Через десять минут Аркадий уже сидел на заднем сиденье служебного автомобиля, сообщив водителю адрес Ветрова. Машина мягко тронулась, вливаясь в поток вечернего движения, текшего по улицам размеренно, словно Первопрестольск никуда не спешил и не собирался принимать решений, оставляя нервозность исключительно своим жителям.

За окном проплывали витрины, рекламные щиты и силуэты прохожих. Ладогин пытался зацепиться взглядом за что—то, чтобы отвлечься, но взгляд неизменно возвращался в пустоту, вновь погружая его в размышления о сегодняшнем дне, отказе Ладе, словах Белозёрова и абсурде, окружавшем его плотным облаком.

Попытки упорядочить мысли были тщетны. Они не складывались в логическую цепь и постоянно сбивались, уводя в сторону. Аркадий не мог сосредоточиться, перебирая одно и то же и не находя выхода из собственного беспокойства. Он пытался представить разговор с Ветровым, подбирал слова, отбрасывал их и снова возвращался к исходной точке, вновь теряя нить. Всё заранее придуманное звучало либо слишком пафосно, либо неубедительно.

Вместо ясности в душе Аркадия нарастала тревога, усиливаясь с каждым новым перекрёстком. Знакомые улицы, прежде вызывавшие лёгкую меланхолию, теперь казались чужими и бессмысленными. Аркадий подумал, что все эти здания, улицы и люди – лишь декорации странного спектакля, поставленного неизвестным режиссёром, чтобы довести участников до полной беспомощности перед его непостижимым замыслом.

В голове крутились бессмысленные фразы, обрывки мыслей и раздражающие отголоски дневных разговоров с коллегами, теперь воспринимаемых им как грубое и намеренное издевательство. Аркадий чувствовал себя единственным трезвым человеком на пьяном празднике, обречённым молча наблюдать за чужим сумасшествием.

Машина приближалась к центру, дома становились выше, фасады – строже, улицы – чище. Именно здесь, в аккуратном и дорогом районе Первопрестольска, жил Семён Ветров, человек с репутацией мудреца и циника, чей взгляд Аркадий считал последним пристанищем здравого смысла. Он понимал, что разговор будет тяжёлым, возможно болезненным, но другого выхода не было.

Ладогин глубоко вздохнул, поправил галстук и снова посмотрел за окно. Сверкающие окна высоток, вечерняя подсветка витрин, ровный шум автомобилей сливались в монотонный поток, уже неспособный его успокоить.

Автомобиль остановился на светофоре, и в салоне повисла тяжёлая тишина. Аркадий попытался мысленно повторить первую фразу, с которой хотел начать разговор, но вместо ясности вновь ощутил раздражение и усталость.

Внезапно ему показалось, что вся его жизнь до сегодняшнего дня была иллюзией, где он – актёр второго плана, играющий чужую роль. Теперь эта иллюзия рушилась, оставляя голый, тревожный, абсурдный мир, в котором нужно было заново учиться жить – без инструкций, без готовых реплик и права на ошибку.

Светофор переключился, машина плавно двинулась дальше, и внутреннее напряжение достигло пика. Встреча с Ветровым теперь была неизбежна, и именно от неё зависело, каким станет завтрашний день и все последующие. От неё зависело, сумеет ли он сохранить себя в новой реальности, или останется на обочине, расплачиваясь за собственное упрямство.

Машина свернула на тихую, ухоженную улицу, где жил Ветров. Аркадий глубоко вдохнул, пытаясь успокоить сердцебиение, чувствуя одновременно тревогу и странное ожидание. Он понимал, что точка невозврата пройдена, впереди – только разговор, который должен был изменить если не всё, то хотя бы что—то в его жизни.

Семён открыл дверь сразу, будто специально ждал его прихода. Он пристально взглянул на старого знакомого и без слов коротким жестом пригласил войти. Войдя, Аркадий почувствовал привычный запах квартиры наставника – смесь дорогого табака и старых книг. Здесь время будто остановилось: те же массивные шкафы, строгие шторы и старинные часы в углу, размеренно отмеряющие секунды тишины.

Окно гостиной выходило на главный проспект Первопрестольска. Вечер уже окончательно вступил в свои права, а улицы заливал тусклый свет фонарей. Внизу автомобили двигались размеренно, спокойно, словно город не замечал вчерашних потрясений.

Аркадий сел в привычное кресло напротив окна. Семён Николаевич разместился напротив, молча предоставляя гостю право начать разговор. В комнате повисла тишина, тяжёлая, но помогающая сосредоточиться. Ладогин попытался начать, но слова упрямо сбивались и путались, отказываясь формулироваться ясно.

Он снова глубоко вдохнул, собираясь с мыслями, и, наконец, заговорил, прямо глядя в глаза собеседнику:

– Семён Николаевич, вчерашний день перевернул всё. Я всю жизнь был уверен в чём—то твёрдом, нерушимом – в понятиях чести, долга, здравого смысла. Теперь всё стало таким хрупким и странным, что я не знаю, что с этим делать. Вы, конечно, знаете о законе. Его объявили официально и торжественно, и это было настолько дико, абсурдно, что я сначала отказывался верить в реальность. Я думал – шутка, ошибка, кошмарный сон.

Аркадий замолчал, перевёл дыхание и заметил, как дрожит его голос, выдавая внутреннее смятение, которое он тщетно пытался скрыть. Он продолжил чуть тише, но не менее эмоционально:

– Сегодня утром я шёл на работу, всё ещё надеясь на адекватную реакцию коллег. Но вместо возмущения или хотя бы сомнений увидел циничное ликование и нелепую радость, словно людям выдали долгожданные призы. В коридорах, столовой, даже у лифта обсуждали, как использовать новый закон в личных целях. Белозёров ходил по кабинетам, открыто смеялся и поздравлял всех с победой, будто вчера состоялся великий триумф, а не катастрофа общества.

Аркадий снова замолчал, закрыв глаза и пытаясь сдержать волну раздражения и бессилия, вызванную воспоминаниями. Затем, собравшись с силами, продолжил с ещё большим напряжением:

– А вечером ко мне заявилась Лада Сажаева. Вы знаете её – дочь министра, бывшая любовница самого Головы. Так вот, Голова посоветовал ей обратиться именно ко мне и предложить брак, чтобы избежать последствий закона. Представляете, Семён Николаевич? Ко мне! Она стояла в моей квартире и говорила так легко, словно выбирала новое платье, а не решала судьбу человека. Я, разумеется, отказал, выставил её за дверь. Не мог иначе – согласие стало бы полным унижением себя. Теперь я – объект насмешек, сплетен и диких слухов, которые распространяются по кабинетам, обрастая нелепыми деталями и домыслами.

Аркадий опять замолчал, глядя в окно на равнодушный город. В горле стоял комок, дыхание стало тяжёлым, а руки, сцепленные на коленях, слегка дрожали. Он понимал, что если остановится сейчас, то уже не сможет продолжить. С трудом он заговорил вновь – ровно, тихо и глубоко, словно выплёскивая наружу всю суть тревог и сомнений:

– Я не знаю, как теперь быть дальше. Всё будто сдвинулось. Ещё вчера мне казалось, что я понимаю этот мир, его правила, знаю, на что можно опереться. А теперь не уверен ни в чём. Всё, что я слышал и видел, не укладывается ни в какую систему координат. Не могу даже выразить, что именно пугает меня. Это не страх, а внутреннее недоумение. Кажется, реальность изменилась, а я остался прежним. Мне нужна ваша помощь, ваш совет. Один я с этим не справлюсь.

Аркадий замолчал окончательно, откинулся на спинку кресла и провёл рукой по лицу, словно стирая напряжение прошедшего дня. Он не ожидал, что выговорится настолько подробно, но слова сами вырвались наружу, распутав внутренний узел.

Семён Николаевич молчал. Не потому, что не знал, что сказать, а потому что уважал право ученика высказаться до конца. Лицо его было спокойным и сосредоточенным, но не холодным. В комнате повисла особая тишина, наполненная смыслом и ожиданием, как бывает после завершения шахматной партии, когда игроки не торопятся убирать фигуры.

Ладогин почувствовал лёгкое облегчение от того, что смог выговориться. Он взглянул на Ветрова не в ожидании ответа, а в надежде увидеть на его лице знакомое спокойствие. Семён чуть кивнул – не утвердительно, не ободряюще, просто подтверждая: да, всё услышано. Этого оказалось достаточно, чтобы напряжение постепенно начало отступать.

Ветров слушал внимательно, не перебивая, словно бухгалтер, считающий убытки. Когда политик замолчал, в комнате на мгновение стало настолько тихо, будто даже уличный шум затаился.

– Знаешь, Аркаша, – сказал Ветров, откинувшись в кресле с видом терапевта, выслушавшего притворяющегося больным пациента, – ты не первый, кого накрывает прозрение. Такие, как ты, появляются регулярно: раз в пару лет у кого—то вскипает совесть, как кастрюля на плите. Потом остывает. Некоторые доживают до пенсии, получают награды, ездят с лекциями, даже не подозревая, где находились последние тридцать лет. У тебя, видимо, гормональный всплеск – поздний, но яркий. Нервная система дала сбой. Бывает. Возраст, климат, телевизор без фильтров. В следующий раз не смотри вечерние новости на голодный желудок – это расшатывает психику. Или принимай валерьянку в каплях, наконец.

Затем Ветров вздохнул, встал, подошёл к окну и посмотрел вниз, на проспект.

– Ты хочешь понять, почему всё это происходит? Потому что можно, Аркаша. Потому что никто не против. У большинства шоры на глазах, а у умных – подписка о неразглашении. Ты что, до сих пор веришь, что где—то есть совет, где серьёзные люди обсуждают судьбу страны? Всё давно решено и расписано, как схема водопровода. Закон, брак, отчисления, распорядок сна – всё уже согласовано и распечатано. Нет никаких решений и дилемм, есть только процедура. Остальное – спектакль для публики.

Ты, Аркадий, не исключение. Ты не наблюдатель, не критик, не пророк. Ты – архивный образец, сборная модель чиновника: отформатирован, сертифицирован и встроен в систему, как винтик в китайском фене. Работаешь – греешь, не работаешь – под замену. Ты идеально вписался, без скрипа и сбоев. Даже волосы у тебя подстрижены по регламенту. А теперь вдруг сбой? Паника? Вопросы? На старости лет, когда пора готовиться к креслу в совете по морали и докладам о демографии?

Аркаша, это не просветление. Это поздняя попытка поиграть в самостоятельность. Но такие игры заканчиваются, когда выключают свет в коридоре. Ты помнишь, как это бывает? Так не забывай.

Он повернулся и усмехнулся:

– Сопротивляться? Кому, Аркадий? Министерству образцовой тупости? Комиссии по стратегическому ничегонеделанию? Ты объявляешь войну системе, на которой двадцать лет сидел, ел, спал и получал премии за стабильность? Ты видел свой пропуск? В трудовой книжке первая запись – «вписан в систему». Посмотри на себя: костюм по дресс—коду, ботинки по ГОСТу, выражение лица утверждено департаментом этики.

Ты собираешься воевать с инструкцией, с которой сам ежедневно сверяешься. Твоя биография укладывается в методичку для младшего советника. Когда ты в последний раз принимал решение самостоятельно, без бумажки? Сопротивляться… – Ветров снова усмехнулся. – Да ты без ведомства даже булочку в столовой не закажешь. Ты не Аркадий. Ты – карточка в системе. Переверни её и прочитай: «одобрен, утверждён, подлежит продлению».

И потом – сопротивляться в чём? Ты собрался печатать листовки на ведомственном ксероксе? Шить знамёна в обеденный перерыв в кабинете по личному составу? Посмотри на планшет: там нет кнопки «революция». Там есть только «обновить отчётность» и «переподтвердить лояльность». А ты говоришь – сопротивляться…

Аркадий молчал. Он смотрел на ковёр, будто надеясь найти ответ в его узоре.

– И ещё, – Ветров вернулся в кресло, отпил из бокала и поставил его с таким видом, будто завершил хирургическую операцию. – Ты чего, прости, на Ладу взвился? Тебе что, монашку с дипломом обещали? Это же классическая девка по назначению – красивая, упакованная, с досье в трёх папках и протоколами согласований. Она как командировочное питание – не всегда вкусно, но по квоте положено.