– Илюша, коричневые туфли, зеленые брюки, светлые носки, синий пиджак и черная рубаха – как, по-твоему, это все называется? – спрашивал я, разглядывая его концертный костюм.

– Все вместе – ансамбль!

– Хорошо, но рубаху ты можешь постирать? Мы десятый концерт за неделю играем!

– Но она же черная, как она может быть грязной? – искренне удивлялся Илюша.

– Она черная, но я замечаю некоторые проблемы.

– А ты видел когда-нибудь декорацию вблизи?

Он был человеком с уникальным чувством юмора. Но этим его уникальные свойства не ограничивались. Никогда не мог понять, откуда у него, окончившего цирковое училище, феноменальная грамотность в письме. Ошибки в тексте Илья видел лучше любого редактора. Когда он сдал в издательство свою половину рукописи книги «До встречи в „Городке“», корректор сделал лишь две поправки. Кроме нашей общей книги, Илюша издал вторую – «Жизнь как песня», предисловие к которой написал Жванецкий.

– Ты читал, что написал Илюша? – спросил меня Михал Михалыч.

– Естественно! Он подарил мне первый экземпляр.

– Очень хорошая книга, это я тебе говорю! – сказал Жванецкий.

А как объяснить его невероятную память на цифры? Тексты Илья запоминал мучительно долго, но телефонной книжкой не пользовался, держа все номера в голове.

Еще он ощущал пространство и умел его преображать не хуже профессионального дизайнера. Приобретя совершенно неправильной формы земельный участок, спускавшийся к небольшому озерцу под углом в сорок пять градусов, Илья невероятно красиво и изобретательно его освоил. Ко всему подходил творчески. Даже к выбору подарков. Зная, что я коллекционирую Чаплина, заказал у известного скульптора метровую керамическую фигуру комика, а на день рождения художник с именем сделал по его просьбе мой портрет, в другой раз изобразил все мое семейство…

Мне хотелось, чтобы у Илюши были хорошие дорогие часы, крутая зажигалка. Я делал ему престижные подарки в «новорусском» стиле. А он мне – добрые, придуманные с юмором, имеющие не только материальную, но и художественную ценность. Однажды подарил огромную, даже страшно смотреть, куклу – мою копию, с сигаретой, вставленной в расщелину между двумя передними зубами. Как-то я сказал Илье: «Видишь, если мне руки отрежут, все равно смогу курить – сигарета в самый раз помещается». А он, оказывается, запомнил…

Я постоянно чувствовал, что Илюха думает обо мне и заботится как о родном. Купив землю за городом, первым делом зарезервировал соседний участок. А когда в мою машину врезался таксист, Лёлик отдал мне свою.

«Юрик, выйди, – услышал в тот день я голос Олейникова в телефонной трубке. Спускаюсь на улицу и вижу Иру с Илюшей рядом с их „запорожцем“ с проржавевшей выхлопной трубой. – Теперь это твое авто, извини, другого нету».

Надо было видеть, как мы с длинным Лёликом, согнутые коленки которого упирались в подбородок, мчались по Питеру на этом рычащем танке! Сам он никогда не водил машину. Однажды я хотел его научить:

– Илья, берусь за тебя всерьез.

Мы подъехали к площадке перед спорткомплексом, где упражнялись начинающие водители.

Я посадил его за руль минивэна с автоматической коробкой и… через десять секунд понял: если хочу, чтобы мы остались партнерами, пора заканчивать.

– Илюша, столб! – кричал я.

– Вижу, – отвечал Илюша, продолжая невозмутимо ехать вперед.

Он был клинически не приспособлен для вождения. Лёлик – пассажир, человек, которого нужно возить, что и делала всю жизнь его жена. Ира водит машину потрясающе, корректно, по-настоящему хорошо. А Илюша… Однажды мы подъезжали к Аничкову мосту. Скорость – километров шестьдесят.

– Высадишь меня за мостом, – говорит Илюша и открывает дверь на полном ходу.

– Ты чего, больной? – кричу ему. – Что творишь-то?!

– Ну Аничков же мост…

В 1993 году Илюша пришел посмотреть на меня в «Амадеусе». Это была единственная постановка, на которую я мог позвать знакомых. Правда, играли мы уже нечасто. После спектакля я вышел с высоко поднятой головой: пригласил друга не на какой-то «Смех-шок», а на постановку Товстоногова! Но Лёлик, поморгав с минуту, выдал:

– Ну что сказать… Валить тебе отсюда надо.

– Больше ничего?

– Это вывод, – ободрил он. – Остальное – по дороге.

По сути, Илья озвучил то, что я и сам чувствовал. Мне давно хотелось работать вдвоем, чтобы «Городок» стал не приработком, а основным делом.

Илья не раз подначивал: «Ну что, так и будешь снимать „Городок“, а потом возвращаться в БДТ, чтобы сказать „Кушать подано“? До проходной театра будешь одним, после нее – другим? Это невозможно, это же шизофрения, Юрик. Надо жить в ладу с собой».

«Запомни, – сказал он мне, когда мы возвращались с „Амадеуса“, – театр начинается с вешалки, но заканчивается заявлением об уходе. Иди и пиши».

Человеку, который привык, что все решают за него, уйти в самостоятельное плавание непросто. Но рядом был Илья, уверенный в себе, надежный, немногословный, и в его глазах явно читалось: если что, не брошу.

Повод хлопнуть дверью не заставил себя ждать – вывесили очередное распределение ролей в спектакле по Достоевскому. Моя крошечная роль начиналась с ремарки «Входит Обноскин с гитарой». Гитара меня и добила. Я уже выходил и с балалайкой, и с гитарой, и с аккордеоном. Написали бы «с виолончелью» – может, еще подумал бы, а так… Помахав БДТ ручкой, тут же позвонил Илье.

– Лёлик, я написал заявление об уходе.

– Молобздец! – ответил он.

Илья всегда в решающие минуты поддерживал меня, давая понять, что на него можно положиться. Мы практически не конфликтовали. Лишь раз поссорились по идиотскому поводу. Было это в Израиле, где мы снимали одну из лучших «Скрытых камер», состоявшуюся благодаря знакомствам и связям Лёлика. Сидим в гостиничном номере, и Илья, покурив, вдруг говорит:

– А с какого х… студия «Позитив ТВ» представляет Юрия Стоянова и Илью Олейникова? (С этих слов начиналась наша передача.)

– В смысле? – не понял я.

– А с какого х… студия «Позитив ТВ» не представляет в правильном порядке: Илью Олейникова и Юрия Стоянова?

Я сел.

– Илюш, ты меня сейчас страшно разочаровал, чудовищно. Прямо руки опустились, я даже работать не хочу.

– Почему? Потому что так представляет студия?

– Нет. Потому что мне нечего ответить. Потому что для тебя это так страшно важно.

Наши имена самостоятельно расставил монтажер, делавший заставку «Городка». На экране мы пробивали головами афиши с собственными фамилиями и через них вылезали в кадр. Я даже не задумывался никогда, кто из нас за кем. Ведь внутри же полнейший паритет!

– А почему должно быть иначе? Ну скажи сам.

Что он мне на это ответит? «Я важнее, главнее, известнее…»? Что?

– Потому что я на десять лет дольше тебя говно ел. Я в «Городок» через десять лет большего говна, чем ты, пришел.

Мы заснули не разговаривая. На следующий день он с утра принес выпивку. «Прости», – сказал Илюша, часто-часто заморгал и поцеловал меня.

Когда он со мной соглашался, он не говорил, что я прав, он начинал чаще подмигивать. Это служило барометром, по которому я пытался определять его настроение.

Но я все же переделал начало, и с тех пор и до последних его дней студия «Позитив ТВ» всегда представляла сначала Илью Олейникова, а потом Юрия Стоянова. Илюша мог быть неправым, но не было случая, чтобы он этого не признал. Меня тоже заносило. Но я не извинялся, а стремился обратить человека в свою веру, заставить его сказать: ты прав. В этом смысле мы с Илюхой разные люди.

Больше ни в чем я не чувствовал разделявших нас десяти лет. Я был главным на площадке, а он – в жизни. Илья не был сладким и удобным для всех, готовым прийти на помощь каждому. Нет.

Он был правильный еврейский парень, строго разделявший «своих» и «чужих». Свои – это семья, друзья и партнер. Я был членом его семьи, независимо от того, сколько мы вместе выпили чаю.

Не так и много. За двадцать лет раза три встретили Новый год и отметили два дня рождения. Если родственника посадят в тюрьму, он не перестает быть родственником, – для Ильи это непреложная истина. Когда что-то случалось, он вставал среди ночи, чтобы помочь, даже если накануне мы погрызлись.

Наша грызня – это надо четко понимать – всегда носила только творческий характер: какую историю и как играть. Никогда в жизни не было человеческого повода поругаться. Я знал, что могу на Илью абсолютно положиться. Говорю так не потому, что его больше нет…

Однажды зимой у нас вышла смешная история. В зоне, где отстаиваются поезда, нам выделили для съемок вагончик. Я играл плохого железнодорожника, который «наезжает» на интеллигентного пассажира с чемоданчиком – Илюшу. Пока мы репетировали, мимо проходил настоящий железнодорожник, огромный битюг с молотком в руках. Он не понял, что идет съемка, и кинулся на меня, – слава богу, отбросив молоток. Мне палец в рот не клади. Я стал с ним серьезно толкаться, время от времени попадая противнику в «тыкву», но и мне досталось. Тут на выручку ринулся абсолютно не умеющий драться Илюша. Размахивая чемоданчиком, он налетел на моего обидчика в своих невероятно скользких туфлях, на которые уже не раз успел пожаловаться в процессе съемок. Падая на снег и поднимаясь, он норовил огреть железнодорожника чемоданом и кричал: «Б…ь, эти туфли! Я не могу его хорошо ударить! Юрик, понимаешь, я не могу его хорошо е…нуть! Туфли, туфли!»

Тут появился осветитель с огромным штативом наперевес, железнодорожник сдался и, узнав в нас артистов, повинился. Рассказов, какая была драка, хватило на неделю! Илюша обеспечивал мне полную презумпцию невиновности перед остальными людьми. Ни разу не слышал, чтобы он сказал про меня худое и другим никогда этого не позволил бы. Периодически находились коллеги, желающие накрутить его. Они давили на больное, рассказывая ему, какой он великий, гениальный, потрясающий, и заканчивали примерно так: «Илюш, тебе не надоело быть полузащитником, пасы подавать, чтобы другой забивал голы? Тебе оно надо – подносить снаряды, чтобы кто-то палил из пушки?»

Илюха проходил такие испытания достойно. Но я, зная его как облупленного, замечал тень печали на челе. Вот он вернулся из Москвы. Мне достаточно было взгляда, чтобы понять: Лёлик пообщался с «доброжелателями». «Илюша, что у нас не так?» – выворачивал его наизнанку я, изувер и иезуит. А почему так делал? В кадр должны входить влюбленные друг в друга люди. Группа, понимая, что съемки задержатся часа на два, растворялась, оставляя нас одних. Я садился напротив него и начинал: «Ну расскажи, Илюша, с кем пообщался в столичном ресторане, кто тебе говнеца подлил в стаканчик?»

Съемки действительно откладывались, но потом продолжались в ином качестве, потому что в итоге мы целовались и шли играть.

Конечно, я все знал про него, а он – про меня. С кем еще делиться? Илюша – свидетель моего развода и моего романа. Он, как умел, меня прикрывал, хотя генетически не мог врать. Только молчать, отвернуться и ничего не говорить, чем моментально подставлял. Но ради меня ему пришлось преодолеть врожденную честность: «Почему я вернулся один? Попали на разные рейсы. В экономклассе не было мест, в бизнесе – только по отдельности, я полетел сразу в Петербург, а этот дурак через Москву, где нелетная погода».

Что он нес, я знаю в пересказе, но Илюша вытаскивал меня из серьезных ситуаций, при этом оставаясь в приличных отношениях с моими бывшими женами. «Если ты разлюбил, – говорил он, – это не значит, что я должен перестать здороваться».

В отличие от меня Олейников женился раз и навсегда. Он был абсолютно чокнутый семьянин. Стоило Илье позвонить Денису или Ире, а тем не взять трубку – все, съемки прекращались. Лёлик бросал работу и названивал им каждые пять минут, пока не добивался цели.

– Ира, где ты?

– В церкви.

– Очень прошу навсегда запомнить, что, кроме Бога, у тебя есть еще я.