– Пап, давай, может, вступим? – сказал Цзиньлун. – А то в школе нас и за людей не считают.

– Вслед пальцами показывают, мол, вон дети единоличника, – добавила Баофэн.

– Пап, смотри, как производственная бригада работает – все вместе, со смехом, шумно, весело, – продолжал Цзиньлун. – А вы с мамой все одни да одни. Ну соберем на несколько сот цзиней больше зерна, и что? Бедные, так все бедные, а богатые, так все богатые.

Отец молчал. Мать никогда не осмеливалась ему перечить, но на этот раз тоже собралась с духом:

– Дети правы, отец, давай, может, вступим?

Отец затянулся трубкой и поднял голову:

– Если бы они так не давили на меня, я, может быть, и вправду вступил бы. Но раз они так со мной, томят на огне, как стервятника, ха, ни за что не вступлю. – Он взглянул на Цзиньлуна с Баофэн. – Вы двое скоро закончите среднюю школу низшей ступени. По идее, я должен заплатить за ваше дальнейшее обучение – в средней школе высшей ступени, в университете, за границей, но у меня нет на это средств. Накопленное за прежние годы украдено. Но даже будь у меня деньги, вам не дадут получить высшее образование, и не только потому, что я единоличник. Понимаете, что я хочу сказать?

Цзиньлун кивнул и заговорил откровенно:

– Понимаем, отец. Хоть мы и дня не прожили детьми помещика, даже не знаем, каков был Симэнь Нао – белый или черный, но мы его отпрыски, в нас течет его кровь, и его тень неумолимо витает над нами. Мы – молодежь эпохи Мао Цзэдуна, и хоть у нас не было выбора, в какой семье родиться, но выбрать, каким путем идти, мы можем. Мы не хотим быть единоличниками, как ты, хотим вступить в коммуну. Вы как знаете, а мы с Баофэн вступаем.

– Отец, хотим поблагодарить тебя за то, что семнадцать лет растил нас, – с поклоном обратилась к отцу Баофэн, – прости нас за непочтительность, за то, что идем против твоей воли. Если не быть в первых рядах, нам с нашим родным отцом в жизни туго придется.

– Добро, славно сказано, – ответил отец. – Я не раз думал над этим. Заставлять вас следовать за мной путем отверженного я не могу. Вы, – отец указал на нас всех, – вступайте, а я уж как-нибудь один. Давно уже поклялся, что останусь единоличником до конца, не след от своих слов отказываться.

– Отец, – в глазах матери стояли слезы, – коли уж вступать, так всей семьей. Куда годится, чтобы ты один в стороне оставался?

– Я уже говорил, что вступлю в коммуну только по личному приказу Мао Цзэдуна. Он сам указал: «Вступать в коммуну – дело добровольное, выход из нее свободный», на каком основании они могут меня принудить? Неужто эти чиновники стоят выше Мао Цзэдуна? Вот я их речам и не повинуюсь, на себе хочу проверить, можно ли принимать слова Мао Цзэдуна в расчет или нет.

– Ты бы лучше не поминал его имя всуе, отец, – язвительно произнес Цзиньлун. – Не нам называть его по имени. Мы должны величать его «председатель Мао».

– Верно говоришь, – кивнул отец, – нужно величать его «председатель Мао». Хоть и единоличник, я тоже часть народа председателя Мао. И землю, и дом я получил от партии коммунистов, которой он руководит. На днях тут Хун Тайюэ прислал человека передать, что, если я не вступлю, меня заставят силой. Можно ли заставить вола пить, если он не хочет? Нет, конечно. Хочу вот к властям обратиться, в уезд, в провинцию, до Пекина дойду. – И стал наказывать матери: – Как уйду, вместе с детьми вступай в коммуну. Земли у нас восемь му, пять душ, по одному и одной шестой му на каждого. Вы забираете шесть целых четыре десятых му, а мне – что останется. Плуг нам во время земельной реформы выделили, так что забирайте, а вот теленок останется со мной. Эти три комнатушки, понятное дело, не поделишь. Дети уже большие, тут им тесновато. Как вступите в коммуну, подайте прошение в большую производственную бригаду, пусть выделят участок, где построить дом; построите, так и переедете. А я уж здесь доживать буду. Пока дом стоит, здесь останусь. А не будет стоять, поставлю шалаш на пустыре и оттуда не двинусь.

– А какая нужда в этом, отец? – сказал Цзиньлун. – Одному противостоять пути общественного развития – разве это не то же, что смотреться в зеркало и искать свои изъяны? Я хоть и молод, но чувствую, что вскоре нас ждет подъем классовой борьбы. Для таких, как мы, у кого, что называется, «корни не красные и побеги неправильные», плыть по течению – может, единственный способ избежать бед. А идти против течения – все равно что швырять куриные яйца в каменную стену!

– Вот я и хочу, чтобы вы вступили в коммуну. Я – батрак, чего мне бояться? Мне уже сорок, за жизнь особенно не прославился и не думал, что стану известен, оставшись единоличником. – Отец рассмеялся, но по его синему лицу текли слезы. – Ты, мать, приготовь мне чего поесть в дорогу, пойду правды искать.

– Отец, – всплакнула мать, – мы столько лет вместе, как я брошу тебя. Пусть дети вступают, я с тобой останусь.

– Нет, так не годится, – возразил отец. – С твоим-то прошлым в коммуне тебе только защита и будет. А останешься со мной, единоличником, дашь повод выискивать, что у тебя не так. И мне головной боли больше.

– Отец! – громко воскликнул я. – Я с тобой единоличничать!

– Глупости не говори! – одернул меня он. – Мал еще, что бы понимал!

– Понимаю, все я прекрасно понимаю. Я тоже таких, как Хун Тайюэ с Хуан Туном, на дух не переношу. Особенно У Цюсян: что она из себя корчит? Глазки прищурит, сучка, роточек раззявит, как куриную гузку. С какой стати она заявляется к нам в дом да еще «прогрессивный элемент» изображает?

– Мал еще язык-то распускать! – цыкнула мать.

Но я не сдавался:

– Будем вместе работать, повезешь навоз на поле – буду тележкой править. Колеса у нее скрипят будь здоров, ни на что не похоже, мне нравится. Будем сами по себе, героями-единоличниками. Пап, я так тебя уважаю, давай я с тобой останусь. В школу все равно не хожу, да и не очень я способный к наукам: как урок начинается, сразу в сон тянет. Пап, у тебя пол-лица синее, у меня тоже. Разве можно двум синеликим не быть вместе? Над моим родимым пятном все только и потешаются. А и пусть потешаются, сколько влезет, хоть помрут от хохота. Два синеликих единоличника, двое на весь уезд, на всю провинцию – сила! Пап, ну не откажи!

И он не отказал. Я хотел отправиться вместе с ним правду искать, но отец оставил меня ходить за теленком. Мать вынула из стены спрятанные ценности. Видно, не до конца провели земельную реформу, если у нее еще осталось «нечестным путем нажитое богатство». Продав их, отец выручил деньги на дорожные расходы и отправился сначала в город. Там он разыскал начальника уезда Чэня – того, что загубил нашего осла, – и попросил подтвердить свое право оставаться единоличником. Тот долго уговаривал его, но отец не поддавался и отстаивал свою позицию. «С политической точки зрения, ты, конечно, можешь оставаться единоличником, – сказал уездный. – Но я надеюсь, что ты передумаешь». – «Памятуя о судьбе того черного осла, ты, начальник, выписал бы мне охранную грамоту в том, что Лань Лянь имеет право оставаться единоличником. Повешу ее на стену, и никто не посмеет критиковать меня». – «Эх, черный осел… И правда славная была скотинка, – расчувствовался уездный. – Я тебе за него обязан, Лань Лянь, но такую охранную грамоту выписать не могу. Составлю-ка я письмо, опишу твое положение, и отправляйся ты с ним в отдел по работе с деревней провинциального комитета партии». И вот с этим письмом отец направился туда. Его принял заведующий отделом, который тоже стал уговаривать вступить в кооператив. Но отец отказался и попросил подтверждение права оставаться единоличником. «Если председатель Мао даст указание, что, мол, оставаться единоличником больше нельзя, тут же и вступлю, а не даст, то и не буду». Заведующий так впечатлился твердостью отца, что начертал на письме уездного: «Мы выражаем надежду, что все крестьяне станут членами народных коммун и встанут на путь коллективизации. Но если кто-то не желает вступать в коммуну, это его право. Партийная организация низшего уровня не может заставлять вступать в коммуну против воли, тем более с использованием беззаконных методов».

Это письмо поистине было почти что императорский эдикт; отец поместил его в рамку под стекло и повесил на стену. Вернулся он из провинциального центра в прекрасном настроении. Мать с Цзиньлуном и Баофэн уже вступили в коммуну, и от изначальных восьми му, окруженных со всех сторон коллективными землями, осталось лишь три и две десятых – узкая полоска, похожая на дамбу посреди бушующего океана. Для пущей независимости отец отгородился в пристройке стенкой из кирпича-сырца и прорубил отдельную дверь для входа. Устроил новую печь и кан, там мы с ним и зажили. Кроме этого угла в пристройке у нас имелся навес для скота во дворе у южной стены. Еще у нас, двух Лань Ляней, было три целых две десятых му земли, маленький вол, тележка с деревянными колесами, деревянный плуг, мотыга, железная лопата, два серпа, лопата поменьше, вилы с двумя зубцами, а также железный котел, четыре чашки для еды, два керамических блюда, ночной горшок, тесак для резки овощей, кухонная лопатка, керосиновая лампа и огниво.

Много чего не хватало, но все понемногу появится. Отец потрепал меня по голове:

– Скажи по правде, сынок: и что тебе захотелось единоличничать вместе со мной?

– А здорово! – не задумываясь, ответил я.

Глава 14
Рассерженный Вол Симэнь бодает У Цюсян. Хун Тайюэ радостно восхваляет Цзиньлуна

В апреле – мае 1965 года, пока отец ездил в провинцию, Цзиньлун и Баофэн вместе с матерью вступили в коммуну. Во дворе усадьбы Симэнь устроили торжественную церемонию. Хун Тайюэ произнес речь, стоя на ступеньках главного входа; грудь матери, Цзиньлуна и Баофэн украшали большие цветы из бумаги, красную ленточку привязали даже к нашему плугу. С большим воодушевлением выступил и мой старший брат Цзиньлун, он выразил твердую решимость идти по пути социализма. Брат был не очень-то разговорчив и обычно помалкивал, а тут таким возвышенным слогом заговорил – прямо, как говорится, «бошаньский фарфоровый горшок – всего хватает» ^[88]. Мне он стал ужасно противен. Я забился под навес и обнял тебя за шею, боясь, как бы не увели. Перед отъездом отец не раз наказывал: «Присматривай хорошенько за волом, сынок, с ним мы горя знать не будем, с ним сможем оставаться независимыми». Я дал отцу слово. Ну ты же слышал, как я давал обещание, помнишь? Я сказал: «Пап, ты езжай: раньше уедешь, раньше вернешься, – а пока я здесь, вол никуда не денется». Отец потрепал тебя по голове там, где недавно стали пробиваться рога, и сказал: «Ну, вол, слушайся его. Пшеницу будем убирать только месяца через полтора, так что, если корма не хватит, пусть он выведет тебя попастись в луга. А как дождемся восковой спелости пшеницы и зеленотравья, нам и горя мало». Я заметил, как разукрашенная красными цветами мать то и дело поглядывает в сторону навеса полными слез глазами. Она не хотела идти на этот шаг, но выбора не было. А у Цзиньлуна, которому всего семнадцать, уже на все есть твердое мнение; говорил он очень авторитетно, она его даже побаивалась. Я ощущал, что ее чувства к отцу совсем не такие глубокие, как к Симэнь Нао. Она и замуж за него вышла, потому что деваться было некуда. И ко мне относилась не с такой теплотой, как к Цзиньлуну с Баофэн. Отпрыски двух мужчин и такие непохожие. Но я все же ее сын, и она не могла не переживать. Мо Янь привел к навесу целую ватагу школьников, и они принялись выкрикивать:

Два упрямца – стар и млад – на отшибе жить хотят! Колесо скрипит тележки, вол-кузнечик чуть плетется, а в коммуну – лучше раньше – все равно вступить придется!