Неожиданный звонок прозвучал нелепо на фоне происходящего. Вечер всегда был для него заповедником покоя. Аркадий открыл дверь. На пороге стояла Лада Сажаева – высокая эффектная блондинка, чьё присутствие всегда сопровождал привкус чего—то греховного. Дочь министра финансов давно была известна в Первопрестольске как негласная фаворитка Головы государства, его тайная забава и каприз. Правда, недавно Голова охладел к ней столь же резко, как когда—то приблизил, оставив Ладу перед неопределённостью и страхом.

Девушка изображала неловкость, но тут же, без приглашения, вошла внутрь, наполнив комнату ароматом тяжёлых духов.

– Аркадий Григорьевич, простите за поздний визит, – начала Лада с наигранной растерянностью, стягивая с плеч роскошное пальто и бросая его на спинку кресла, словно оно всегда здесь было.

Она привычно оглядела квартиру и доверительно спросила:

– У вас найдётся что—нибудь выпить? У меня такой день, что трезвой беседу не осилю.

Ладогин молча указал на мини—бар, следя за её движениями с тревогой и абсурдным ощущением одновременно. Лада налила виски и театрально вздохнула, словно актриса перед монологом.

– Аркадий Григорьевич, вы должны меня понять. Я пришла не от хорошей жизни, – она сделала паузу, позволяя осознать глубину отчаяния. – Голова посоветовал обратиться именно к вам. Вы знаете, скоро вступает этот ужасный закон… И мне совсем не хочется оказаться в чьём—то пользовании.

Она тяжело вздохнула и демонстративно отпила глоток, пытаясь скрыть дрожь в руке.

– Меня уже списали со счетов. Вы ведь знаете мою историю? – её глаза влажно блеснули. – Я была для него игрушкой, куклой. Пока была нова – была нужна. Теперь он устал и выставил меня, как старый шкаф. Вы единственный, кто может спасти меня и взять замуж. Прошу вас не отказать.

Аркадий ощутил, как абсурдность происходящего обрела физическую форму, сгущаясь вокруг липкой, насмешливой субстанцией. Лада сейчас выглядела идеально: настоящая трепетная жертва коварной политики, бедная девочка, жестоко брошенная судьбой и властным мужчиной.

– Лада, – осторожно начал он, стараясь скрыть раздражение, – это невозможно. Вы сами понимаете, что предлагаете? Мы практически незнакомы…

Она грустно улыбнулась, словно его слова были забавны и наивны, приблизилась и одним движением расстегнула платье, позволив ткани упасть к ногам. Перед Аркадием предстала соблазнительная фигура, будто сошедшая с обложки глянцевого журнала: вызывающая, манящая и совершенно неуместная сейчас.

– Давайте не будем притворяться, – прошептала Лада, осторожно касаясь его плеча. – У вас нет выбора, Аркадий Григорьевич, у меня тоже. Это просто формальность. Я не требую любви – просто сделайте то, что нужно.

Аркадий ощутил внезапный приступ паники и внутреннего сопротивления. С трудом отстранившись, он поднял платье с пола и сунул ей в руки:

– Оденьтесь немедленно. Это невозможно. Я уважаю ваше положение, понимаю, как трудно вам дался этот шаг, но я не тот, кто решает такие задачи. Вы заслуживаете другого – не вынужденного, не навязанного. Прошу вас, выход там. Я не вправе вам отказывать, но и помочь не могу. Ваш путь должен быть честным, а этот стал бы ошибкой.

Лада мгновенно изменилась: лицо её сбросило маску смирения, сменившись презрением и бесцеремонностью. Она резко натянула платье, почти оборвав пуговицы, шагнула к двери и грубо бросила напоследок:

– Ну смотри, старый сморчок, ты ещё об этом пожалеешь.

Хлопнув дверью с такой силой, что содрогнулись стены, она оставила после себя холодную тишину и театральный абсурд, доведённый до предела. Аркадий молча стоял посреди комнаты, чувствуя, будто невидимые режиссёры смеются над его жалкими попытками сохранить достоинство.

Опустившись в кресло, он устало посмотрел на погасший телевизор, недавно наполненный улыбками и оптимистичными лозунгами, и понял: абсурд давно перестал быть частью мира – он стал главным законом его существования.

С утра Первопрестольск охватила Новость. Она, словно сломанное радио, дребезжала в коридорах министерств, шелестела листами бумаг, проникала в лифты и тесные подсобки. В центре внимания оказался вчерашний закон, объявленный с помпезной нелепостью и вызывающей серьёзностью одновременно.

Чиновники встретили инициативу с азартом карточных игроков, которым внезапно достался козырь. Каждый мечтал сорвать свой куш, громко и нарочито убеждая остальных в справедливости собственных желаний.

Коридоры ведомств звенели от возбуждённых голосов и преувеличенно ярких эмоций. Николай Белозёров, мастер громких слов и циничных улыбок, сиял сегодня особенно вызывающе. Высокий и слегка полноватый, он расхаживал по коридорам, активно жестикулируя и не скрывая восторга.

– Господа, – громогласно заявлял он восхищённым коллегам, – это настоящий прорыв! Нам, можно сказать, выдали карт—бланш на спасение страны! Главное теперь – не упустить своего счастья! – Последнюю фразу Николай произносил, прижимая руку к сердцу и картинно закатывая глаза, вызывая общий смех и одобрительные хлопки.

Оживлённые разговоры перетекли в столовую, где воздух пропитался запахом жареной картошки, столовых котлет и чиновничьего энтузиазма. Столы превратились в импровизированные совещательные центры, где разыгрывались судьбы девушек и женщин, личная жизнь которых теперь принадлежала государству и чиновникам лично.

– А я возьму брюнеточку, – мечтательно сказал сотрудник Минкультуры, размешивая чай и глядя в потолок. – Всегда их любил.

– Брюнетки быстро надоедают, – возразил сосед, набивая рот макаронами. – Блондинки – это классика, всегда в цене.

С задних столов донеслось, что главное – возраст и здоровье, а цвет волос – дело десятое. Столовая взорвалась смехом и аплодисментами. Достоинства и недостатки избранниц обсуждали, словно выбирали бытовую технику.

К циничному карнавалу добавилась и другая тема, более тонкая и не менее популярная – вчерашний отказ Аркадия Ладогина Ладе Сажаевой. К середине дня об этом знали даже уборщицы и охранники. Слухи множились, обрастая совершенно абсурдными деталями.

Говорили, будто Ладогин попросил Ладу пройти IQ—тест, проверить совместимость по астрологическим параметрам и предоставить генеалогическое древо до пятого колена. Кто—то уверял, что он усадил её за кухонный стол, выдал анкету из сорока двух вопросов, а когда она задумалась над пунктом: «Считаете ли вы обязательным превосходство любви над выгодой?», просто вышел из квартиры, не закрыв дверь.

Ещё ходил слух, будто Аркадий заранее вызвал хор слепых казаков, которые при появлении Лады исполнили на латыни «Прощай, немытая Россия». После этого он поставил условие: если она проживёт три дня у него без макияжа, в халате и с ведром, то он подумает. Лада якобы ушла спустя сорок восемь минут, закутавшись в одеяло и шепча проклятия.

Среди молодых стажёров особой популярностью пользовалась версия, что Лада застала Аркадия у окна в фартуке и со сковородкой, на которой жарилась яичница в виде карты СФСР. Она сказала: «Я пришла по делу», а он повернулся и ответил: «А я по долгу». Затем надел ей на голову кастрюлю, лёг в холодильник и закрылся изнутри. Говорили, что Лада ушла в слезах, а Аркадий пролежал в холодильнике ещё два часа, поглаживая упаковку масла.

Теперь коллеги поглядывали на Аркадия кто с завистью, кто с сожалением, а кто с откровенным удивлением, словно перед ними прошёл человек, добровольно отказавшийся от выигрыша в миллион.

Белозёров перехватил Ладогина после обеда прямо в коридоре. Николай шагнул навстречу с широкой улыбкой, плохо сочетающейся с его снисходительным взглядом.

– Аркадий Григорьевич, ну и дурак же ты, братец, – произнёс он с деланным сожалением, разводя руками, словно подводя итоги несостоявшейся сделки. – Я бы за такой шанс, как Лада, на край света пошёл, а ты её так запросто выставил…

Белозёров выдержал паузу, тяжело вздохнув, будто Аркадий совершил непростительную ошибку. Ладогин молча смотрел на него, понимая, что любые слова лишние, чувствуя, как абсурд ситуации лишает его последних сил.

Николай, довольный эффектом, похлопал коллегу по плечу и направился дальше, громко рассуждая с кем—то о преимуществах нового закона и выгодах, которые намерен из него извлечь.

Аркадий остался посреди коридора, ощущая косые взгляды проходящих чиновников. Он понял, что абсурд давно стал нормой, ирония больше никого не удивляла – напротив, она казалась единственно возможным объяснением происходящего.

После работы город притих, окутанный вязкой дымкой осеннего вечера. Первопрестольск привычно сверкал огнями, и эта привычность раздражала Аркадия: улицы и здания делали вид, будто ничего особенного не случилось, словно жизнь не свернула внезапно на нелепый путь абсурда.

Ладогин вышел из ведомства и невольно ускорил шаг. Ему не хотелось задерживаться среди стен, наполненных дневным цинизмом и ехидными улыбками. Слухи, днём забавлявшие коллег и почти доведшие их до истерического смеха, теперь отдавались в сознании глухой болью, превращаясь в тяжёлую усталость.

Аркадий знал, что не справится самостоятельно с тревогой, глухим раздражением и внутренним хаосом, грозящим лишить его равновесия. Ему нужен был кто—то, кто сможет выслушать, понять и дать мудрый совет. Таким человеком был Семён Ветров – человек из другого времени, с иным уровнем сознания, которому политик доверял больше, чем себе.

Решение созрело внезапно, оборвав сомнения одним движением. Он быстро вызвал водителя и попросил приехать без промедления. Время подгоняло, а мысли метались, сталкиваясь и не находя выхода.

Семён Ветров родился в эпоху, когда планы ещё были реальными, а лозунги писали вручную. Юность его прошла в столичной коммуналке, где пять семей делили один кран, который постоянно капал. Он с отличием окончил Академию госуправления, отказался ехать в безопасную провинцию и сразу пошёл в аналитическое управление при Совете. Уже тогда за ним закрепилась репутация человека, говорившего мало, но слушаемого всеми. Его заметили быстро.

К сорока годам Ветров возглавил Главное управление политической стратегии. Под его руководством рождались документы, превращавшиеся в законы, реформы и даже войны. Его называли тенью Головы, а кто—то считал истинным автором идеологии СФСР. Ветров не стремился к публичности, не делал карьеру напоказ. Его уважали те, кто понимал, и особенно боялись те, кто понимал слишком много.

Спустя пятнадцать лет он ушёл, просто исчез – без пресс—конференций, указов и трансляций. Одни утверждали, что он отказался подписывать сомнительный закон, другие говорили, что его тихо и с благодарностью отстранили, словно талантливого актёра, слишком вжившегося в роль. С тех пор он жил в старой сталинке на центральной улице, держал собаку, пил китайский чай и читал бумажные газеты. Он ничего не комментировал и не жаловался. Все знали, что он помнит всё. Именно поэтому к нему шли, потеряв почву под ногами.

Теперь Ветров жил в доме, где каждый второй сосед был «бывшим кем—то». У него не было охраны, помощников и личного водителя. Он пил хороший чай, читал газеты и, по слухам, вечерами выгуливал старого спаниеля, которого называл фамилией бывшего замминистра обороны. Его не трогали, поскольку в СФСР существовало негласное правило: тех, кто видел всё, лучше не трогать вовсе.

Именно Ветров первым протянул руку Аркадию, когда тот, молодой и растерянный, появился в коридорах управления. Семён брал его на закрытые совещания, доверял черновики докладов и искренне советовался. Он по—человечески объяснял, когда молчать, когда кивать, а когда держаться до конца. Тогда еще молодой политик учился у него не по учебникам, а по взгляду, интонациям и паузам.

На первых этапах карьеры Ладогин был для Ветрова чем—то вроде младшего сына – послушного, упорного, склонного к самокопанию, но способного усваивать суть. Именно Ветров настоял на его переводе в центральный аппарат и вытащил его из—под увольнения после бестактного высказывания при министре. Их связывало не просто служебное прошлое – между ними была память и та редкая связь, которую невозможно придумать или заменить регламентом.