Багрянец над головой перекатывался предвестьем тяжёлой сухой грозы. Удушливым облаком песчаной бури.

– Анкарат!..

Засмотрелся, сперва не понял, кто зовёт его.

Это был Гриз. Примчался откуда-то из бокового перехода, опасного, узкого, задыхался, слова рвались:

– Стража… Килч… или… скорей!

Анкарат крикнул:

– Предупреди, уходите! – и рванулся вперёд, сквозь гул камня, сквозь алый свет.

Ещё издали увидел: вот Цирд сражается у входа в тоннель, звенит оружие и доспехи, успеть, успеть!

Не успел.

Цирд рухнул, тяжело, без крика, и гул затопил всё, жилы огня проступили ближе.

Анкарат швырнул им навстречу солнце.

Выхватил меч – и провалился в битву.

Битва была упоением.

Битва смыла и заслонила смерть Цирда, сомнения, боль.

Только сражаться, сражаться, пока хватит сил!

Кровь горела, и этот огонь рвался с ладоней, клинок полыхал, и бездонная пропасть каньонов колыхалась, гремела. Чьи-то удары жалили – и стлевали, развеивались в дым. Кто-то кричал на него, рычал – но Анкарат не видел людей, он захлёбывался сражением, сражение алой рекой потянуло прочь от перехода, дальше, глубже. Очнулся возле подъёмника на ржавых цепях, мир пульсировал, боль перекатывалась, вспыхивала, пьянила.

– Стой! – крикнул ему воин Старшего Дома – силуэт на узкой тропе, бронзовый и размытый. – Мы пришли говорить с тобой! Остановись!

Анкарат дёрнул рычаг подъёмника и с ним рухнул вниз, к сияющей силе.

Она кипела, взрывалась золотом искр, шумела и так же звала: всё для тебя здесь, приди ко мне, жду, шагни. Клекотали, бились о стены выкрики наверху. Приближались.

Анкарат посмотрел вниз, в горящую глубину, как в солнце, самую его суть. Мир отдалился. Здесь, на краю утёса, было спокойно. Только шум силы, только стук сердца и грохот крови, ещё от сражения не остывшей.

«Пусть так», – услышал вдруг Анкарат.

Веришь?

Обагрённый клинок сиял.

Пусть так.

Верю.

Анкарат полоснул по ладони – глубоко, яростно. С кровью хлынул с ладони огонь, тот, что всегда приходилось глушить и прятать, теперь полыхал ярко, свободно, и эта свобода была – счастье. Огонь, кровь и воля слились с открытой жилой земли.

Мир задрожал, взрычал утробно и страшно – и стал солнцем.

Очнулся под небом квартала – неузнаваемым, опалённым. Солнце взрезало землю, выпило чары и разметало их, старое, новое колдовство – всё горело. Сквозь огонь прорвался голос Ским. Заплаканная, она колотила по груди, по плечам, и Анкарат вдруг понял, что видит, что за пламя кусает небо: то был её сад, шторм пламени над её домом. Но земля, земля дышала свободно, жила, Анкарат хотел объяснить, но ясность – или беспамятство? – таяла.

Что там, дома?

– Всё будет хорошо, – сказал он Ским, не позволяя себе сомневаться, сорвался с места, помчался сквозь золотой строй домов – новых, неузнаваемых, – сквозь живой, ликующий голос земли.

Мама ждала на пороге.

Нет, за порогом! Она ступила на землю квартала, ожившую, обновлённую.

В руках – чаша огня, другая валялась поодаль. Потом, много позже, Анкарат узнал: священный огонь Старшего Дома пролился навстречу силе каньонов, оживил землю, так всё и случилось.

Свет маминых глаз был чудесный, счастливый. Она поманила его, удерживая чашу одной рукой, обхватила за плечи, когда Анкарат подбежал, обнял. Я дома – ликование, счастье, покой взметнулись и затопили душу. Сюда я стремился. Всё хорошо.

Мама заговорила – отчаянно, лихорадочно, радостно:

– Смотри, смотри, я сохранила его для тебя! Я говорила, другая, особенная судьба, ты увидишь! Ты видишь?

И тут Анкарат понял: она говорит не с ним. Не ему счастлива, свет её глаз – не для него.

Отстранился.

Увидел.

Всадник на бронзовой лошади в пылающем, золотом доспехе остановился.

Взмахнул рукой – и забрал огонь. Мир погас, сделался почти прежним. Жил только огонь в ритуальной чаше, в земле и в глазах мамы – неутихающий, яростный свет.

– Да, Рамилат, – сказал всадник голосом солнца, – я вижу. Ты оказалась права.

Кивнул Анкарату, подозвал тяжёлым, медленным жестом. Анкарат не знал, отвечать ли, но мама толкнула вперёд, Анкарат шагнул ближе и увидел его лицо.

Самоцвет-сердце

I

На такой высоте небо казалось ближе подземного солнца. Стоило выйти из холодной каменной тесноты – свет ударил в глаза, голова закружилась. Но Анкарат решил: не сбавлять шаг, голову не опускать, не упускать ничего. Выбеленная земля, люди столпились у самого её края, у самого неба – так высоко, что города даже не слышно, ни шума улиц, ни движения огненных жил. Место молчания и правосудия.

Тень Правителя, длинная и неподвижная, тянулась навстречу. Тень воплощения воли земли, её сердца. Сам он стоял, опершись на меч – широкий, в половину роста – ритуальный или для битв? По лезвию скользили блики, отражения толпы и неба, если подойти совсем близко – увидишь и своё отражение.

Меч Анкарата забрали. Он скучал, запястья тянула тоска. Сейчас сильнее, чем раньше, хотелось сжать рукоять, перебросить из ладони в ладонь. Без оружия руки мёрзли даже здесь, на открытом солнце – не только из-за стальных оков.

За спиной конвойный толкнул Имру, тот зашипел, выдохнул злую боль. Обернуться, вступиться – это было нельзя, но и по-другому было нельзя – что делать? Скрестить запястья, ударить цепью?..

И тут впереди полыхнуло алым.

Анкарат увидел маму в толпе.

После стольких дней в одиночестве и полутьме, здесь, под незнакомым, высоким, бесстрастным небом, мама казалась сном. Её платье горело, как открытая рана, украшения искрились отбликами пламенеющих жил, а глаза сияли светом, которого Анкарат прежде не знал. Она стояла в первом ряду толпы, но Анкарата не видела, не замечала, смотрела только на Правителя, вышёптывала вслед за ним каждое слово.

– Сегодня мы собрались выслушать вас, – воля Правителя поднималась из белой земли, давила весом огненных скал, надвигалась со смолистой его тенью, – вас, преступивших законы Старшего Дома и нашего города. Законы земли, где вам позволено было жить.

Позволено!

Анкарат задохнулся яростью, рванулся вперёд. Конвойный преградил ему путь копьём, дёрнул цепь – но Анкарат не отступил, смотрел на Правителя зло и прямо. Грубые, рубленые черты, словно из рытвистой медной породы, глаза сидят так глубоко под тяжёлыми бровями, что ни жизни, ни блеска не различить. Как и в день пожара, он оставался невозмутим.

– Хочешь ответить? Тогда говори.

Его голос ударил набатом, толкнул назад, в темноту, в холод памяти.

Анкарат не запомнил, что случилось после того, как он увидел Правителя в первый раз. Нет, запомнил: кровь погасла и мир исчез, а потом выступил из пустоты сырым мраком темницы в Скале Правосудия. Тесная, перекошенная каморка, горло сдавило железо – ошейник и цепь, прикрученная к стене. Здешний камень ничем не походил на прокалённый камень каньонов, он пожирал тепло. Ни звучания жил Города Старшего Дома, ни голоса подземного солнца – ничего не слышно, не видно, только узкая полоса неба в длинном окне под потолком, да и та какая-то бледная, рассечённая кривоватой решёткой.

Всё было погасшее, мёртвое, только кровь Анкарата горела. Огонь, однажды освобождённый, обжигал запястья, рвался с ладоней, бился в висках лихорадкой, не позволял напиться дурной мутной водой, которую принёс охранник. Анкарат бредил мыслями о побеге, хотел подгадать миг, чтоб убить его, а стены – разрушить. Разрушил же он завал в каньонах, сумел выбраться и теперь сумеет, подземное солнце услышит его и здесь!

Но к концу первого дня появился Килч – серый, осунувшийся, глаза выцвели, на щеке ссадина от удара. Не делай глупостей, сказал Килч, не делай всё хуже, чем есть. Здесь твои друзья, если не попытаешься вести себя разумно, их точно убьют. Знаю, сказал Килч, тебе это сложно, но хоть попытайся.

Его осторожный тон, словно Килч вымерял рудное крошево для опасной смеси, словно говорил с диким животным, взбесил Анкарата. Как он смеет! Из-за Килча всё это случилось, Килч удерживал клетку для жителей квартала, мучил землю и людей, что жили на этой земле, и врал, врал обо всём! Мог и сейчас врать, с него сталось бы!

– Уходи отсюда! – огрызнулся Анкарат, а еду, которую принёс Килч, растоптал.

Но когда вновь появился охранник (нервный и тощий тип с обгрызенными ногтями, с таким справиться – плёвое дело), Анкарат удержал огонь, не стал драться, спросил о друзьях.

– Вся ваша шайка здесь, – отозвался тот неохотно, взглядом уткнувшись в угол, – так что давай не дури.

Значит, в этот раз Килч не соврал.

Он и сейчас был здесь, стоял за маминым плечом, смотрел напряжённо, устало. За время, что Анкарат провёл в заключении, Килч приходил снова и снова, успел повторить много раз: когда придёт время, веди себя смирно, признай вину, не повышай голос, будем надеяться, всё обойдётся.

Анкарат вскинулся, посмотрел Правителю прямо в глаза:

– Законов земли мы не нарушали. Земля страдала от заклинаний, я говорил с ней, она ответила мне! Воля земли священна.

Толпа зашелестела. Анкарат краем глаза увидел: теперь мама смотрит, она хмурится. Но больше он не ждал её взгляда.

Ждал ответа Правителя.

Правитель медлил, молчал. Лицо оставалось недвижным, только меч потемнел да брови сошлись тяжелей и мрачнее, воля давила – но Анкарат не опускал головы, не отводил глаз. И увидел, даже сквозь солнце: в чёрных волосах – серые нити, лицо посечено временем. Что-то дрогнуло, сдвинулся свет, и на миг показалось: Правитель – лишь человек.

– Хорошо. Пусть земля изменится, если хочет меняться.

Всё стихло, кровь грохотала в висках, в горле, громче завывания ветра, громче воли Правителя. Анкарат победил, победил, оказался прав! Радость затмила всё, о чём дальше шла речь.

Правитель сказал: те, кто хочет вернуться к этой земле, жить прежней жизнью, пусть возвращаются. Для них не будет последствий.

Но разве кто-то захочет такого, Анкарат ведь был прав, он победил, Правитель признал это!

А потому один за другим заговорили его друзья. Перед тем как отступить в тень кривого клыка-башни, из которой их привели, каждый называл своё имя и выбранное решение.

Я – Имра, моя семья стала частью земли каньонов три поколения назад. Мы благодарны Старшему Дому за милость. Там и останемся.

Я – Китем, а это Шид, мой младший брат, наша семья едина с землёй каньонов, мы благодарны Старшему Дому за милость.

Я – Курд…

Мир похолодел, небо похолодело. Как они смеют, предатели!

Мама поморщилась, словно нашла в саду мёртвое насекомое. Яркие губы сложились знакомым шипящим словом – «ничтожества».

Килч смотрел из толпы сочувственно и печально, хотелось его обругать, но в этом не было толку.

– А ты что скажешь?..

Анкарат стиснул зубы. Злость душила его, жгла жилы.

– Я уже ответил. Земля каньонов прежней жизни не хочет, и я не хочу. Всё равно, что случится дальше, – как прежде уже не будет.

– Всё равно, говоришь?..

– Да.

По лезвию меча побежали блики – багряные и золотые.

– Прошу простить! – воздух вспорол голос Гриза – отчаянный, слишком громкий. Сам Гриз вдруг оказался рядом, согнулся в поклоне. Его била дрожь, зубы стучали, слова дробились. – Я н-не успел ответить! М-меня зовут Гриз, своей семьи… я не знаю. Если вопрос… вернуться к земле каньонов или остаться, я хотел бы остаться, если будет позволено, если смогу быть полезен.

– Кто это, Килчет?

Килч кашлянул:

– Мой ученик.

– Что же. Вряд ли ты сможешь учить его дальше.

Меч сильнее вонзился в землю.

Правитель назвал свою волю.