На другом конце города, точно это происходило в параллельной реальности, Николай Белозёров возвращался домой медленно, с уверенностью человека, не сомневающегося в своей власти и незыблемости порядка вещей. В воздухе висела усталость осеннего вечера и тяжёлый запах влажных листьев, подчёркивающий его ощущение превосходства над миром. Его шаги звучали глухо и размеренно, как барабанная дробь перед неминуемым событием.

Подойдя к двери квартиры Ксении, Николай не остановился и не позволил себе сомнений. Долго стучать или проявлять вежливость казалось излишним – условности стали неуместны. Он уверенно постучал дважды, и дверь сразу открылась, будто признала неизбежность его прихода.

Ксения сидела в кресле с книгой. Неожиданное появление Белозёрова заставило её вздрогнуть, будто от удара током. В глазах мелькнуло недоумение, смешанное с тревогой. Она смотрела на незваного гостя, пытаясь понять, когда её мир перестал быть надёжным.

В квартире повисла напряжённая тишина, словно перед грозой, когда облака ещё молчат, но дождь уже близок. В воздухе ощущался слабый аромат ванили и домашнего уюта, резко контрастирующий с происходящим.

Николай спокойно прошёл вперёд, словно уже был здесь хозяином. Остановившись перед девушкой, он слегка улыбнулся – холодно и самоуверенно, без всяких оправданий или объяснений.

– Отныне ты – моя собственность, – произнёс он чётко и буднично, будто сообщал давно известную новость. В его словах не было угрозы или злости, лишь жестокая непреложность новых законов.

Ксения медленно поднялась и отложила книгу, стараясь скрыть волнение и страх. Она попыталась найти в себе опору, чтобы сохранить достоинство в этой страшной ситуации. Глубоко вдохнув, она заставила себя посмотреть в глаза Николаю. Её голос прозвучал почти твёрдо, хотя внутри всё рушилось, как ветхий дом в шторм:

– Николай, я не знаю, что ты задумал, но это невозможно. У меня есть права, я не вещь. Ты не можешь просто прийти и объявить меня своей собственностью. Это безумие, и ты это знаешь.

В её словах звучала надежда, отчаянная попытка вернуться в мир, где слова имели значение, законы защищали, а люди сохраняли человечность. Николай только слегка покачал головой, глядя на неё с почти отеческим сочувствием, в котором не было ни жалости, ни уважения.

– Ты ошибаешься, – мягко произнёс он, делая шаг ближе, сокращая расстояние до тревожно малой дистанции. – Законы изменились, Ксюша. Теперь всё иначе. Твои права больше не существуют в прежнем виде. Ты принадлежишь мне официально. Можешь кричать, спорить, но лучше сразу привыкнуть к новым условиям. Отныне всё будет по—другому.

Ксения отступила назад, упёрлась в край кресла, пытаясь сохранить равновесие и не потерять самообладание, хотя ощущение надвигающейся опасности уже проникало во все уголки её сознания. Её глаза метались, словно пытались ухватиться за что—то устойчивое, за какую—то точку, которая могла бы удержать её от падения в бездну отчаяния.

– Ты не можешь, – повторила она слабее, неувереннее, её голос дрожал и терял силу с каждым словом. – Ты просто не имеешь права. Я человек, у меня есть достоинство, свобода выбора… Неужели ты не видишь, что это неправильно?

Николай снова улыбнулся, на этот раз шире, увереннее, спокойнее, словно её слова были детским лепетом, не заслуживающим серьёзного внимания.

– Это раньше мир жил по другим правилам, – произнёс он негромко, с оттенком лёгкого сожаления, будто разговаривал с упрямым ребёнком. – Но теперь твои слова уже ничего не значат. Мы перешли в новое время, Ксюша. Здесь нет места слабости, жалости, пустым разговорам о достоинстве и свободе. Есть только закон, и закон сейчас на моей стороне.

Он сделал ещё один шаг, окончательно загнав её в угол, где уже не было пространства для отступления. Воздух стал невыносимо тяжёлым, будто вся атмосфера комнаты была пропитана бессилием и страхом. Николай протянул руку и спокойно коснулся её лица, словно оценивая свою новую вещь, проверяя её качество и стоимость. В этом жесте было столько уверенности и безразличия, что Ксения ощутила себя предметом, потерявшим человеческое достоинство и право быть услышанной.

– Лучше не сопротивляйся, – тихо и почти дружески посоветовал он. – Ты всё равно ничего не изменишь. Лучше привыкни, так будет проще. Твоя жизнь отныне зависит от меня, и чем быстрее ты это примешь, тем меньше будет боли.

Ксения закрыла глаза, и её горячие и беспомощные слёзы покатились по щекам, свидетельствуя о том, что внутренняя борьба закончена. Всё, во что она верила, разрушилось окончательно, оставляя после себя лишь холодное и беспросветное отчаяние, из которого уже невозможно было выбраться.

За стеной в соседних квартирах кто—то включил телевизор, зашумела вода, заиграла музыка. Жизнь шла своим чередом, не останавливаясь, не оглядываясь, не замечая происходящего рядом ужаса. Мир равнодушно продолжал своё существование, оставляя Ксению наедине с жестокой реальностью, которая наступила вдруг и окончательно, не спрашивая её согласия и не давая ей шанса спастись.

Ксения медленно и беззвучно заплакала, не отводя глаз от холодного, безжалостного взгляда Николая. В ней пробуждалось чувство абсолютной беспомощности, такого унижения, от которого не спасало даже осознание собственного существования. Слёзы текли тихо и без остановки, словно тёмная река, выносящая наружу её внутренний мир, все надежды и воспоминания, которые больше не имели значения.

Она почувствовала, что сопротивляться бесполезно – все доводы, все слова и крики были бессильны перед жестоким порядком, утвердившимся в одно мгновение. Гораздо проще было подчиниться, позволить происходящему случиться, словно отдать течению этот разрушенный корабль своей жизни, больше не способный держаться на плаву.

Пальцы дрожали, едва касаясь ткани футболки, и сердце билось неровно, словно пытаясь вырваться из груди и избежать унижения, спрятаться подальше от жестокого взгляда мужчины, спокойно ждущего исполнения своей воли. Она закрыла глаза, и тишина в комнате стала вязкой и тяжёлой, напоминая ей, что отныне её жизнь не принадлежит ей.

Футболка упала на пол беззвучно, как падают листья поздней осенью, оставляя за собой лишь пустоту и холод, проникающий до самых костей. Комната казалась невыносимо тесной, хотя она не сделала ни шагу; пространство вокруг сжималось с каждой секундой, с каждым её дыханием, превращая воздух в вязкий и невыносимо удушливый.

Штаны сползли вниз тяжело, медленно, как если бы сама одежда понимала неизбежность происходящего и пыталась задержать этот страшный момент, замедлить его, дать хоть небольшую отсрочку. Но никакой отсрочки не было, не могло быть – происходящее стало реальностью, от которой уже нельзя было отвернуться или уйти.

Наступила долгая пауза, мучительно—неподвижная и абсолютно бесконечная, в которой Ксения пыталась удержать себя на краю последнего рубежа. Её сознание металось между отчаянием и последним всплеском внутреннего сопротивления, но силы были исчерпаны, а воля сломлена.

Трусики скользнули по коже вниз, оставив её совсем беззащитной, уязвимой и окончательно лишённой даже той последней иллюзии, что у неё ещё есть право на выбор. Её тело вздрогнуло, словно от холода, хотя холод исходил не от воздуха, а от понимания неизбежности собственной покорности.

Ксения подняла глаза и посмотрела на Белозёрова: в его взгляде не было ни жалости, ни сочувствия, ни даже особой жестокости. Только спокойная и уверенная власть человека, привыкшего брать то, что считает своим.

Она поняла, что проще позволить ему это, перестать бороться, просто исчезнуть в бездне собственного сознания, спрятавшись от унижения в глубине своего существа. Мир потерял для неё смысл, границы добра и зла растворились, оставив её одну перед лицом безжалостного закона, превратившего людей в вещи, а человеческое достоинство – в пустой звук.

Оставалось только ждать, смириться, отдаться течению, в котором она больше не была хозяйкой собственной судьбы, а лишь безвольной тенью, чей голос уже никто никогда не услышит.

Белозёров торопливо сбрасывал с себя одежду, словно желая быстрее избавиться от внешней оболочки, которая сдерживала его настоящую, животную сущность. Его движения были грубыми и неуклюжими, как у человека, потерявшего остатки самоконтроля. Ткань рубашки и брюк с глухим шорохом упала на пол, превращаясь в бесформенную груду вещей, уже лишённых прежнего значения.

Он шагнул к Ксении, и она почувствовала приближение его тяжёлого тела, покрытого липким, неприятным потом, от которого в комнате стало душно и невыносимо. Его дыхание было частым, неровным, горячим, оно обжигало её кожу и оставляло на ней влажный, липкий след унижения и отвращения. Запах его тела казался ей чуждым и чужим – тяжёлым, удушающим, заставляющим каждую клетку её тела съёживаться от бессилия и брезгливости.

Белозёров схватил её за руку, и этот жест был одновременно властным и небрежным, словно он брал в руки давно принадлежавший ему предмет. Он потащил её к кровати, не обращая внимания на её тихие протесты и беззвучный плач, который больше не мог изменить ничего. Матрас прогнулся под их тяжестью, издав слабый, жалобный скрип, словно комната пыталась сопротивляться происходящему, но также была обречена.

Его тело прижалось к ней – тяжёлое, горячее, влажное, вызывающее у неё внутреннее содрогание и острое желание исчезнуть, раствориться, стать чем угодно, лишь бы не чувствовать этот отвратительный контакт. Его дыхание, тяжёлое и хриплое, обволакивало её, заполняя собой всё пространство, вдавливая её глубже в кровать, делая невозможным побег от реальности, от этой сцены, в которой она больше не играла никакой роли, кроме безвольной марионетки.

Ксения закрыла глаза, стараясь уйти от происходящего куда—то глубоко в себя, в место, где нет унижения и отвращения, где память стирает всё произошедшее и возвращает её в мир, полный света и достоинства. Но реальность не отпускала её. Она была здесь, под этим чужим, тяжёлым телом, которое бесцеремонно прижимало её к матрасу и подчиняло себе.

Белозёров шептал что—то бессвязное и бессмысленное, и его голос был хриплым и настойчивым, будто он обращался к неодушевлённому предмету, с которым не требовалось разговаривать осмысленно. Слова теряли значение, растворяясь в удушливом воздухе комнаты, оставляя после себя только липкий, тягучий осадок мерзости и безысходности.

Она чувствовала, как его тело нависает над ней, как он тяжело и неуклюже движется, пытаясь найти нужное положение, и каждый его жест, каждое движение причиняло ей мучительную внутреннюю боль, лишённую физических границ, но пронизывающую её насквозь, оставляющую внутри пустоту и холод.

Кожа Белозёрова была влажной, неприятной на ощупь, и прикосновение к ней вызывало у неё ощущение безграничного отвращения, словно её собственная кожа пыталась отделиться и убежать, покинуть тело, лишь бы не касаться этого чуждого, ненавистного существа. Она сжалась, стараясь уменьшиться, стать незаметной, но от этого становилось только хуже.

И вот он вошёл в неё – резко, грубо, не давая времени приготовиться, и весь мир вокруг окончательно рухнул в бездну беспомощности и унижения. Сознание Ксении дрогнуло и замерло, застыв в одной точке абсолютного отчаяния, в которой не осталось ничего, кроме острой боли и удушающего стыда.

Его движения были ритмичными, тяжёлыми и бесчувственными, словно он был частью механизма, давно лишённого человеческих эмоций и способности чувствовать. Каждый его толчок отзывался внутри неё глубоким, тёмным эхом, напоминая ей о том, что теперь она не принадлежит сама себе, что её тело стало всего лишь вещью, лишённой права сопротивляться или отказываться.

Ксения продолжала лежать неподвижно, позволяя происходящему случиться, зная, что больше ничего не изменит, и единственное, что она могла сделать – это терпеть, ждать конца этого кошмара, который когда—нибудь обязательно завершится, оставив после себя только пустоту и слёзы, которые уже не имели никакого значения.