Телефон снова завибрировал в его руке. На экране было новое сообщение от Саши, короткое и отчаянное: «Дядя Аркадий, пожалуйста, приезжай. Времени почти нет». Тревога заставила его ускорить шаг – он не мог бежать, как окружающие, но и остаться безучастным больше не имел права. С этой мыслью политик свернул за угол, вливаясь в поток встревоженных людей, чувствуя, что его личная драма стала частью чего—то большего – общего беспокойства и неизвестности.

В Славстаграме мелькнула фотография Саши. Аркадий заметил её случайно, остановившись на странно знакомом лице, не похожем на девушку, которую он помнил. Под её глазами, прежде чистыми и светлыми, кричали красные буквы: «позор семьи», «боится распределения». Фразы были короткими и ядовитыми, оставляя след беспомощности и стыда.

Аркадий медленно отложил телефон. Пространство вокруг сжалось до салона служебного автомобиля, где за рулём молча сидел его водитель. За затемнённым стеклом мир терял чёткость, расплываясь в силуэтах женщин, быстро шагающих к вокзалам и остановкам.

Он набрал номер племянницы, снова вспомнив её сообщение. Гудки в трубке тянулись долго, и голос Саши прозвучал встревоженно и напряжённо, словно она долго готовилась к разговору, но слова путались и не складывались в предложения.

– Я еду к тебе, – произнёс Аркадий сразу, не дожидаясь объяснений. Его голос был твёрдым и почти официальным. – Где ты сейчас?

Она назвала адрес кафе на окраине – того самого, где раньше кофе остывал незаметно, а паузы между словами наполнялись значением. Теперь это место казалось слишком простым и наивным для такого разговора.

Водитель молча кивнул и плавно ускорил автомобиль. Город за окном жил другой, нервной и суетливой жизнью, полной слухов о закрытии границ и билетах по заоблачным ценам. Паника пронизывала толпы невидимой острой волной.

СМИ продолжали рисовать беглянок как слабых, трусливых женщин, неспособных пожертвовать собой ради общего блага. Теперь этот образ коснулся и Саши, и Аркадий чувствовал холодное бессилие, глядя на телефон, где племянница превращалась в объект насмешек и осуждения, выставленный жестокой публике.

Он понимал, что заготовленные слова и аргументы уже бесполезны. Саша сделала свой выбор, и разговор с ней мог лишь подтвердить то, что он уже понял, увидев её фото и услышав её голос. Решение было принято – простое и окончательное. Теперь Аркадию оставалось только принять реальность, с которой он столкнулся внезапно и бесповоротно.

Автомобиль двигался вперёд. Водитель молчал, смотрел прямо перед собой, не задавая вопросов – словно зная больше, чем должен был. За стеклом мелькали чужие лица, чужие страхи и надежды. Политик не отводил взгляда от дороги, мысленно прокручивая предстоящий разговор с племянницей и чувствуя, как пространство вокруг становится теснее, а воздух – тяжелее.

Кафе на окраине Первопрестольска сохраняло спокойствие, почти нетронутое общей тревогой. Внутри, за плотными шторами при тусклом свете абажуров, мир казался прежним – надёжным и безопасным. Ладогин увидел Сашу сразу, как только вошёл. Она сидела в дальнем углу, сжавшись, отчего казалась ещё более беззащитной и чужой в реальности, где любое отклонение от привычного пути вызывало подозрение и гнев.

Аркадий быстро и осторожно подошёл, словно боясь нарушить хрупкую тишину. Саша подняла глаза, и он заметил в них тяжёлое, взрослое осознание произошедшего. Он сел напротив, взглянул ей в лицо, но не сразу нашёл слова.

– Закон ещё не принят, – произнёс он негромко, будто пытаясь убедить не её, а себя самого. – Пока это только слухи и паника. Всё ещё может измениться. Ты можешь подождать, просто не спеши.

Его голос звучал тихо и неубедительно, словно слова теряли смысл в воздухе, не достигая цели. Саша молча смотрела на него, стараясь скрыть слёзы, которые уже появились в глазах.

Она медленно покачала головой и тихо произнесла:

– Это уже случилось. Просто пока не подписано. Ты ведь сам всё понимаешь.

Говорила она твёрдо и отчётливо, не оставляя места для возражений. В голосе звучала усталость.

Аркадий молча слушал её, чувствуя, как воздух между ними становится гуще и невыносимее. Он искал подходящие слова, но они казались бессильными перед её словами.

Внезапно вспомнилось, как много лет назад он держал её на руках. Маленькая, доверчивая девочка, ещё ничего не знающая о жестоком мире. Он помнил, как хрупки были её пальцы, как мягко ложилась её голова ему на плечо. Тогда он верил, что сможет защитить её от любой беды.

Теперь перед ним сидел другой человек – взрослый, уставший, принимающий решение, перед которым он бессилен. Это бессилие резало изнутри, словно что—то жизненно важное уходило из него навсегда.

В кафе негромко звучали голоса посетителей, официанты двигались незаметно, за окнами проезжали машины. Мир жил своей жизнью, и от этого их разговор казался ещё тяжелее, неуместнее и страшнее.

Племянница уже не скрывала слёз, которые медленно катились по щекам, оставляя мокрые, блестящие дорожки. Аркадий понимал, что время изменить что—либо прошло безвозвратно, и оставалось только принять случившееся, хоть оно ещё и не было подписано официально.

Саша смотрела на Аркадия, словно пытаясь увидеть за официальной маской что—то настоящее. Её покрасневшие глаза и бледность проступали даже сквозь макияж. Губы дрожали, каждое слово давалось ей с трудом:

– Это отвратительно, – произнесла она почти шёпотом, но каждое слово звучало тяжело, как удар колокола. – Если ты этого не видишь, значит, давно стал частью всего этого. Ты просто не хочешь признавать, что тоже несёшь ответственность.

Эти слова проникали глубоко, оставляя мучительное ощущение вины и бессилия.

Аркадий не нашёл в себе сил возразить или оправдаться. Он просто смотрел на неё, чувствуя, как между ними возникает невидимая пропасть, через которую уже не перекинуть ни мостов, ни слов, ни взглядов.

Она резко поднялась, едва не опрокинув стул. Движения были нервными, порывистыми, наполненными отчаянием и злостью, которые она больше не могла сдерживать. Её глаза сверкали непролитыми слезами, губы дрожали от гнева, который вырвался наружу острым выдохом:

– Можешь дальше лизать задницу своему Голове, пока он всех твоих близких не продаст. Ты ведь прекрасно знаешь, что так и будет.

Она развернулась и стремительно пошла к выходу, стуча каблуками по кафельному полу мимо столиков, официантов и равнодушных посетителей, продолжавших негромко вести свои беседы. Никто не обратил внимания на её резкие слова, словно это была сцена из другого спектакля, не имеющего к ним никакого отношения.

Аркадий остался один. Он не пошёл за ней, не пытался остановить или убедить. Просто сидел, глядя перед собой, ощущая тяжёлую пустоту, занявшую место прежних чувств и мыслей. Это было не просто отсутствие чего—то важного, а давящая сила, вытеснившая всё, что существовало до её слов и взгляда.

Столик казался слишком большим, стул – неудобным, а уютное кафе стало чужим и холодным. Звуки возвращались постепенно, пробиваясь сквозь плотную стену внутренней глухоты, но звучали теперь отстранённо.

Кофе давно остыл. Официант подошёл осторожно, спросил что—то нейтральное, не глядя в глаза. Вопрос прозвучал глухо, словно из другого времени. Аркадий молча покачал головой, даже не разобрав, о чём речь. Официант тихо удалился, оставив его наедине с тишиной, заполняющей всё вокруг и внутри.

Он сидел неподвижно, чувствуя, как внутренний мир становится заброшенным домом – без голоса, шагов и даже эха. Осталась только абсолютная пустота: холодная, безжалостная, лишённая воспоминаний и будущего, тяжелее одиночества и страшнее отчаяния.

Лишь теперь он осознал, насколько правы были слова Саши: он действительно стал частью этого, и дороги назад, туда, где ещё теплилась надежда, уже не было.

Пятничный вечер в элитной бане на окраине Первопрестольска давно стал для Аркадия Ладогина, советника Головы государства Николая Белозёрова и помощника Игоря Панова – обязательным ритуалом. За тяжёлыми дубовыми дверями, покрытыми влагой и воспоминаниями, исчезала вся официальность. Внутри было тепло и сумрачно, словно место это существовало вне времени, в иной реальности, где слова звучали откровеннее и опаснее.

Парная дышала жаром и травами, заполняя собой всё небольшое пространство. Трое мужчин удобно расположились на деревянных полках. Белозёров сидел в центре, откинувшись назад, расправив плечи, будто перед ним стояла страна, ожидающая решений. Его глаза блестели от азарта, отражая свет раскалённых камней, в котором прятались власть и жестокое удовлетворение.

– Вот увидите, – произнёс он с усмешкой, – этот закон наконец вернёт женщину туда, где ей и положено быть по самой её природе. Социальный баланс восстановится, и мы перестанем тратить время на бесполезные дебаты. Всё, что мы делаем, – возвращение к здравому смыслу.

Он замолчал на секунду, позволив словам раствориться в жаре, затем провёл ладонью по лицу, наслаждаясь теплом и собственными мыслями. Его голос был уверенным, почти интимным – не допускавшим сомнений.

Панов сидел в стороне, внимательно следя за температурой, равномерно поддавая пар, будто исполнял ритуал, от точности которого зависел исход. Его движения были размеренными, взгляд – сосредоточенным.

– Николай Лукич абсолютно прав, – мягко сказал он, подливая воду на камни. Голос утонул в густом тумане и звучал почти шепотом. – Главное – не упустить момент. Нужно срочно начать чипизацию и заранее составить цифровые списки. Если затянем, будет хаос. Это не вопрос желания – это вопрос технологии и порядка.

Он говорил негромко, но уверенно, каждое слово звучало как тщательно отточенный аргумент – логичный, неизбежный. В голосе не было ни эмоций, ни сомнений, только спокойная, холодная рациональность, ставшая частью его профессиональной привычки. Пар, медленно окутывавший их, казался союзником – делая речь невесомой, но от этого лишь более весомой и значимой.

Аркадий молчал, слушая, и чувствовал себя непривычно отстранённым, словно наблюдал за происходящим со стороны. Слова звучали слишком открыто, просто, естественно – и именно это пугало сильнее, чем он был готов признать. Сидя рядом с людьми, которых знал много лет, он вдруг ощутил себя чужим – случайным, лишним в кругу, где обсуждали нечто слишком интимное и опасное.

В парной царила атмосфера тайного сговора. Слова произносились полушёпотом, осторожно, будто здесь решалась судьба не отдельных людей, а всего общества. Только эти трое знали то, что ещё не стало публичным. Жар проникал под кожу, смешивался с мягким голосом Панова и твёрдой уверенностью Белозёрова, создавая ощущение сна – слишком убедительного, чтобы быть иллюзией.

Аркадий вытер лоб, не вмешиваясь. Он просто слушал, ощущая, как в нём нарастает вязкая тревога – медленно и неотвратимо, как пар, наполняющий помещение. Несмотря на привычную обстановку, он понимал: он больше не принадлежит этому миру, не часть круга, где всё звучит просто и без вопросов.

Пар продолжал окутывать их, скрывая чувства и мысли, делая происходящее будто бы естественным – как нечто давно решённое и не подлежащее сомнению.

Аркадий чувствовал, как тепло проникает глубже, стирая границы между допустимым и запретным, очевидным и сокрытым. В этой полупрозрачной атмосфере слова звучали особенно весомо, как будто здесь исчезала необходимость притворства, как будто решения уже были приняты.

Он посмотрел на Белозёрова и Панова, и тихо произнёс:

– А если это всё начнёт напоминать охоту? Если будет пройдена грань?

Вопрос прозвучал негромко, но завис в воздухе плотным облаком, отразившись от горячих камней глухим эхом.

Белозёров взглянул на него, и на лице появилась снисходительная улыбка – спокойная, самодовольная, уверенная. Он ответил с лёгкой иронией:

– Не боись. Всё под контролем. Система знает, где проходит грань. Мы лишь проводники её воли. И поверь, Аркадий, она не ошибается.

Он снова улыбнулся – мягко, почти по—учительски, без угроз, с той особенной убеждённостью, которая легко граничит с равнодушием.