Кабинет был огромным. Не просто большим – чудовищно огромным. Одна стена полностью состояла из панорамного окна, за которым, как на ладони, расстилалась вся Москва, серая, мокрая, игрушечная. Остальные стены были отделаны тёмными панелями и книжными полками, заставленными строгими рядами книг в одинаковых переплётах. Ни одной лишней детали. Ни одной фотографии. Ничего личного. Только стерильная, давящая роскошь и власть.

И он.

Он сидел за столом размером с небольшой аэродром, спиной к окну, так что его фигура вырисовывалась тёмным силуэтом на фоне города. Он не поднял головы, когда я вошла, продолжая что-то просматривать на экране своего ноутбука. Я замерла в нескольких шагах от стола, не решаясь ни сесть, ни заговорить. Тишина была такой плотной, что, казалось, её можно резать ножом. Она звенела у меня в ушах.

Наконец, он медленно закрыл ноутбук. Поднял голову. И посмотрел на меня.

Всё, что я читала о нём, всё, что я слышала, оказалось бледной тенью реальности. Фотографии в журналах не передавали и десятой доли этой хищной, обжигающей, почти физически ощутимой ауры силы. Ему было около тридцати пяти, но во взгляде чувствовалась вековая усталость и такая же древняя, холодная ярость. Тёмные волосы, тронутые на висках едва заметной сединой. Резкие, аристократичные черты лица, словно высеченные из камня. И глаза.

Глаза цвета штормового неба перед грозой. Серые, почти бесцветные, холодные, как лёд. Они не просто смотрели – они сканировали, препарировали, проникали под кожу, в самые дальние уголки души. Под этим взглядом я почувствовала себя абсолютно голой. Не просто раздетой, а вывернутой наизнанку.

Казалось, он прочитал меня слёту. Сразу! Он видел всё: мой страх, моё отчаяние, мою дешёвую блузку и отчаянную надежду, которая привела меня сюда.

– Садитесь, – его голос оказался на удивление тихим, но глубоким, с лёгкой хрипотцой. Бархат, в который для надёжности завернули осколки льда.

Я опустилась на краешек стула для посетителей, чувствуя себя подсудимой. Он не взял в руки моё резюме. Он и так знал всё.

– Зачем вам столько денег, Вероника Романова? – спросил он вкрадчиво, не отрывая от меня своего гипнотического взгляда.

Ни «здравствуйте», ни «расскажите о себе». Сразу в суть. В самую больную точку.

Вопрос застал меня врасплох. Я ожидала чего угодно: вопросов об опыте, о навыках, о рекомендациях. Но не этого. Он бил на поражение.

Я сглотнула, пытаясь унять дрожь в голосе. В кармане моего жакета лежал дешёвый телефон, на заставке которого улыбалась Лиза. Я мысленно вцепилась в этот образ, как утопающий в соломинку.

– Чтобы купить жизнь, – ответила я тихо, но твёрдо, глядя ему прямо в глаза.

На его тонких, жёстко очерченных губах мелькнула тень усмешки. Она не коснулась его глаз, они остались такими же ледяными.

– Чужую жизнь за свою свободу? – он чуть склонил голову набок, с хищным любопытством разглядывая меня. – Интересный обмен. Вы готовы к такой сделке?

Он видел меня насквозь. Он понимал, что я не просто ищу работу. Я ищу спасения. И он наслаждался этим. Наслаждался своей властью решать, дать мне это спасение или растоптать и вышвырнуть вон.

– Я готова ко всему, Марк Валерьевич, – произнесла я, и в моём голосе зазвенела сталь, рождённая отчаянием.

ГЛАВА 4. Золотой ошейник

– Ваш отец, Степан Романов, – продолжил он, лениво постукивая по столу длинными пальцами, – тоже любил интересные обмены. Ставил всё на кон. И в итоге проиграл не только свои деньги, но и чужие. Долг перед моими структурами он так и не вернул. Довольно безответственно, не находите?

Кровь отхлынула от моего лица. Так вот в чём дело. Это не просто собеседование. Это показательная порка. Он всё знал с самого начала. Знал о долгах отца, о нашем отчаянном положении. Моё резюме не было случайностью. Оно было наживкой, которую я, обезумевшая от страха рыбка, с готовностью проглотила.

– Мой отец был хорошим человеком, – выдавила я, чувствуя, как начинают дрожать губы. – Он допустил ошибку.

– Ошибки стоят дорого, Романова. А за слабость и глупость всегда кто-то платит. Чаще всего – самые близкие. – Он откинулся в кресле, и оно под ним даже не скрипнуло. Оно не смело. – Вы готовы платить? Не деньгами, которых у вас нет. А всем остальным. Вашим временем. Вашими силами. Вашей гордостью, если от неё ещё что-то осталось.

Он задавал вопросы, которые сдирали кожу. О самом большом унижении в моей жизни. О том, предавала ли я когда-нибудь. О том, что я почувствовала, когда поняла, что отец – банкрот. Он не собеседовал меня, он препарировал мою душу, искал предел прочности, точку, в которой я сломаюсь, расплачусь и униженно поползу к выходу. Я чувствовала, как горячие, злые слёзы подступают к горлу, но образ Лизы, бледной и слабой на больничной подушке, был мощнее. Я держалась. Я смотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда, и молча принимала каждый удар.

– Расскажите мне о вашем самом крупном провале, Вероника Романова. Не о том, где вы недоглядели цифру в отчёте. А о том, после которого вам хотелось лезть на стену от бессилия и стыда.

Я опешила. Мой мозг лихорадочно искал «правильный» ответ, но под его стальным взглядом любая ложь казалась прозрачной и жалкой. Пришлось говорить правду. О том, как я до последнего верила отцу, как убеждала маму, что его очередная «гениальная идея» вот-вот выстрелит, как взяла на своё имя кредит, чтобы помочь ему… и как всё рухнуло. Я говорила, а он молча слушал, не выражая ни сочувствия, ни осуждения. Его лицо оставалось непроницаемой маской.

– Страх. Чего вы боитесь больше всего? – последовал следующий удар.

– Не успеть, – выдохнула я, и голос предательски дрогнул. – Боюсь, что время закончится раньше, чем я смогу что-то сделать.

– Ваш главный недостаток, Вероника Степановна? – Тиран подался вперёд, сцепив на столе кисти в замок и взглядом будто прожигая во мне дыры.

– Нетерпимость к идиотам. Боюсь, нам будет сложно сработаться, – а это ляпнула прежде, чем осознала, что откровенно дерзила.

Стальной на миг умолк, сощурил серые глаза и откинувшись на спинку кресла.

Щелчок, и в его взгляде что-то поменялось. Тиран холодно уточнил:

– А на какой компромисс со своей совестью вы готовы пойти ради денег? Где ваша черта? – чуть склонил голову набок, и я инстинктивно вжалась в спинку стула. Он словно хищник загонял жертву, наслаждаясь каждым её вздрагиванием.

Я молчала, потому что ответ на этот вопрос прямо сейчас лежал перед ним в виде моего дрожащего, загнанного в угол существа. Я уже была за чертой. Я сидела здесь, готовая продать себя в рабство человеку, который открыто наслаждался моим унижением.

Когда я была уже на грани, когда слёзы обиды и отчаяния подступили к горлу и я готова была вскочить и сбежать, он вдруг откинулся на спинку своего кресла. Молчание длилось, кажется, целую вечность. Он просто смотрел на меня, а я чувствовала, как под этим взглядом рушатся последние остатки моей гордости.

Наконец, он молча выдвинул ящик стола, достал толстую папку с документами и ручку. Небрежным жестом пододвинул их ко мне, а следом с чуть слышным щелчком положил и дорогую ручку:

– Контракт, – коротко бросил он.

Мои пальцы похолодели. Я открыла папку. Это был не трудовой договор. Это была дарственная на мою жизнь. И приложение к ней.

Пункт о неразглашении любой информации, касающейся его личной и деловой жизни, занимал три страницы, а сумма неустойки за его нарушение могла бы обеспечить безбедную старость небольшому африканскому государству. Пункт о ненормированном рабочем дне с формулировкой «двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, по первому требованию Работодателя». Пункт о его праве расторгнуть этот договор в любую секунду без объяснения причин и выплаты компенсации.

Это была не работа. Это было рабство. Красиво оформленное, юридически безупречное рабство.

Я подняла на него глаза. В них по-прежнему плескался ледяной шторм. Он ждал. Наслаждался моментом моего падения.

– Подписывайте, Романова. Или уходите. Третьего не дано.

Я взяла ручку. Её тяжёлый металлический корпус холодил кожу. Один росчерк – и моя жизнь перестанет мне принадлежать. Но другой росчерк, сделанный врачом в немецкой клинике, подарит жизнь Лизе. Выбор был очевиден.

Моя рука дрожала так, что я едва могла удержать ручку. От волнения строчки разбегались и вместо осмысленных слов договора, перед глазами стояло бледное лицо Лизы. Слышала не его бархатный голос, а тиканье таймера, отсчитывающего её жизнь.

Я глубоко вздохнула и поставила свою подпись. Жирную, размашистую, похожую на кляксу. Кляксу на моей свободе. Щелчок колпачка ручки прозвучал в оглушительной тишине как выстрел.

Стальной молча забрал у меня контракт, даже не взглянув на него. Снова открыл ящик и бросил на стол платиновую банковскую карту. Она со стуком ударилась о полированную поверхность, и этот звук прозвучал для меня как щелчок запираемого замка.

– Аванс, – его голос был ровным и безразличным. – Считайте это вашим поводком. ПИН-код стандартный, четыре нуля. К завтрашнему утру на вас должен быть костюм, который не будет оскорблять мой взгляд. И приведите себя в порядок. Я не плачу за заплаканные глаза и дешёвую тушь. Адрес моего пентхауса придёт сообщением. Завтра. Семь ноль-ноль. У меня. Не опаздывайте, Романова. Я не повторяю дважды.

Я встала, ноги казались ватными. Молча взяла со стола карту. Холодный гладкий пластик обжёг пальцы. Я продала себя. Упаковала свою гордость, свои принципы, свою свободу и обменяла их на этот кусочек платины.

Я вышла из его кабинета, не оглядываясь, чувствуя на спине его прожигающий взгляд. Секретарша-блондинка проводила меня всё тем же презрительным взглядом, но теперь в нём сквозило и любопытство. Я прошла мимо неё, мимо мраморных стен и безмолвных охранников, на ватных ногах вышла из вращающихся дверей небоскрёба и вдохнула загазованный московский воздух.

Мир не изменился. Всё так же спешили по своим делам люди, гудели машины, хмурилось небо. Но я изменилась. Я больше не была свободна. Но я купила Лизе шанс. И в тот момент это было единственное, что имело значение.

ГЛАВА 5. Правила моего личного Ада

Первым делом, выйдя из стеклянного чрева небоскрёба, я нырнула в ближайший укромный уголок за автобусной остановкой. Пальцы, всё ещё дрожащие после унизительного допроса, едва попадали по экрану телефона. Я переводила деньги. Не всю сумму с платиновой карты, нет. Только обеспечительный платёж – ровно столько, чтобы имя Лизы внесли в график операций и начали готовить документы для вызова в немецкую клинику. С каждой введённой цифрой на душе становилось одновременно и легче, и тяжелее. Легче – потому что я выполняла обещание, данное сестре. Тяжелее – потому что теперь я была в долгу у дьявола. Этот аванс был не подарком, а первым звеном цепи, которую он защёлкнул на моей шее.

Следующий перевод – на карту тёти, Натальи Петровны, с короткой припиской: «Тёть Наташ, это на первое время. На лекарства Лизе и на жизнь. Я позвоню позже». Этот перевод – мой глоток воздуха и одновременно камень, тянущий на дно.

Отправка подтверждений заняла секунды, но они растянулись в гулкую вечность, наполненную грохотом моего сердца. Когда на почту пришёл короткий ответ от ассистентки доктора Вейса: «Платёж получен. Готовим документы», я прислонилась лбом к холодному, грязному стеклу остановки и впервые за последние месяцы смогла выдохнуть. Один пожар потушен. Ценой разведения другого, который, я чувствовала, сожжёт меня дотла.

Следующие несколько часов прошли как в тумане. Я бродила по торговому центру, похожему на храм потребления, с платиновой картой в кармане, которая жгла бедро через тонкую ткань брюк. Чувствовала себя самозванкой. Девочкой из трущоб, случайно попавшей на королевский бал. Героиней того самого фильма, только мой принц был чудовищем.