Панов кивнул медленно и молча, не глядя на Аркадия, словно взгляд мог нарушить хрупкое равновесие между паром и словами. Он продолжал поддавать воду на камни – точно, размеренно, как будто в этом и заключалась суть его участия.

После бани Ладогин не задержался. Он почти сразу вышел в прохладу ночного города. Машина уже ждала у входа. Водитель молча смотрел вперёд, не задавая вопросов.

Политик сел в салон, но не дал знак ехать. Он сидел в темноте, глядя сквозь стекло на расплывчатый, мерцающий город. Вокруг царила вязкая тишина, прерываемая только гулом улиц, шумом машин и шагами редких прохожих.

Город казался другим – холодным и чужим, будто Аркадий впервые смотрел на него со стороны, не понимая его ритма, не чувствуя дыхания. Уличные огни, витрины и окна домов мигали безразлично, словно тысячи чужих глаз следили за ним одновременно, не давая ни укрыться, ни отвести взгляд.

Внутри ощущалась липкая пустота – не одиночество, а отсутствие чего—то важного, что долгое время было частью его самого. Теперь этой части не было, а на её месте – осознание: всё происходящее вокруг не просто результат чужих решений, а неизбежность, к которой он сам приложил руку.

Где—то глубоко медленно и болезненно формировалась мысль, что мир, к которому он привык, изменился окончательно. Его собственная роль в этом новом устройстве становилась неясной, чужой и пугающей. Он вспоминал взгляд Саши – презрительный, полный боли, и голос Белозёрова – слишком уверенный, чтобы быть просто заблуждением.

В машине по—прежнему царила тишина – заговорщицкая и густая, нарушаемая только негромким дыханием водителя, старательно делающего вид, что не замечает напряжения. Аркадий не спешил домой, не хотел нарушать хрупкое равновесие между реальностью и внутренними вопросами, между прошлым и тем, что теперь казалось необратимым.

Он сидел неподвижно, глядя сквозь стекло на город – на улицы, фонари, прохожих, рекламные огни. Всё это выглядело как декорация, за которой прятался другой, незнакомый ему город, живущий по другим правилам, законам, логике.

Он даже не шевелился, не пытался разогнать это ощущение, не делал ничего, кроме одного – просто сидел, молча наблюдая, как мерцает город, и пытался понять, в какой момент всё повернулось вспять. Где он упустил ту грань, за которой уже невозможно ничего изменить.

Дом встретил его тишиной. Квартира казалась нежилой, как гостиничный номер после отъезда последнего постояльца. Воздух был ровный, без запахов, будто стены и мебель отвыкли от человека. Он не разувался, прошёл через гостиную, включил телевизор – не из интереса, а просто чтобы загорелся свет.

Экран ожил мягким мерцанием. Цвета осветили потолок, отразились в стёклах шкафов и на полированном столе. Звук был отключён, но Аркадий смотрел внимательно – как смотрят на огонь в камине: ничего не слушая, всё чувствуя.

Шла прямая трансляция заседания парламента. Внизу – бегущая строка: «Второе чтение. Законопроект №1424/3». Камера медленно скользила по залу, выбирая лица и ракурсы. Всё выглядело мирно, даже торжественно – как парад в замедленной съёмке.

В центре – лицо Кручинина: довольное, расслабленное, с тенью самодовольства. Он кивал, поправлял микрофон, что—то говорил без звука и улыбался, как человек, который давно всё понял и теперь просто наблюдает, как остальные догоняют его по маршруту, который он же и начертал. Кто—то аплодировал, кто—то записывал, кто—то смотрел на него, как на спасителя, защитившего нацию от морального распада.

Аркадий взял планшет, открыл новостную ленту. Заголовков было много – одинаково восторженных. «Парламент проявил зрелость». «Сильное решение для сильной страны». «Равновесие восстановлено». Он пролистал вниз – в комментарии.

Первый – лаконичный: «Давно пора». Второй – с аватаркой флага: «Не согласен? Чемодан, вокзал – и куда—нибудь без нас». Третий – объёмнее: «Женщины забыли, что быть женщиной – это не право, а обязанность. Спасибо депутатам за напоминание».

Потом пошли мемы: девушка с чемоданом и подписью – «Отважно бежит от любви к Родине». Под ней – десятки лайков и комментариев: «Скатертью дорожка», «Остались лучшие».

Некоторые посты звучали почти как стихи: «Кто ропщет – тот враг. Кто молчит – уже брат. Кто аплодирует – наш». Один пользователь особенно гордился новым лозунгом: «Скоро женская гордость станет на вес золота – потому что её останется мало». Под этим – огоньки, флажки и скриншоты билетов в один конец.

Аркадий продолжал листать ленту неторопливо, как человек, читающий меню, хотя давно знает, что закажет. Комментарии сливались в единый поток: шутки, ехидные сравнения, театральные реплики, похожие скорее на корпоративные тосты, чем на реакции живых людей.

На экране тем временем показывали общий план зала. Один из депутатов с искренне взволнованным лицом поднимался к трибуне, держа в руках распечатку, в которой едва ли было что—то новое. Позади него всё так же маячило лицо Кручинина с той же полууголовной ухмылкой и взглядом человека, знающего финал пьесы, пока зрители ещё разворачивают конфеты в зрительном зале.

Аркадий сидел, не отводя глаз от экрана, но почти не следя за происходящим. Телевизор наполнял комнату ровным холодным светом, в котором предметы утратили привычную глубину и казались чужими, словно декорации новостной студии. Кресло под ним ощущалось жёстким, воздух – сухим, а голосов, даже мысленных, ему больше не хотелось слышать.

Он снова посмотрел в планшет, как в карту маршрута, на которой стерли все города, кроме одного – конечного. В этой ироничной, почти праздничной картине, где страна уверенно наслаждалась собственной правотой, Аркадий ощутил лёгкую тошноту. Она была вызвана не словами и даже не самим законом, а лёгкостью и радостью, с которой люди говорили о том, что ещё недавно казалось невозможным.

Комната постепенно наполнялась холодным светом. Экран медленно сменял лица депутатов. Комментарии продолжали падать, словно снег в ленте, безостановочно и равнодушно. И в этой самодовольной симфонии нового порядка Аркадий вдруг понял, что теряет не веру, а чувство реальности, которое прежде никогда его не подводило.

Глава 3

Аркадий Ладогин погрузился в кресло и равнодушно посмотрел телевизор, давно ставший бесполезной, но привычной частью интерьера. Экран мерцал тускло, словно старался не привлекать внимания. Ведущий вечерних новостей, примелькавшийся и утративший индивидуальность, размеренно перебирал повестку дня, наполненную мелкими событиями, которые волновали разве что их непосредственных участников.

На журнальном столике перед политиком лежала нетронутая пачка сигарет, рядом удобно примостилась старенькая пепельница из тяжёлого хрусталя. Он бросил курить несколько месяцев назад, но продолжал держать рядом эти предметы. Привычные вещи поддерживали иллюзию, будто жизнь течёт по заданному сценарию.

Экран снова осветился государственной символикой и заставкой новостей. Аркадий чуть напрягся и прибавил звук, скорее по инерции, чем из желания узнать что—то новое.

– Добрый вечер, дорогие телезрители! – ведущий расплылся в неестественно широкой улыбке, словно старался убедить аудиторию в собственной искренности. – Сегодня у нас особенная новость, которая, без сомнения, обрадует многих граждан нашей страны.

Аркадий хмыкнул. Он давно уже ничего не ждал от телевизора: удивить его казалось невозможным.

– Итак, внимание! – продолжил диктор с прежней искусственной бодростью. – Сегодня вступает в силу долгожданный закон о государственной опеке над женщинами детородного возраста. Теперь все незамужние женщины до двадцати пяти лет, не имеющие детей, официально переходят в общественную собственность. Согласно новым положениям, любой совершеннолетний мужчина вправе выбрать любую из подопечных и воспользоваться предоставленной возможностью без дополнительных процедур или согласований. Всё это – в рамках государственной программы восстановления демографического баланса!

Голос ведущего дрогнул, но он профессионально усилил энтузиазм:

– Это несомненно решит демографическую проблему нашей страны и позволит нам снова гордо заявить о себе на мировой арене!

На экране появилась весёлая анимация: молодые девушки строем шли навстречу сияющему будущему. Рисованные лица улыбались и пританцовывали под задорную мелодию. Над ними развевались лозунги: «Государство знает, как лучше!», «Стабильность и процветание!» и центральный – «Женщина – будущее страны!»

Аркадий смотрел на происходящее с внутренним оцепенением. Хоть принятие закона было известно заранее, увидеть его анонс с весёлыми графиками и праздничной анимацией казалось странно и неуместно. Центральный канал подавал событие с серьёзностью и нарочитой радостью, будто речь шла о спортивном празднике, а не о радикальном изменении социальной реальности.

Ведущий передал слово соведущему – известному пропагандисту с постоянной улыбкой, чуть превышающей естественные границы лица. Тот встал у большого экрана, где замелькали яркие картинки и цифры.

– А теперь немного статистики! – торжественно объявил он. – Благодаря закону население страны в ближайшие годы удвоится, а счастье каждого гражданина увеличится на сорок семь процентов!

Соведущий ловко жонглировал графиками, таблицами и диаграммами, словно фокусник. Он с энтузиазмом объяснял, насколько повезло женщинам оказаться в этой значимой роли.

Аркадий застыл, едва дыша. Происходящее походило на какой—то фарс, однако ведущие продолжали подавать новость как естественную и долгожданную.

На экране началось прямое включение из провинциального городка. Корреспондентка с весёлым лицом брала интервью у прохожих. Мужчины охотно выражали радость, а женщины уверяли, что давно ждали такого «заботливого» закона и мечтают приступить к исполнению почётной государственной миссии.

Одна из женщин нервно улыбнулась:

– Я вообще—то не планировала, но, если Родина требует, придётся родить – причём срочно!

Корреспондентка восторженно повернулась к камере:

– Вот так, дорогие зрители, народ встретил новую инициативу с энтузиазмом и пониманием!

Аркадий попытался встать, но почувствовал слабость. Всё вокруг казалось чужим, словно он попал в параллельную реальность, где абсурд и действительность поменялись местами.

Государственный канал продолжал транслировать нескончаемый поток комичного абсурда. Мелькали лозунги, звучала весёлая музыка, а счастливые люди на экране убедительно изображали радость и надежду.

Ладогин откинулся в кресло и закрыл глаза, надеясь, что через мгновение проснётся и кошмар исчезнет. Но стоило взглянуть на экран, как иллюзия окончательно рассеялась.

Абсурд стал новой реальностью, окутывающей его словно тёплое одеяло. Отчаяние смешивалось с почти детским изумлением: как могло случиться такое? Кто мог серьёзно отнестись к этой гротескной затее?

Ответов не было. Телевизор беззвучно мигал радостными лицами, графиками и нелепыми лозунгами, погружая квартиру в вязкое, невыносимое чувство полного абсурда.

Политик понял: грань между фарсом и реальностью стёрлась окончательно. То, что вчера казалось слухом или циничной инициативой, теперь обрело юридическую силу да ещё и праздничную обёртку. Он чувствовал себя зрителем, выпавшим даже из массовки происходящего спектакля.

На экране снова появился довольный ведущий, уверенно завершая репортаж:

– А мы продолжим следить за развитием событий, ведь впереди великие свершения и ещё больше прекрасных законов!

Аркадий глубоко вдохнул. Возмущение покинуло его, и осталась только тягучая пустота. Сознание растворялось в липкой атмосфере абсурда, ставшей не вторжением, а новой нормой.