– Ты, почтенный брат, волен не покупать мою корову, но говорить такое без зазрения совести никуда не годится. С какой это стати зубы съеденные? Я тебе вот что скажу: если бы бригаде не нужны были срочно деньги, я бы эту корову ни за что не продал. Пустил бы снова на случку, на будущий год еще бы одного теленка принесла.

Хун Тайюэ выпростал руку из широкого рукава, чтобы поторговаться, как это принято у барышников ^[87]. Но продавец отмахнулся:

– Брось ты это. Говорю ясно и четко: продаю корову и теленка вместе, обоих за пять сотен, ни медяка не уступлю, вот и весь разговор.

– Теленка беру я, за сто юаней, – выпалил отец, обнимавший теленка за шею.

– Ты, Лань Лянь, не тратил бы силенки, а возвращался бы домой, забирал жену с детьми – и в кооператив, – с издевкой бросил Хун Тайюэ. – Коли так волов любишь, назначим в скотники, будешь ходить за ними. – И глянул на Хуан Туна: – Что скажешь, бригадир?

– Мы, старина Лань, твоим упрямством уже наелись. Всем миром просим: давай в кооператив, ради жены и детей, ради репутации всей производственной бригады, – откликнулся Хуан Тун. – А то всякий раз на собрании в коммуне кто-нибудь нет-нет да спросит: «А что, у вас в деревне этот единоличник еще сам по себе?»

Отец не обращал на них никакого внимания. Голодные члены коммуны убили и съели нашего черного осла и растащили запасы зерна. Объяснить эти злодеяния можно, но в душе отца они оставили незаживающие раны. Он не раз говорил, что у него с ослом не обычные отношения хозяина и домашнего животного, – они жили душа в душу, как братья. Отец не мог знать, что черный осел – это его переродившийся хозяин Симэнь Нао, но наверняка чувствовал, что их свела сама судьба. На избитые фразы Хун Тайюэ и других он не хотел даже реагировать, а лишь обнимал теленка и твердил:

– Хочу этого теленка.

– Так ты тот самый единоличник и есть? – удивленно обратился к нему продавец. – Ну, ты, брат, молодец. – Он переводил взгляд с лица отца на мое, и его будто осенило: – Лань Лянь, ну да, Синеликий и есть. Добро, сто юаней и теленок твой! – Продавец подобрал с земли деньги, пересчитал, сунул за пазуху и повернулся к Хун Тайюэ: – Раз вы из одной деревни, пусть и вам благодаря брату Лань Ляню будет выгода: отдаю корову за триста восемьдесят, на двадцатку дешевле, забирайте.

Отец вытащил из-за пояса веревку и завязал на шее теленка. Хун Тайюэ с компанией наладили корове новую узду, а старую вернули хозяину. Упряжь в стоимость скотины не входила, так было заведено. Хун Тайюэ обратился к отцу:

– Пойдешь с нами, Лань Лянь? А то будет к матке тянуться, не утащишь.

Отец мотнул головой и пошел прочь. Теленок послушно потянулся за ним. Он ничуть не вырывался, даже когда его монголка-мать горестно замычала, а он, обернувшись, тоже мыкнул пару раз в ее сторону. Тогда я подумал, что, наверное, теленок уже вырос и не так привязан к матери. А теперь-то я знаю, что ты, Вол Симэнь, раньше был ослом, а еще раньше – человеком, и судьба снова свела тебя с моим отцом. Вот откуда симпатия с первого взгляда, вот почему вы вели себя как старые знакомые и, встретившись, уже не хотели расставаться.

Когда я пошел вслед за отцом, ко мне подбежал тот самый парнишка и прошептал:

– Знаешь, эта корова – «печеная черепаха».

Так у нас называют волов, у которых летом с началом работы изо рта выступает белая пена, и они без конца задыхаются. Тогда я не понимал, что значит это прозвание, но по серьезному выражению лица паренька догадался, что ничего хорошего в этом нет. До сих пор неясно, зачем ему нужно было говорить это мне. Не объяснить и ощущение, что мы знакомы.

На обратном пути отец молчал. Я хотел пару раз заговорить, но по выражению его лица понимал, что он погружен в какие-то сокровенные думы, и замолкал. Что ни говори, теленка отец купил, мне он очень понравился, славный такой. Отец был рад, я тоже.

Когда уже показалась деревня, отец остановился, раскурил трубку, затянулся, окинул тебя взглядом и вдруг рассмеялся.

Смеялся он нечасто, и этот смех был мне в диковинку. Стало немного не по себе, и я спросил, надеясь, что это на него не нашло:

– Ты чего смеешься, пап?

– А ты посмотри, какие у этого теленка глаза, Цзефан. – Он смотрел не на меня, а в глаза теленку. – Никого не напоминают?

Тут я перепугался, подумав, что у отца и впрямь что-то с головой. Но посмотрел, как было велено. Глаза чистые, как вода, черновато-синие, а в иссиня-черном зрачке можно видеть собственное отражение. Теленок, казалось, тоже смотрел на меня. Он жевал жвачку, неторопливо двигая светло-синими губами. Время от времени проглатывал похожий на мышку пережеванный ком, тот опускался в желудок, а вместо него появлялся новый.

– Что ты имеешь в виду, пап? – недоумевал я.

– А ты не видишь? У него абсолютно такие же глаза, как у нашего черного осла!

Как я ни вызывал в памяти впечатления, оставленные черным ослом, смутно вспомнилась лишь его блестящая шерстка, то, как он нередко разевал свой большой рот, оскаливая белые зубы, как задирал голову и протяжно ревел. Но глаза вспомнить не мог.

Докучать мне отец не стал, а рассказал несколько историй о перерождении. В одной речь шла о человеке, которому умерший отец во сне сказал: «Сынок, меня ждет перерождение в вола, и это случится завтра». На следующий день корова этой семьи действительно принесла теленка. Человек этот проявлял особую заботу о теленке и с самого начала называл его «папой». И кольцо в нос не вставлял, и узду не надевал, а всякий раз, отправляясь в поле, говорил: «Ну что, отец, пойдем?» И вол шел за ним в поле. Устав, этот человек говорил: «Ну что, отец, отдохнем!» И вол отдыхал. Дойдя до этого места, отец замолчал.

Раздосадованный, я стал допытываться:

– А потом, что было потом?

Отец помолчал, а затем сказал:

– Детям такое не рассказывают, но я расскажу. Этот вол забавлялся со своей игрушкой – потом я узнал, что «забавляться со своей игрушкой» значит заниматься рукоблудием, – и за этим его застала женщина из их семьи. «Батюшка, чем вы занимаетесь? – охнула она. – Стыд-то какой!» Тогда вол ударился головой в каменную стену, и конец ему пришел. – И отец глубоко вздохнул.

Глава 13
От уговаривающих вступить в кооператив нет отбоя. Упрямый единоличник обретает влиятельного защитника

– Цяньсуй, ну не могу я больше позволять тебе называть меня «дедушкой». – И я робко похлопал его по плечу. – Хоть мне уже за пятьдесят и я человек в годах, а ты лишь пятилетний мальчик. Но если вернуться на сорок лет назад, то есть в тысяча девятьсот шестьдесят пятый год, в ту беспокойную весну я был пятнадцатилетним подростком, а ты молодым волом.

– Да, прошлое так и стоит перед глазами, – с серьезным видом кивнул он, и в его глазах я увидел выражение того вола – озорное, наивное, своевольное…

Ты наверняка не забыл, как наседали на нашу семью той весной. Разделаться с последним единоличником стало чуть ли не важнейшей задачей большой производственной бригады деревни Симэньтунь, а также народной коммуны Иньхэ – «Млечный Путь». Хун Тайюэ мобилизовал на это и почитаемых деревенских стариков – дядюшку Мао Шуньшаня, почтенного Цюй Шуйюаня, уважаемого Цинь Бутана; женщин, из которых ни одна за словом в карман не полезет, – тетушку Ян Гуйсян, третью тетушку Су Эрмань, старшую тетушку Чан Сухуа, младшую тетушку У Цюсян, а также смышленых школьников с хорошо подвешенным языком – Мо Яня, Ли Цзиньчжу и Ню Шуньва. Вышеперечисленные – это лишь те, кого я могу припомнить, на самом деле их было гораздо больше, и все они толпой устремлялись в наш дом. В прежние времена так искали партию дочерям или жен для сыновей, а еще демонстрировали ученость или хвастали красноречием. Мужчины окружали отца, женщины собирались вокруг матери, школьники ходили хвостиком за старшим братом и старшей сестрой, не оставляли в покое и меня. Мужчины своим табачищем обкурили всех гекконов у нас на балках, женщины своими задами протерли все циновки на кане, школьники, гоняясь за нами, изорвали нам всю одежду. «Давайте к нам в коммуну, ну пожалуйста». «Проявите сознательность, не сходите с ума». «Если не ради себя, то ради детей». Думаю, что в те дни всё, что видели твои воловьи глаза и слышали уши, так или иначе было связано со вступлением в коммуну. Отец чистил коровник, а у дверей, словно верные солдаты, защищающие вход, толпились старики:

– Лань Лянь, племяш, вступал бы ты, а? Не вступишь – всей семье горевать, да и волу тоже.

Мне-то что горевать? Мне в радость. Конечно, откуда им знать, что я – Симэнь Нао, что я – Осел Симэнь. Неужто захочет расстрелянный землевладелец, разодранный на куски осел иметь дело с заклятыми врагами? Вот я и был так привязан к твоему отцу, потому что знал: только с ним и смогу быть сам по себе.

Женщины расселись у нас на кане, подобрав ноги, словно компания приехавших издалека родственников – седьмая вода на киселе, а наглости невпроворот. Уж и пена в уголках рта выступила, а все талдычат одно и то же, как магнитофон с единственной записью в придорожной лавчонке.

– А ну, сисястая Ян, и ты, толстозадая Су, выметайтесь из нашего дома, живо! Надоели хуже горькой редьки! – рявкнул я, выйдя из себя.

Думаете, они хоть чуточку осерчали? Как бы не так, лишь захихикали с наглыми ухмылками:

– А вот согласитесь вступить в кооператив, мы враз и уйдем. А коли не согласитесь, наши задницы тут у вас на кане и корни пустят, побеги пойдут, листочки, цветочки, плоды завяжутся, вымахаем большими деревьями, так что и крышу в доме снесем!

Но больше всех меня бесила У Цюсян. Может, потому, что когда-то они с матерью жили вместе и делили одного мужа, она обращалась с ней совершенно бесцеремонно:

– Мы с тобой, Инчунь, не одного поля ягоды. Я – служанка, Симэнь Нао насилованная, а ты – его обожаемая наложница, двоих детей ему родила. Тебе и так страшно повезло, что ярлык «помещичьего элемента» не навесили и на трудовое перевоспитание не послали. Все благодаря мне, потому что ты ко мне неплохо относилась. Это я перед Хуан Туном за тебя словечко замолвила! Но ты должна понимать разницу между огнем тлеющим и огнем полыхающим!

А у этих шалопаев под предводительством Мо Яня языки чесались и энергии было хоть отбавляй. В деревне их в этом поддерживали, в школе поощряли – для них это была, считай, редкая возможность пошуметь. Вот они и скакали, и прыгали, как пьяные обезьяны. Кто на дерево заберется, кто оседлает стену вокруг двора, и знай орут в жестяные рупоры, будто наш дом – оплот реакционеров, а они ведут битву, чтобы деморализовать врага:

Частника мостки – доска, удержись, шагнешь пока, вниз сыграл, а там река. А коммуна – путь до звезд, социализм – золотой мост, бедность – прочь, богатство – в рост. Лань, упрямый господин, ты в тупик зайдешь один. Мышь одной своей какашкой портит уксуса кувшин. Баофэн, Цзиньлун, Цзефан, почешите свой кочан. Коль с отцом не разойтись, век и вам в хвосте плестись.

Все это рифмоплетство – Мо Яня работа, он сызмальства на это горазд. Ух, как я зол на тебя, Мо Янь, паршивец, ведь ты же – названый сын матери, мой названый брат! Всякий раз в канун Нового года мать посылала меня к тебе с миской пельменей! Тоже мне названый сын, названый брат! А раз он родственных отношений не признает, я решил тоже не церемониться. Зашел за угол, достал рогатку, прицелился в Мо Яня – он взгромоздился на развилке ветвей и, прищурившись, орал в жестяной рупор в сторону нашего дома – и выпустил пульку в гладкую, как тыква-горлянка, голову. Тот с воплем полетел вниз. Но прошло совсем немного времени – трубку выкурить не успеешь, – глядь, а этот паршивец снова на дереве. На лбу шишка с кровоподтеком, а сам знай покрикивает в нашу сторону:

Лань Цзефан, вслед за отцом ты идешь не тем путем. Коли снова будешь драться, враз в участок отведем!

Я поднял рогатку и прицелился снова. Он отшвырнул рупор и соскользнул вниз.

Не выдержав, отца стали уговаривать Цзиньлун с Баофэн.