Впечатлившись новым протезом директора торгово-закупочного кооператива Пан Ху, той зимой хозяин решил сделать протез копыта и мне. С Пан Ху и его женой Ван Лэюнь он уже несколько лет поддерживал дружеские отношения, вот и отправился к ним вместе с хозяйкой, чтобы рассказать о своей задумке. Ван Лэюнь разрешила им изучить протез мужа во всех подробностях. Такие делали в Шанхае, на специальной фабрике протезов для инвалидов – героев революционных боев. Мне, ослу, о таком и мечтать не приходилось. Даже если бы фабрика согласилась изготовить протез для осла, это было нам не по карману. Тогда хозяин с хозяйкой решили сделать его сами. Целых три месяца потратили, делали и переделывали, и наконец получилось копыто, которое смотрелось как настоящее. Его и приладили к моей культе.

Меня провели несколько раз вокруг двора: по ощущениям гораздо лучше, чем рваный башмак. Шагал я неуклюже, но уже без ярко выраженной хромоты. Хозяин вышел со мной в поводу на улицу, будто на демонстрацию, очень гордый собой, задрав нос и выпятив грудь. Я старался идти как можно увереннее, чтобы укрепить его репутацию. Поглазеть на меня увязалась деревенская ребятня. Судя по взглядам, которые мы чувствовали на себе, и по доносившимся разговорам, все испытывали уважение к хозяину. Изможденный и худющий Хун Тайюэ встретил нас презрительной ухмылкой:

– Что это ты, Лань Лянь, демонстрацию для народной коммуны устраиваешь?

– Да разве я посмею, – отвечал хозяин. – Я к коммуне никакого отношения не имею, как говорится, есть вода колодезная, а есть речная.

– Но ходишь-то ты по улице народной коммуны. – Хун Тайюэ указал на землю, потом на небо. – Дышишь воздухом коммуны, ее солнце тебе светит.

– Улица эта еще до коммуны была, и воздух всегда был, и солнце. Все это правитель небесный каждому человеку даровал, всякой твари, и у коммуны присвоить все это руки коротки! – Хозяин глубоко вздохнул и притопнул ногой, задрав голову к солнцу: – Славно дышится, солнышко светит, красота! – И он похлопал меня по плечу: – Дыши полной грудью, Черныш, твердо ступай по земле, пусть солнышко светит тебе.

– Как бы ты ни упорствовал, Лань Лянь, в один прекрасный день придется уступить! – бросил Хун Тайюэ.

– Скатай улицу, старина Хун, раз ты такой умный, закрой солнце, ноздри мне заткни.

– Поживем – увидим! – злобно прошипел Хун Тайюэ.

С этим новым копытом я рассчитывал послужить хозяину еще несколько лет. Но наступил великий голод, люди озверели, ели кору с деревьев и корешки в поле. И вот однажды толпа стаей голодных волков ворвалась во двор усадьбы Симэнь. Хозяин пытался защитить меня с дубинкой в руках, но жуткий зеленоватый блеск в глазах людей до того напугал его, что он бросил дубинку и пустился наутек. Оставшись один на один с толпой голодной черни, я понял, что настал последний час, что в моей ослиной жизни можно поставить точку. Перед глазами пронеслись все десять лет с тех пор, как я переродился ослом в этом мире. И я зажмурился под громкие крики:

– Хватай, тащи, забирай зерно единоличника! Режь увечного осла, под нож его!

Послышались горестные вопли хозяйки и детей, звуки потасовки между голодными – каждый старался урвать побольше. И тут от внезапного удара по голове душа моя покинула тело и воспарила, чтобы увидеть, как толпа накидывается на ослиную тушу и кромсает ее на куски.

Книга вторая
Несгибаемость вола

Глава 12
Большеголовый раскрывает тайну колеса бытия. Вол Симэнь попадает в дом Лань Ляня

– Если не ошибаюсь, – я испытующе и колюче уставился на большеголового Лань Цяньсуя, – ты и был тот осел, которому голодная чернь проломила голову кувалдой. Ты рухнул на землю и издох, а толпа располосовала тебя на куски и сожрала. Своими глазами видел. Подозреваю, что именно твоя невинно загубленная душа какое-то время покружила над двором усадьбы Симэнь – и прямиком в преисподнюю. А потом, после многих перипетий, вновь возродилась, на сей раз волом.

– Верно, – печально подтвердил он. – Мой рассказ о жизни ослом – это больше половины того, что произошло после. Когда я был волом, мы с тобой почти не разлучались, и все, что происходило со мной, ты, должно быть, прекрасно знаешь. Так что, наверное, нет смысла распространяться об этом?

Я смотрел на его большую голову, несообразную ни с возрастом, ни с телом, на болтающий без умолку рот, на то проявляющиеся, то исчезающие облики различных животных – осла с его вольностью и разнузданностью, вола с непосредственностью и упрямством, свиньи с алчностью и свирепостью, пса с преданностью и заискиванием, обезьяны с проворностью и озорством, – смотрел на это претерпевающее огромные перемены и исполненное печали выражение лица, сочетавшее все вышеперечисленное, и нахлынули воспоминания… Они походили и на набегающие на песчаную отмель волны прибоя, и на устремляющихся к огню мотыльков, и на притягиваемые магнитом железные опилки, на бьющие в нос запахи, на краски, расплывающиеся по первосортной сюаньчэнской бумаге ^[84], и на мою тоску по женщине с самым прекрасным в мире ликом, неизбывную тоску, которой не прерваться вовек…

Отправившись на рынок покупать вола, отец взял меня с собой. Это был первый день десятого месяца тысяча девятьсот шестьдесят четвертого года. В безоблачном небе под чудесными лучами солнца с криками парили стаи птиц, саранча на обочинах дороги во множестве вонзала острые брюшки в твердую землю, откладывая яйца. Я ловил ее и нанизывал на стебелек травы, чтобы принести домой, зажарить и съесть.

На рынке царило оживление. Тяжелые времена миновали, урожай осенью собрали добрый, и лица людей сияли радостью. Держа меня за руку, отец направился прямо в скотный ряд. При виде нас – Синеликого-старшего и Синеликого-младшего – многие восклицали: «Эк отец с сыном носят отметины на лице, боятся, что их не признают!»

В скотном ряду продавали мулов, лошадей, ослов. Ослов было всего двое. Серая ослица с поникшими ушами, печально опущенной головой, потухшим взглядом и желтым гноем в уголках глаз. Даже заглядывать в рот и смотреть на зубы не нужно: и так ясно, что старушка. Морда другого, выхолощенного самца, рослого, с мула, была отталкивающе белой. Белая морда у осла – не жди потомства. От него, как от изменника-сановника в пекинской опере ^[85], просто исходило коварство, кому такой нужен? Отвести мясникам коммуны, пока не поздно, как говорится, «на небесах мясо дракона, на земле – мясо осла». Кадровым работникам коммуны ослятину только подавай. Особенно новому партсекретарю, который прежде служил секретарем у уездного Чэня, Фань Туну, которого за глаза звали «фаньтуном» ^[86], бездонной бочкой то есть. Этот мог умять столько, что все диву давались.

Уездный Чэнь питал глубокую привязанность к ослам, а партсекретарь Фань – пристрастие к ослятине. При виде этих ослов – старого и безобразного – отец помрачнел, на глазах выступили слезы. Понятно, опять вспомнил про нашего черного осла, этого белокопытку, о котором даже в газетах писали, – ни один осел в мире не совершил столько выдающегося. Тосковал по нему не только он один, я тоже. Вспомнить время, когда я учился в начальной школе: как мы гордились им, троица из семьи Лань! И не только мы, его славу делили с нами двойняшки Хучжу и Хэцзо. Хотя отношения отца с Хуан Туном и матери с Цюсян были довольно прохладными – они даже не здоровались при встрече, – с девочками из семьи Хуан я ощущал какую-то особую близость. А если честно, они были мне роднее, чем моя сводная сестра Баофэн.

Оба продавца ослов, похоже, оказались знакомы с отцом: оба кивнули с многозначительной усмешкой. Отец потащил меня прочь, к волам – будто хотел скрыться, а может, знак ему был с небес. Осла нам уже не купить никогда, ни один осел в мире не сравнится с нашим.

Рядом с ослами было безлюдно, а у волов оживленно. Они тут всех размеров и расцветок, взрослые и телята. «Пап, а, пап, откуда их так много?» Я-то думал, за эти три тяжелых года их всех перерезали подчистую, – надо же, столько развелось, из трещин в земле повыскакивали, что ли? Тут и волы с юга Шаньдуна, и циньчуаньская порода, и монгольская, и с запада Хэнани, есть и полукровки. Не глядя по сторонам, мы направились прямо к молодому, недавно обузданному бычку. С виду около года, каштановой масти, бархатистая шкура, и глаза светятся сметливостью и озорством. Сильные ноги говорили о резвости и силе. Несмотря на молодость, по развитости он смотрелся как взрослый, – ну, как юноша с пробивающимися усиками над верхней губой. Его мать, корова монгольской породы, отличалась вытянутой комплекцией, хвост аж до земли, выступающие рога. У таких широкая поступь, горячий нрав, они хорошо переносят холод и тяжелую работу; и в дикой природе выживут, и пахать на них можно, и запрягать. Хозяин теленка, бледный, средних лет, зубы торчат из-под тонких губ, авторучка в кармане черной форменной куртки без одной пуговицы, выглядит как бухгалтер производственной бригады или кладовщик. За ним стоял вихрастый косоглазый паренек, примерно мой ровесник и, судя по всему, тоже не ходит в школу. Смерив друг друга взглядами, мы почувствовали, что вроде как знакомы.

– Вола покупать? – первым заговорил он, а потом заговорщически добавил: – Этот теленок – полукровка, отец швейцарской симментальской породы, мать – монголка, на животноводческой станции скрещивали, искусственное осеменение. Этот симменталец восемьсот килограммов весом, что твоя небольшая гора. Хотите покупать, берите теленка, корову ни за что не покупайте.

– А ну помолчи, сорванец! – шикнул на него бледнолицый. – Еще слово, и рот зашью.

Мальчик высунул язык, захихикал и скрылся за его спиной. Оттуда еще раз тайком указал на изогнутый хвост матери теленка, явно, чтобы привлечь мое внимание.

Отец наклонился и протянул к теленку руку, причем так, как в ярко освещенном танцевальном зале благовоспитанный джентльмен приглашает на танец увешанную драгоценностями даму. Много лет спустя я видел такое во многих зарубежных фильмах и всякий раз вспоминал, как отец тогда протягивал руку к теленку. Глаза отца лучились светом, какой бывает лишь в глазах близких людей при нежданной встрече после многих испытаний. Самое поразительное, что теленок махнул хвостиком, подошел и синеватым языком лизнул отцу руку, потом еще раз. Тот потрепал его по шее и заявил:

– Покупаю этого теленка.

– Покупаешь, так бери обоих, мать и сына разлучить не могу, – заявил продавец тоном, даже не допускающим торга.

– У меня всего сто юаней, и я хочу купить этого теленка! – настаивал отец, вытащив спрятанные глубоко за пазухой деньги и протягивая ему.

– Пятьсот юаней за двоих, и можешь уводить, – ответил тот. – Дважды повторять не буду, берешь – бери, не берешь – скатертью дорога, некогда мне, торговать надо.

– У меня всего сто юаней, – повторил отец и положил деньги под ноги продавцу. – И я хочу купить этого теленка.

– Подними свои деньги! – взревел тот.

Отец в это время сидел на корточках перед теленком и гладил его, на его лице отражалось глубокое волнение, и он явно пропустил слова продавца мимо ушей.

– Дядя, продал бы ты ему… – послышался голос паренька.

– Поменьше бы ты языком трепал! – Продавец сунул ему повод от коровы. – Крепко держи! – Потом подошел к теленку, оттолкнул согнувшегося отца и отвел теленка к матери. – В жизни не видал таких, как ты. Силой, что ли, увести хочешь?

Отец сидел на земле с помутившимся взором, словно одержимый:

– Мне все равно, хочу этого вола.

Теперь-то я, конечно, понимаю, почему он так настаивал, но тогда мне и в голову не приходило, что этот вол – очередное перерождение Симэнь Нао, Осла Симэня. Отец подвергался огромному давлению из-за того, что упорствовал в своих заблуждениях и оставался единоличником, – вот, думал я, на него помрачение и нашло. А теперь и сомневаться не приходится: между волом и отцом существовала духовная связь.

Теленка мы в конце концов купили – так было начертано судьбой, давно определено в преисподней. Отец с продавцом еще ничего не решили, а на рынке появился Хун Тайюэ, партийный секретарь большой производственной бригады Симэньтунь, с ним бригадир Хуан Тун и еще пара человек. Они заметили корову и, конечно, углядели теленка. Уверенно раскрыв корове рот, Хун Тайюэ заключил:

– Старье, все зубы съедены, только на убой и годится.

Продавец скривил губы: