Однажды вечером, когда Элис было шесть лет, мать уложила ее в кровать, подоткнула одеяло, наклонилась и прошептала ей на ухо: «Пора, зайчонок». Она выпрямилась, улыбнулась, натянула покрывало Элис под самый подбородок. «Ты уже взрослая и можешь помогать мне в саду». От радости Элис завертелась в кровати: обычно мама оставляла ее с книжкой и шла садовничать в одиночестве. «Начнем завтра», – добавила Агнес и выключила свет. Ночью Элис несколько раз просыпалась и вглядывалась в темноту за окном. Наконец, увидев первые проблески рассвета, вскочила и сбросила одеяло.

Мама стояла на кухне и намазывала тосты веджемайтом ^[3] и мягким сыром. Она заварила чайник чая с медом и вынесла завтрак на подносе в сад, разбитый у дома. Было прохладно, но солнце грело, несмотря на ранний час. Мама поставила поднос на поросший мхом пенек и налила сладкого чая в две чашки. Они сидели молча, жевали тосты и пили чай. Кровь стучала у Элис в висках. Доев последний кусочек тоста и допив чай, Агнес села на корточки между папоротниковой и цветочной клумбой и принялась бормотать себе под нос, словно будила уснувших детей. Элис не знала, что делать. Это и есть садовничество? Она села на клумбу, подражая матери, и стала наблюдать.

Постепенно беспокойные морщины на мамином лице разгладились. Хмурый лоб расслабился. Она перестала теребить руки и суетиться. Глаза прояснились и заблестели. Элис ее не узнавала. Мать стала спокойной. Безмятежной. И это зрелище внушило Элис надежду, которую так же трудно было удержать в руках, как зеленую ряску, появлявшуюся на дне приливных бассейнов.

Чем больше времени она проводила с матерью в саду, тем яснее осознавала, что благодаря растениям наполняются жизнью самые сокровенные уголки маминой души. Об этом говорил изгиб запястья, когда мать осматривала новый бутон, лучи, искрившиеся в ее глазах, когда она приподнимала подбородок, и тонкие кольца грязи, остававшейся на пальцах, когда она выманивала из земли новые папоротниковые ростки. Это становилось особенно очевидным, когда она говорила с цветами. Ее взгляд затуманивался, и, срезая бутоны со стеблей и рассовывая их по карманам, она бормотала на тайном языке – то словечко, то целую фразу.

«Грустное воспоминание», – говорила она, отделяя вьюнок от цветущей лозы. «Любовь, обретенная снова» – цитрусовый аромат лимонного мирта разливался в воздухе, когда она срывала с ветки цветок. «Память о приятном» – и она убирала в карман кенгуровую лапку с алыми растопыренными пальчиками-лепестками.

А у Элис язык чесался от незаданных вопросов. Почему мамины слова лились рекой, лишь когда та рассказывала о далеких краях и других мирах? Как же их мир, тот, что перед ними? Куда она пропадала, когда ее глаза подергивались поволокой? Почему не могла взять Элис с собой?

К семи годам Элис буквально распирало от вопросов, на которые не было ответа. Они толкались в ее груди. Почему мать разговаривала с австралийскими цветами на тайном языке? Почему в ее отце сосуществовали два разных человека? Что за проклятие Элис разрушила при рождении своим криком? Хотя вопросы рождались в голове, слова, похоже, застревали в горле, и оно болело, будто она проглотила сухой стручок. В саду, когда солнце светило ласково, ей казалось, что вот она, возможность спросить и все узнать, но Элис молчала и в тишине наблюдала за матерью, а та складывала цветы в карманы.

Если Агнес и замечала молчаливость дочери, то никогда не пыталась ее разговорить. Время в саду считалось временем тишины. «Как в библиотеке», – рассудила однажды мать, скользя в зарослях адиантумов. И хотя Элис никогда не была в библиотеке, не видела места, где собрано столько книг, что невозможно представить, и не слышала коллективного шепота переворачиваемых страниц, слушая мамины рассказы, она как будто там уже побывала. Из описаний Агнес Элис сделала вывод, что библиотека – нечто вроде тихого книжного сада, где истории растут, как цветы.

Элис никогда не бывала за пределами их участка. Ее жизнь ограничивалась его периметром: от маминого сада до начала тростниковых полей и полукруглого залива, за которым раскинулся океан. За эти границы ей выходить запрещали, особенно за ту, что отделяла дорожку перед домом от широкой проезжей части, ведущей в город. Когда мать предлагала отправить Элис в школу, отец говорил: «Девочке там делать нечего», – и шмякал кулаком об обеденный стол, да так, что подскакивали тарелки и вилки. «Тут безопаснее», – добавлял он и прекращал разговор. Отец был мастером все прекращать.

Где бы они ни проводили дни – в саду или на море, – рано или поздно крик исполинской кукушки или набежавшая туча, закрывшая солнце, заставляла мать Элис встрепенуться, словно все это время она спала наяву. Она вдруг оживлялась, резко поворачивалась и бежала к дому, крикнув Элис через плечо: «Кто первый добежит до кухни, получит булочку со свежими сливками!» Полдники вызывали у Элис восторг и трепет; до возвращения отца оставалось совсем немного. За десять минут до его прихода мать вставала у входной двери, растянув губы в искусственной улыбке и нервно сцепив пальцы, ее голос становился неестественно высоким.

А бывало, мать Элис словно покидала свое тело. В такие дни не было ни историй, ни морских прогулок. Она не разговаривала с цветами. Она лежала в кровати, задернув шторы от слепящего солнца, и испарялась, будто ее душа отлетала в иные миры.

Когда с ней такое случалось, Элис пыталась отвлечься от гнетущей атмосферы в доме, жуткой тишины, подобной той, что бывает, когда остаешься одна, и вида матери, безжизненно лежавшей на кровати. Из-за всего этого ей становилось трудно дышать. Элис садилась за свои читаные-перечитаные книги и заново решала школьные задания, которые сделала уже давно. Бежала к морю, кричала с чайками и гонялась за волнами на берегу. Бегала по полю сахарного тростника, колосившегося сплошной стеной, откидывала волосы назад и раскачивалась, как зеленые стебли на жарком ветру. Но что бы она ни делала, лучше ей не становилось. Она дула на перышки и одуванчики и загадывала желание – хотела стать птицей и улететь далеко, туда, где золотился горизонт в месте слияния неба и моря. Сумрачный день сменял другой, а мама все не возвращалась. Элис мерила шагами границы своего мира. И скоро узнала, что тоже умеет исчезать.

Однажды утром, когда грохот отцовского грузовика затих вдали, Элис осталась лежать в кровати, дожидаясь, пока засвистит чайник. Этот чудесный звук возвещал начало хорошего дня. Чайник не засвистел, и наконец Элис сбросила простыню тяжелыми со сна ногами и на цыпочках прошла в родительскую спальню. Мать лежала, свернувшись клубком, и тело ее казалось таким же безжизненным, как разбросанные вокруг одеяла. Волна дрожащей жгучей ярости прокатилась по телу Элис; громко топая, она прошла на кухню, шмякнула ложку веджемайта на хлеб, налила воду в банку из-под варенья, сунула припасы в рюкзак и выбежала из дома. По дорожке она не побежала – слишком высок был риск, что ее увидят, – а решила углубиться в тростниковые заросли и выйти на другом краю поля, где наверняка будет лучше, чем в ее мрачном и молчаливом доме.

Хотя ее сердце так громко билось в ушах, что она почти не слышала криков какаду над головой, Элис велела себе бежать и не останавливаться. Она миновала отцовский сарай и мамин розарий и наконец очутилась на краю двора. Она остановилась там, где кончался их участок и начинались тростниковые поля. Земляная тропка тянулась меж высоких зеленых стеблей, уходя неизвестно куда.

Потом Элис удивлялась, как легко у нее получилось сделать то, что ей всегда запрещали. Хватило одного шага – первого. За ним последовал еще один и еще.

Элис шла так долго и ушла так далеко, что начала гадать, не выйдет ли она в другой стране. Что, если на другом конце тростникового поля окажется Европа и там она сядет на поезд, о котором рассказывала мать, и поедет через заснеженные горы? Но на другом конце поля ее ждало, пожалуй, даже кое-что интереснее: перекресток в центре города.

Она прикрыла глаза рукой от солнца. Сколько здесь было цвета и движения, шума и грохота! Перекресток проезжали машины и фермерские грузовики, гудели клаксоны, загорелые локти фермеров торчали из окон, и, проезжая мимо, водители устало махали друг другу руками. Элис увидела магазин с большой витриной, где лежал свежий хлеб и стояли торты с глазурью. «Пекарня», – догадалась она, вспомнив одну из своих книжек с картинками. Над входом висела занавеска из бусин. На улице под полосатым навесом в беспорядке стояли столы и стулья, а на каждом столе на клетчатой скатерти стояла ваза с одним ярким цветком. У Элис потекли слюнки. Она пожалела, что рядом не было мамы.

По обе стороны от пекарни витрины заманивали фермерских жен соблазнами городской жизни: там продавались новые нарядные платья с узкой талией, шляпы с широкими мягкими полями, сумочки с бахромой и туфельки на изящном маленьком каблучке. Элис пошевелила пальцами ног в сандалиях. Она никогда не видела, чтобы мать одевалась, как манекены в этих витринах. У матери имелся лишь один наряд для поездок в город: платье из синтетики винного цвета с длинными рукавами и светло-коричневые кожаные туфельки на плоской подошве. В остальное же время мама носила свободные хлопчатобумажные платья, которые шила сама, и, как Элис, почти всегда ходила босиком.

Взгляд Элис скользнул к перекрестку: на светофоре ждали молодая женщина и девочка. Женщина вела девочку за руку и несла ее розовый рюкзак. На девочке были черные лаковые туфельки и белые носки с рюшами на щиколотках. Волосы были завязаны в два аккуратных хвостика и перехвачены одинаковыми ленточками. Элис смотрела на нее и не могла отвести взгляд. Когда зажегся зеленый, они перешли дорогу, отодвинули занавеску из бусин и зашли в пекарню. Через некоторое время вышли с густыми молочными коктейлями и большими треугольными кусками торта на тарелках. Сели за столик, который выбрала бы и Элис – на нем стояла жизнерадостная желтая гербера, такая яркая, что глазам было больно, – и стали пить из стаканов и улыбаться друг другу: у обеих на верхней губе красовались молочные усы.

Солнце нещадно палило. От яркого света у Элис заболели глаза. Она уже хотела сдаться, развернуться и побежать обратно к дому, как увидела надпись на резном каменном фасаде стоявшего через дорогу здания.

БИБЛИОТЕКА.

Элис ахнула и бросилась к светофору. Стала жать на кнопку, как делала девочка, и наконец загорелся зеленый, а на перекрестке не осталось машин. Она перебежала дорогу и толкнула тяжелую дверь библиотеки.

В фойе она наклонилась, пытаясь отдышаться. Разгоряченная вспотевшая кожа остыла в царившей внутри прохладе. Пульс в ушах замедлился. Она смахнула волосы с обгоревшего на солнце лба и думать забыла о женщине и девочке за столиком с жизнерадостной герберой. Хотела одернуть платье, но поняла, что платья на ней не было: она так и прибежала в ночнушке. Забыла переодеться перед выходом из дома. Растерявшись и не зная, что делать и куда идти, она застыла на одном месте и так и стояла, щипая запястье, пока кожа не покраснела: физическая боль приглушила острые эмоции, которым не было названия. Перестала, лишь когда перед глазами заплясали лучи цветного света.

Элис прошла через фойе на цыпочках и очутилась в главном зале, просторном и высоком. Ее внимание привлек свет, струившийся сквозь витражное окно под потолком: витраж изображал девочку в красном плаще с капюшоном, бредущую по густому лесу; девушку в карете, мчавшейся прочь от потерянной хрустальной туфельки; маленькую русалочку, с тоской смотревшую из моря на юношу на берегу. Элис ощутила дрожь волнения.

– Тебе помочь?

Элис перестала разглядывать витражи и повернулась на голос. За столом в форме шестиугольника сидела молодая женщина с пышными волосами и широкой улыбкой. Элис на цыпочках подошла.