Синдром разбитого сердца (страница 4)
Мой дорогой, мой любимый мальчик, я уже все знаю от Коли. Как ужасно, что твой папа заболел, молю Бога о его здоровье и благополучии! Ты не представляешь, как я поразилась, увидев Колю в Ленинграде на перроне, но он сразу объяснил, что ты не смог прилететь из-за болезни отца. Коля мне все передал – и координаты отеля, и обратный билет, и даже два пирожка с капустой. Мой дорогой, я люблю тебя, как сорок тысяч братьев! Давно и за все на свете, и отдельно за эти два дня, Питер, кораблики, восторженного Пушкина. И за шикарные билеты в СВ – я никогда еще так не ездила. Прощай, моя радость, и знай, что я ни на минуту не отпустила твою руку. И еще одна мелочь, только не сердись. Я возвращаю деньги за билеты и отель, иначе тебя просто посадят в долговую яму. И вообще – зачем мне шуба? Учись, женись, работай, у тебя все получится!
Анна оказалась права почти по всем пунктам. Антон вполне успешно окончил институт, правда, по специальности не работал ни дня, но диплом всегда хорошо и полезно предъявить. И женился оба раза очень удачно. Первая жена, энергичная, красивая и взрослая женщина, практически построила Антону Николаевичу карьеру – у нее были прекрасное чутье организатора и своеобразная мораль, на грани искренности и виртуозного лицемерия. А когда Антон малость устал от ее напора и руководства, нашлась другая жена, как и у многих его партнеров, – молодая хорошенькая блондинка из провинции. Она обожала свою новую жизнь и благодетеля-мужа, упоенно занималась покупками и обустройством дома, благодаря чему Антон Николаевич мог спокойно отдохнуть после трудового дня под очередной боевик и со стаканом хорошего виски. Детей в обоих браках он не завел, поскольку первая жена уже имела сына к моменту их знакомства и категорически не хотела новой головной боли, а у второй никак не получалось забеременеть, но он и сам не слишком рвался к отцовству в пятьдесят лет. Отдельная история приключилась в 2014-м, когда Россия вернула Крым. Отец в свои восемьдесят четыре года страшно вдохновился и с новой силой рванулся в бой за наследство Шарифуллиных, но никто и не думал отвечать на его письма. Зато их ненаглядная внучка, которая успела вырасти довольно наглой особой, заявила, что она носит фамилию Нестеренко, считает себя украинкой и уезжает в Киев бороться за свободу самостийной Украины. Сестра, которая давно развелась и как последняя дура принципиально переписала дочь на свою фамилию, ничего не смогла поделать. Короче, в их семье женщины, начиная с бабы Гали, большим умом не отличались. Антон не видел смысла вмешиваться.
Первое после отъезда Анны время он страшно тосковал, но постепенно появилось чувство свободы – жесткой, мучительной свободы и независимости. Родители притихли и не приставали с нравоучениями, вместо несчастного Коли Данилкина нашлись толковые приятели на иномарках. Деньги Антон, конечно, отдал, но купить автомобиль Коле так и не пришлось. Его накопленных тысяч при рухнувшем рубле едва хватило бы на стиральную машину.
Когда грянула чертова эпидемия, Антон Николаевич вляпался по собственной безалаберности – не привык болеть, не поверил, что какой-то жалкий новый грипп может сломить его, еще совсем нестарого, крепкого мужика. Два месяца в реанимации, воистину между смертью и любовью.
Зачем вспоминать? Наверняка Анна благополучна и счастлива в новой жизни, вполне могла снова выйти замуж. Смешно подумать, сколько ей сейчас лет. Главное, он выжил, и даже легкие практически восстановились. Правда, сколько ни пытался выполнить задание Ивана Сергеевича, не смог вспомнить пяти любовных историй из своей жизни. Честно говоря, и двух не вспомнил, только всплывали перед глазами огни в тумане, мокрый снег и тоненькая женщина с озябшими руками.
Зато вскоре появились вакцины, как и обещал веселый доктор. Антон Николаевич, чтобы избавиться от постоянных причитаний жены, раздобыл за бешеные деньги «Модерну», хотя такая молодая здоровая телка могла бы и отечественным «Спутником» обойтись. Постепенно ушла в прошлое реанимация с задохликами, почти не верилось, что пережили настоящую серьезную эпидемию.
Зато теперь грянула эпопея с Украиной. Во сне не снилось! Его единственная племянница, обожаемая родителями дуреха Саша Нестеренко, объявила, что ненавидит Россию и никому ничего не простит. С матерью она больше не разговаривала, об Антоне и бабушке с дедом слышать не хотела. Бабушка в свою очередь рыдала, дед бил тарелки и называл ненаглядную внучку предательницей. Право, в эпидемию было веселее. Тем более и вакцины, и лекарства уже изобрели, как и обещал его доктор. Правда, сам Иван Сергеевич умер в первую же зиму от острой дыхательной недостаточности. Вероятно, концентрация поражения на его работе оказалась слишком высокой – он не зря говорил, что прогноз зависит от концентрации.
До апреля тянулась зима,
осень канула в лето и Лету,
и весна, холодна и бледна,
завершает невидимый круг.
Неизбежной природы цена —
Понемногу устанешь от света.
С новым временем года,
мой друг!
Мнемозина, несносная дама, который февраль
обещает вернуть
тот рисунок небрежный на крыше,
однозвучную песню, забытую где-то печаль
и негромкую нежность.
Ты слышишь?
По Смоленской дороге
И наши пиджаки темны все так же.
И нас не любят женщины все те же.
Иосиф Бродский
В детстве они жили в одном дворе. Здрасьте, Циля Абрамовна! С такой же точностью можно сказать, что они жили на одном земном шаре, просто она – на Северном полюсе, а он – на Южном. Высокая, длинноногая, независимая отличница, единственная дочь папы-профессора и нереально молодой мамы в ослепительной золотистой шубе. Шикарный велосипед, заграничные туфельки, «Волга» с водителем у подъезда. И дом соответствовал: огромный, вальяжный, с высокими потолками и широкими гладкими ступенями, с лепниной вдоль карнизов и скульптурами советских тружеников на фасаде – сталинский ампир, символ победы труда и социализма. А в другом конце просторного, заросшего липами двора, напротив помойки, грубо сколоченного сарая и голубятни примостился четырехэтажный подслеповатый барак. Шесть семей на этаже, в одном конце – огромная мрачная кухня с выстроившимися в ряд газовыми плитами, в другом – такая же мрачная ванная комната и вечно занятый сортир. Прибавьте хлопотливую полную мать в сером переднике, с небрежно закрученной на макушке косой и унизительным именем Циля, сопливого младшего брата, нытика и ябеду, и его самого – длинного, тощего подростка в байковой клетчатой рубашке и коротковатых штанах. Отца в их доме не водилось, лишь в верхнем ящике буфета валялись поблекшие фотографии лодыря и изменщика.
Вот что ожидает безмозглую девицу, если она не слушается родителей и выходит замуж за болтуна и пьяницу! А ведь как красиво уговаривал, паразит, золотые горы обещал.
Фамилию оба брата носили мамину, Дворкины, и только отчество Иванович издевательски напоминало о канувшем в неизвестность папаше. Посему его звали Лев Иванович Дворкин, такая вот хрень.
Но все-таки в детстве ребята из разных домов часто собирались в общем дворе, играли в садовника, штандер, прятки. Особенно все любили прятки. Алина Василенко бегала стремительно и умела затаиться в самом неожиданном углу, за толстым стволом дерева, под скамейкой, в сарае. Навсегда осталось ощущение сильно бьющегося сердца, когда однажды в темноте сарая его руки уткнулись в живое мягкое тепло, и лицо обдало горячим дыханием. И они оба не побежали отбивать, а так и стояли в страшной, упоительной близости, и его губы почти касались ее щеки.
К тому же она была старше на целый год и соответственно на целый класс. И летом семьдесят шестого, когда Алина стала студенткой университета, причем сложного, недоступного его пониманию химико-технологического факультета, Лева оставался сопливым школьником в растянутой на локтях и коленях школьной форме мышиного цвета. Форма была отдельным унижением на фоне ее ослепительной короткой джинсовой юбки (наверняка из «Березки»!) и легкой кофточки с пуговичками, так что даже полный идиот не мог не заметить стройных ног и круглых, как мячики, грудей. Даже соски, кажется, выступали под тонкой тканью, но он так и не решился разглядеть повнимательнее.
Последний учебный год остался в памяти именно чувством унижения. Правда, их дом заметно улучшился после капитального ремонта, огромную коммуналку частично расселили, а оставшимся жильцам, в том числе его матери, досталось по дополнительной комнате. Теперь в огромной свежеокрашенной кухне остались только две газовые плиты, и каждая гордо занимала отдельную стену. По углам, как столпы благополучия, расположились два новых холодильника – их и соседки, – но по сути ничего не изменилось. Мать все больше придиралась, требовала участвовать в уборке квартиры, выносить мусор, ходить за картошкой. Чтобы не встретить Алину с облезлым мусорным ведром в руке да еще в старых трениках и тапках, он тянул до темноты под неотвязные, как головная боль, нотации и упреки матери. И мечтал только об одном – покинуть этот дом.
Потому что он все-таки встретил ее именно с ведром. Кривым от времени и прожженным с одного бока ведром – не брать же для отбросов хорошее и новое! Благословенные мусорные пакеты появились лет через двадцать, а тогда нужно было высоко поднять вонючее ведро, вытряхнуть в помойку и отдельно вытащить прилипшую ко дну газету. Вот за этим занятием Алина и застала Леву. Вернее, он их застал! Красивый парень в фирменных джинсах обнимал Левину вожделенную красавицу в тени разросшихся лип, обнимал нагло и откровенно – одна рука его жадно обхватывала тоненькие плечи, а другая скользила по стройному бедру к краю юбки. Алина открыла глаза, почувствовав Левин отчаянный взгляд, и беззаботно рассмеялась. Подумаешь, жалкий десятиклассник из детства – было бы о чем говорить!
Оставалось выбрать подходящий город для бегства. В разговорах с родственниками и подругами мать постоянно причитала, что еврейскому ребенку в Киеве дорога в приличный ВУЗ закрыта – будь то медицинский или политехнический, везде одинаковый антисемитизм. И хотя доля правды в ее разговорах была, Лева рвался уехать из дома не только в надежде легко поступить в институт. Он устал от унижения, маминых вечных нотаций, глупейшей зависимости – ни своей комнаты, ни нормальной одежды. Киев, как и любая столица, требовал соответствующего оформления – денег, блата, влиятельных родителей или хотя бы выдающихся способностей. Приходилось признать, что Лева не тянул ни по одному пункту.
Итак, они выбрали Смоленск. Склонный к романтизму Лева сразу припомнил щемящую песню «По Смоленской дороге леса, леса, леса…». Там говорилось об одиночестве, холодных голубых глазах, ненадежности объятий. И хотя глаза у Алины были карие, а объятия с ней только снились в горячечных подростковых снах, все равно возникало утешительное ощущение ее предательства и его томящей, неоцененной любви. Намного приятнее, чем осознавать себя жалким, незамечаемым в упор переростком.
Предполагалось, что он будет поступать в Смоленский университет, что само по себе звучало гордо – не какой-нибудь областной педфак. Мама узнала точно – в Смоленске жила ее давняя школьная подруга, – что у них именно в университете получают педагогическое образование, например становятся учителями математики и физики или химии и биологии. Собственно, подруга и была для мамы главным аргументом – присмотрит и накормит, если что. Лева насмешливо фыркал, делал вид, что не хочет спорить, и даже себе не признавался, что соглашается на Смоленский университет, потому что на педагогическом конкурс небольшой, среди абитуриентов больше девушек, требования к точным наукам ниже. То есть, в отличие от политехнического или физтеха, есть реальный шанс поступить, получить диплом и с победой вернуться домой.