сезона.

Первая история в жизни Элис началась на краю тьмы, где от ее младенческого крика остановившееся сердце матери забилось снова.

В ночь ее рождения налетевший с востока субтропический ураган вызвал трехметровую волну, и вышедшие из берегов реки затопили дорогу, ведущую от их участка к городу. На этой дороге Агнес Харт, у которой отошли воды, а тело словно рассекли пополам огненным обручем, вытолкнула из себя жизнь и дочь на заднем сиденье мужниного грузовика. Клем Харт, в панике взиравший на бушующий над тростниковыми полями шторм, за лихорадочными попытками запеленать новорожденную дочь сперва не заметил, как побледнела жена. Когда же увидел, что лицо ее побелело, как песок, а губы стали цвета алебастровой морской ракушки, в панике кинулся к ней, забыв о младенце. Он стал трясти Агнес, но безуспешно. Лишь когда дочь закричала, Агнес вздрогнула и пришла в себя. На вымокших кустах по обе стороны дороги распускались белые цветы. С первыми вздохами Элис вдохнула запах грозы и расцветающих штормовых лилий.

«Так я встретила настоящую любовь и пробудилась от сонного проклятия, зайчонок, – говорила мать, заканчивая рассказывать историю ее рождения. – Ты стала моей сказкой».

Когда Элис было два года, Агнес начала читать ей книги: читала и водила пальцем по странице, показывая на отдельные слова. На пляже она повторяла: одна каракатица, два перышка, три кусочка плавника, четыре ракушки, пять морских стеклышек. Она развесила по дому карточки с надписями: книга, стул, окно, дверь, стол, чашка, ванна, кровать. К пяти годам, когда Элис начала учиться дома, она уже умела читать. Хотя она сразу полюбила книги и любовь эта была абсолютной, мамины истории всегда нравились ей больше. Стоило им остаться наедине, и Агнес принималась рассказывать. Но эти истории предназначались только им двоим – если отец был рядом, мать всегда молчала.

У них был ритуал: дойти до моря, лечь на песок и смотреть на небо. Под звуки убаюкивающего маминого голоса они колесили на поезде по зимней Европе, пересекая горы такой высоты, что вершины их терялись в облаках, и хребты, укутанные снегами столь густыми, что границы между белым снегом и белым небом было не видать. В городе с булыжными мостовыми, где правил татуированный король, а разноцветные домишки в гавани выглядели так, будто кто-то взял коробочку с красками и решил использовать все цвета, они носили бархатные плащи и любовались отлитой из бронзы русалочкой, застывшей в вечном ожидании любви. Элис часто закрывала глаза и представляла, как нити маминых историй оплетают их коконом, а когда этот кокон раскроется, они вылетят оттуда и унесутся прочь.