Казалось, с того лета его жизнь обрела единственный смысл – видеть и чувствовать ее зимой и осенью, утром и в сумерках, на улице, в автобусе, в толпе. Хотя Антон продолжал ходить в ненавистный институт, успешно перевалил на четвертый курс и даже начал готовить дипломную работу. Родители то радовались, то беспокоились, расспрашивали о друзьях и особенно о знакомых девочках, с недоверием выслушивали всяческие небылицы. Собственно, Антон дома почти и не бывал. Утром, проехав полчаса в мрачном сонном метро, он встречал ее возле подъезда, шагал, не разжимая рук, в прачечную или аптеку, терпеливо стоял в очереди за булками и печеньем, потом за творогом и кефиром. Занятия в музыкальной школе, где она преподавала, начинались со второй половины дня, и эти беспечные, им одним принадлежащие утра оказались отдельным огромным подарком. Ничто не имело значения, потому что она была рядом. Как воздух, как условие существования. И еще он физически не мог перенести, чтобы она стояла в толпе потных, кричащих теток, а потом тащила тяжелую сумку.

Иногда они вовсе не шли ни по каким делам, а садились в полупустой холодный трамвай – лучший в мире трамвай, потому что он вел к заветному дому на задворках Чистых Прудов, где жила Анина мама. Молча заходили в старый лифт с сеткой и хлопающей дверью, потом в полутемный коридор и наконец в теплую, тесно заставленную комнату. Никто никогда их не встречал, даже старая кошка Муся деликатно пряталась под вешалкой. Можно было не спешить, не думать о делах, не говорить беспомощных слов и только тонуть в тепле и нежности, не уставая и не насыщаясь. Антон ничего тогда не понимал в женской одежде и украшениях, в милых играх соблазнения и разврата, никто не учил его обнимать ломкие плечи, прижиматься щекой к нежной коже живота, целовать жесткий рубец кесарева сечения. Но он откуда-то знал, что так надо, так хорошо и правильно, и только радостно любовался ее запрокинутым светящимся лицом.

Дополнительным знаком судьбы казалось ее имя – Анна, имя героини из фильма, – и тот же чарующий облик тоненькой, прекрасной незнакомки. Даже одежда – мохнатый мягкий шарф, короткая шубка, почти детские высокие ботинки на шнуровке – будто явилась из другой, раз и навсегда недоступной жизни, хотя она честно признавалась, что шарф связала сама, а за ботинками отстояла в огромной очереди.

Зима в тот год стояла теплая и сырая, снег мгновенно превращался в дождь, лепил в лицо, превращал тротуары в скользкие мокрые тропинки, и не было ничего прекраснее их беспечных долгих прогулок в старых переулках Бульварного кольца, ранних сумерек, мокрых варежек на батарее случайного подъезда, холодной щеки под его горящими губами. Он хотел ее, хотел постоянно, дни и ночи. Как только они расставались, руки немели от пустоты, он мучился и даже плакал от жестокого, бессмысленного одиночества, и только надежда на призрачную близость завтра или послезавтра давала возможность дышать и жить дальше. Больше всего Антон мечтал уехать, уехать в другой, чужой, город, с мокрой набережной и мостом в тумане, где не нужно спешить на работу, бояться случайных знакомых в метро или магазине, где можно обнимать и обнимать ее, не расставаясь ни на мгновение.

Они мало разговаривали, все события собственной жизни казались Антону пустыми и жалкими – не рассказывать же об экзаменах или родителях, помешавшихся на новорожденной внучке. Она тоже чаще молчала, думала о чем-то своем, только крепко сжимала его руку, и Антон мучился от невозможности что-либо изменить в ее взрослой, навсегда закрытой для него жизни. Особенным страданием стали мысли о ее отношениях с мужем. Вот ведь сестра со своим Сашкой и даже родители спят в одной постели, обнимают друг друга. Значит, и Анна спит с ним. Нет! Было низко так думать, так бешено ревновать, когда сам он, жалкий щенок, не мог предложить ничего другого. Жениться на ней? Сразу перед глазами вставали лица родителей, восьмилетние близнецы, полное отсутствие денег и жилья.

– Знаешь, – однажды промолвила она, все так же задумчиво глядя в никуда, – сегодня мы пойдем покупать дубленку. Или даже шубу. Мама придумала, что мне обязательно нужна шуба. Все потому, что тетя Вера зовет маму переехать. Дядя умер еще в прошлом году, детей не завели, дом пустой.

Антон уже знал, что тетя Вера, единственная сестра Аниной матери, много лет живет в Америке. В семидесятые она получила разрешение на въезд, как дочь репрессированного священника. А родители Анны тогда посчитали подобную возможность безумием – папа работал главным инженером в закрытом НИИ, мама преподавала музыку в Гнесинке, ненаглядная дочка Анечка поступила в первый класс специальной музыкальной школы.

– И что мама? Она готова уехать? – Антон постарался не показать растерянность, хотя в голове засвербела подлая мысль, что без бабушки им станет намного сложнее встречаться.

– Почему бы и нет? Здешняя жизнь для мамы закончилась – самой пришлось уйти на пенсию, папа еще пять лет назад умер от инфаркта, единственная дочка не слишком счастлива. Да, мама готова, но только вместе со мной.

– Но разве тебе разрешат?

– Уже разрешили. Юридически очень несложно – Вера приглашает на постоянное проживание родную сестру Надежду, а Надежда едет вместе с дочерью и внуками. Главное – медицинская страховка для мамы, но тетя Вера ее уже оплатила. В принципе, даже интересно. Пойду учиться, например, на медсестру – они везде требуются. Увижу новый мир, другие страны. Главное, муж подписал согласие на отъезд мальчиков. По-моему, он просто рад, что все так хорошо и мирно сложилось. Представляешь, – продолжала она, – я почти нигде не была, ничего не видела. Даже в Ленинграде только один раз, школьницей, мама возила на каникулы. Мы тогда остановились у маминой подруги детства в огромной коммунальной квартире. Спали вдвоем на диване за ширмой, в ванную занимали очередь по расписанию. Удивительно, как в детстве все врезается в память! Нева оказалась непостижимо широкой, Медный всадник огромным, как дом, и вообще все другое – площади, каналы, мосты и мостики, – все не такое, как в Москве. Даже Пушкин совсем иной – не грустный, а восторженный! И длинная-предлинная очередь в Эрмитаж – так и не попали! Сколько раз собиралась вернуться, побродить по Летнему саду, посмотреть Русский музей, и всегда не получалось – то дети заболели, то экзамены в школе. Вот и не успела!

– А я?

– А ты пойдешь со мной покупать шубу! А потом окончишь институт, женишься на хорошей девочке, станешь жить нормальной, правильной жизнью. Сколько я могу тебя мучить.

– Ты уезжаешь от меня?

– Я уезжаю от себя. От себя сегодняшней. Не горюй понапрасну, моя радость, если вместе жить нельзя, приходится расставаться. На свете много прекрасных женщин, только смотри повнимательнее. Увидишь, тебе станет легче.

Черт, она была права! Страшно признаться, но Антон даже почувствовал облегчение. Он безумно устал скучать и томиться от ревности, врать родителям, избегать ровесников. Париж и «форд-мустанг» тонули в тумане, не оставляя надежды. И тут его посетила потрясающая идея – нужно обмануть судьбу! Вместо прощания они встретятся в Ленинграде! Нет, он встретит ее в Ленинграде ранним утром на пустом перроне, и она удивится, а потом бросится ему на шею. И вдруг случится что-нибудь невозможное, невозможное спасение.

Билеты на поезд продавались свободно, но оказались довольно дорогими. Билет на самолет – еще дороже, не говоря уже про номер в отеле. Эти акулы капитализма вовсе не имели совести. Антон помчался в соседний дом, благо Коля оказался на месте.

– Сколько тебе нужно? – спросил Коля растерянно.

– Все!

Коля побелел, но не промолвил ни слова. Только дрожащими руками вытащил из-под дивана толстый картонный пакет. И вытер рукавом взмокший угреватый лоб.

– Я отдам! За год точно отдам, может быть, и раньше! Ради женщины, понимаешь? Ради замужней женщины, которая меня любит.

– Ты хочешь уехать? Уехать с ней вместе? – Коля выкатил глаза. – Круто, Антоха, ты слышишь, реально круто!

Билет для Анны на ночной поезд Антон убрал в конверт, заклеил, подписал и оставил у дежурной в музыкальной школе. Свой билет на самолет, чтобы не перепутать и не забыть, положил на кухонный стол, на самом видном месте. Как можно быстрее собрался, аккуратно запаковал в любимый отцовский чемоданчик пиджак и галстук, подаренные родителями на день рождения. Все круто, дорогой друг Коля, все реально круто! Он прилетит и будет ждать ее рано утром на Московском вокзале. Не Париж и не Монте-Карло, но Мужчина и Женщина имеют право встретиться и провести два дня вместе. И пусть весь мир подождет!

Антон стремительно выбежал из квартиры, в автомате на соседней улице набрал знакомый номер и как можно более официально попросил подтвердить явку Анны Андреевны Ершовой на день повышения квалификации 29 января в десять утра по адресу: Ленинград, Невский проспект, 14. Изумленная мать Анны обещала передать дочери, как только та вернется. Экспресс в аэропорт в те времена еще никому не снился, таксист заломил бешеную сумму, но времени на общественный транспорт не оставалось. Ай да Коля, столько денег успел накопить!

Доехали без проблем. Антон уверенно, будто всю жизнь путешествует, зашел в здание аэропорта. Чужие люди сновали туда-сюда или дремали на лавочках. Банально хотелось есть и пить, и в то же время не покидало чувство прекрасного, безудержного полета. Гнусаво заговорило радио, потом еще раз, более громко и четко. Это объявляли о задержке вылета на два часа из-за погодных условий (черт, можно было обойтись без такси!). В любом случае до прибытия ее поезда останется уйма времени. И тут Антон вспомнил про билет. Вернее, даже не сразу вспомнил, только спина похолодела и по лицу потекли липкие струйки. Билет на самолет остался дома! В кухне, под самым носом у родителей.

Дальше скучно вспоминать. Когда Антон вернулся, отец сидел за столом и орал дурным голосом, тут же торчали сестра с зятем Сашкой, непонятно откуда взявшийся Коля и мама с обожаемой внучкой на руках.

Не надо считать отца идиотом! Он просто желает понять, куда именно собрался его сын. Куда и зачем. И почему тайно? И кто дал деньги? У порядочного человека не могут вдруг появиться такие деньги! Продаешь наркотики, мерзавец? Или что похуже? Нет, вы только подумайте, жалкий сопляк, избалованный, неблагодарный бездельник смеет подвергать риску родных и близких! Я тебя породил…

– Николай Николаевич, – голос Коли пискляво дрогнул, – извините, пожалуйста, это из-за меня! Это я попросил Антона поехать, потому что сам не успеваю… переэкзаменовка по физике. У меня роман в другом городе, понимаете… тайный роман с замужней женщиной. И деньги мои, я ведь давно коплю…

Черт побери, они поверили! Даже в полную чушь про переэкзаменовку. И тут же выгнали несчастного Колю вместе с билетом и деньгами. Но все равно Антон знал, что это конец. Потому что никакой самой призрачной возможности предупредить Анну не было и быть не могло (вот бы сегодня поржали сопливые владельцы мобильников!). Он ясно представил, как она спешит на поезд, волнуется и радуется, словно десятиклассница, а потом выходит на сонный перрон, растерянно ищет нужную станцию метро, долго бродит взад-вперед по Невскому, утыкаясь в номер 14 (хрен их знает, что именно там находится!). Антон так ясно все представил. И умер. Вернее, молча лег на затоптанный кухонный пол и закрыл глаза. Потому что для настоящей смерти, если верить доктору Ивану Сергеевичу, еще не родившемуся в тот год, нужна очень высокая концентрация поражения.

Через два или три дня мать тайком принесла письмо и сунула Антону под подушку. Смешно, что он до сих пор помнит содержание практически дословно.