Хм, дойдя до этого места, я почувствовал, что краснею за тебя. Прошлой весной, когда я пас тебя у речной отмели, ты воспользовался тем, что мы с Цзиньлуном устроили потасовку, и забрался на свою мать-монголку. А ведь это кровосмешение, тяжкий грех. Для волов это, конечно, не считается, но ведь ты не обычный вол, в предыдущем рождении был человеком. Ну да, вполне возможно, эта монголка в прежней жизни была твоей любовницей, но ведь она тебя родила – чем больше думаешь над тайной этого колеса перерождений, тем больше запутываешься.

– А ну быстро выбрось все это из головы! – нетерпеливо перебил Большеголовый.

Хорошо, выбросил. Цзиньлун встал на одно колено, положил на него папку и стал быстро записывать.

– Приступить к пахоте! – скомандовал Хун Тайюэ.

Стоявшие за плугами сняли с плеч длинные кнуты, и в унисон раздался протяжный, такой понятный волам крик погонщика: «Ха-ле-ле-ле…» Звено пахарей бригады двинулось вперед, волнами выворачивая из-под лемехов землю.

Я беспокойно глянул на отца и негромко проговорил:

– Пап, давай тоже начинать.

Отец усмехнулся:

– Ну что, Черныш, за работу!

Кнута у отца не было, он лишь негромко обратился к волу, и тот резво взял с места. Зарывшийся в землю лемех чуть осадил его.

– Не торопись, – приговаривал отец. – Потихоньку давай.

Но наш вол ярился, шагал широко, напряженные мускулы всего тела дышали силой, плуг подрагивал, и большие пласты земли отваливались в сторону, поблескивая на солнце. Отец то и дело поправлял плуг, чтобы уменьшить силу сопротивления. Он-то из батраков, пахать мастер. А вот наш вол – удивительное дело: в первый раз на пашне, и хоть движения чуть бестолковы и дыхание иногда сбивается, но идет ровно по прямой, отцу почти не нужно направлять его. В упряжках бригады было по два вола, но мы быстро обошли их головной плуг. От гордости меня охватила безудержная радость. Я бегал взад-вперед, представляя нашу упряжку кораблем, который мчится на всех парусах, и от него идет волна – отваливающиеся пласты земли. Бригадные пахари поглядывали в нашу сторону, и к нам направился Хун Тайюэ с братом. Они остановились в сторонке, злобно уставившись на нас. Дождавшись, пока наша упряжка закончит борозду и начнет разворачиваться, Хун Тайюэ встал перед ней:

– Лань Лянь, а ну постой!

К нему, сверкая жаркими, как уголья, глазами, приближался наш вол, и Хун Тайюэ предусмотрительно отскочил с борозды в сторону: уж кто-кто, а он-то знал его нрав. Пришлось ему идти за плугом.

– Лань Лянь, – обратился он к отцу, – предупреждаю, допашешь до края поля, не смей вставать на казенную землю.

– Лишь бы ваши волы по моей земле не ходили, мой вол вашу топтать не будет, – с достоинством ответил отец.

Ясное дело: Хун Тайюэ нарочно чинит препятствия. Наши три целых две десятых му как клин врезались в земли большой производственной бригады. На полоске сто метров в длину и всего двадцать один в ширину трудно было дойти до края и во время разворота не ступить на казенное поле. Но и бригадные в конце борозды не могут не встать на наш надел. Поэтому бояться отцу нечего. Но Хун Тайюэ не унимался:

– Мы лучше чуть не вспашем, чем на твою полоску встанем!

С такими обширными угодьями, как у бригады, Хун Тайюэ мог позволить такое заявление. Ну а мы? У нас и так земли с гулькин нос, и терять нельзя нисколько. Но у отца в голове уже был готовый план:

– Недопахивать землю мы не станем, но и на общественной земле следа не оставим!

– Гляди, попомни свои слова, – подхватил Хун Тайюэ.

– Да, сказано – сделано, – подтвердил отец.

– Давай-ка, Цзиньлун, за ними, – распорядился Хун Тайюэ. – Если только их вол ступит на общественную землю… – И он повернулся к отцу: – Лань Лянь, так какое наказание будет, если копыто твоего вола на общественной земле окажется?

– А хоть отрубите его! – решительно заявил отец.

Слова отца повергли меня в трепет. Нашу землю от общественной отделяла еле заметная граница, какой-то камешек через каждые пятьдесят метров – человеку мудрено пройти по такой и не сбиться, что и говорить про вола, который тянет за собой плуг!

Отец распахивал землю клином – шел от середины, – и в ближайшее время ступить на общественную землю просто не мог, поэтому Хун Тайюэ распорядился так:

– Ты, Цзиньлун, возвращайся в деревню, напиши заметку на доске ^[97], а после обеда приходи и последи за ними.

Когда мы возвращались домой на обед, у доски на стене вокруг двора усадьбы Симэнь – доска большая, два метра в высоту и три в длину – уже толпился народ. Именно там деревенские обменивались новостями и суждениями. Брат уже и тут блеснул талантом, за каких-то пару часов намалевал цветными мелками – красным, желтым и зеленым – целый шедевр. По краям тракторы, подсолнухи, зелень, улыбающиеся члены коммуны за плугами и расплывающиеся в похожих улыбках общественные волы. В правом нижнем углу доски всего двумя цветами – синим и белым – были изображены истощенный вол и два худых человечка – большой и маленький. Понятное дело, это мы у него такие, я, отец и наш вол. Заголовок посередине гласил: «Радостно и оживленно началась весенняя пахота». Написано в сунском стиле ^[98] с цветной каймой. В конце основного текста, прописанного уставным письмом, начертано следующее: «Какой яркий контраст по сравнению с кипящим энтузиазмом занятых весенней вспашкой и преисполненных жизненных сил членов народной коммуны и госхоза составляют жители нашей деревни: твердолобый единоличник Лань Лянь со своей семьей! Плуг тащит один вол, бредет, понурив голову. Его унылый хозяин остался один и похож на ощипанную курицу, на бездомного пса, полон печали и тревоги, путь его ведет в тупик».

– Пап, смотри, на какое позорище он нас выставил! – возмутился я.

Отец нес на плече плуг и вел за собой вола. На лице у него сверкнула холодная, как лед, усмешка:

– Пусть пишет, что хочет. Способный паренек, на рисунках у него все как в жизни.

Взгляды собравшихся обратились на нас, и все со значением усмехнулись. Факты говорят больше, чем слова: вол у нас величественный, как гора, наши синие лики сверкают, мы в хорошем настроении, довольные тем, как успешно потрудились.

Цзиньлун в сторонке любовался своим шедевром и наблюдал за зрителями. Ху Чжу стояла, опершись на дверной косяк, жевала кончик косы и издали смотрела на Цзиньлуна. Смотрела так пристально и увлеченно, что было ясно: любовь взыграла не на шутку. С западного края деревни приближалась моя сестра Баофэн. На плече у нее висела кожаная сумка с лекарствами и нарисованным на ней красным крестом. Она научилась по-новому принимать роды, делать уколы, стала профессиональным деревенским медработником. С востока примчалась на велосипеде Хэцзо. Велосипед вихлял под ней во все стороны, было видно, что она только научилась ездить и еще не умела управлять им как следует. Увидев Цзиньлуна, который стоял, прислонившись к низкой ограде, она закричала: «Ой, худо дело, худо» и наехала колесом прямо на него. Отступив немного, Цзиньлун вцепился в колесо и одновременно ухватился за руль велосипеда, так что Хэцзо только что не упала к нему в объятия.

Хучжу мотнула головой, так что коса аж взлетела, покраснела и, повернувшись, бросилась в дом. Сердце заныло от переживания за Хучжу и от ненависти к Хэцзо. Эта постриглась под мальчика и сделала небольшой пробор. Тогда среди учениц средней школы пошла мода так стричься, и стриг их учитель по имени Ма Лянцай. Он прекрасно играл в настольный теннис и на губной гармошке, щеголял в когда-то синей, а теперь застиранной добела форме. От этого типа с густыми волосами, лаково-черными глазами и угреватым лицом всегда шел свежий запах мыла, и он положил глаз на Баофэн. Нередко он приносил в деревню духовое ружье и стрелял птиц. Только поднимет ружье – и пожалуйста, птица уже на земле. Деревенские воробьи, завидев его, разлетались кто куда. Амбулатория производственной бригады располагалась с восточной стороны бывшей усадьбы Симэнь: когда бы там ни появлялся этот молодец, от которого разило мылом, он всегда был под надзором членов нашей семьи. А если не нашей, то семьи Хуан. Он завел знакомство с сестрой, стараясь расположить ее к себе, но она лишь хмуро откликалась двумя-тремя фразами, стараясь не выказать неприязни. Я знал, что сестра влюблена в «ревущего осла», но тот вскоре уехал вместе с отрядом по проведению «четырех чисток» и, ни слуху ни духу, скрылся как хорек в чаще леса. Мать понимала, что этот брак обречен, расстроенно вздыхала и с глубоким чувством наставляла сестру:

– Ах, Баофэн, мама все понимает, что у тебя на душе, но разве это возможно? Он из уездного города, в университете учится, и талантливый, и видный, его ждет блестящее будущее, разве можешь ты такому приглянуться? Послушай мать, выбрось из головы эти мысли, не стоит заноситься слишком высоко. Учителю Ма государство платит, он казенный хлеб ест, мужчина представительный, грамотный и музыкальный, да еще стрелок хоть куда, одного такого на сотню не встретишь. Если он к тебе сам подъезжает, чего думать-то? Соглашайся скорее – только глянь, какими глазами сестры Хуан на него смотрят. Коли мясо у рта, хватать надо. Не ухватишь, другие сцапают…

Для меня доводы матери звучали справедливо и логично, Ма Лянцай казался вполне подходящей парой для сестры. Пусть и не умеет песни горланить, как «ревущий осел», зато на губной гармошке как насвистывает – будто сотня птиц щебечет. А как из духового ружья птиц в деревне сшибает – они уже собственной тени боятся, – тут ему «ревущий осел» в подметки не годится. Но сестра моя как упрется, не своротишь, вот уж в батюшку родного характером вышла. Мать могла говорить до посинения, а ответ всегда был один:

– За кого идти, мама, это уж мне решать!

После обеда, когда мы вернулись в поле, Цзиньлун с железной мотыгой на плече не отставал ни на шаг. Этим острым сверкающим лезвием можно отсечь волу ногу с одного удара. Вот ведь гад, родства не помнящий! И я при каждом удобном случае не стеснялся высказать ему, что я про него думаю. И прихвостнем Хун Тайюэ называл, и свиньей неблагодарной. Он пропускал мои слова мимо ушей, но когда я преградил ему путь, он, раздраженно копнув мотыгой, забросал меня землей. Я тоже схватил ком и хотел запустить в него, но на меня строго прикрикнул отец. Будто глаза на спине: как он мог видеть каждое мое движение?

– Ты что это затеял, Цзефан? – рявкнул он.

– Хочу проучить скота этого! – злобно выкрикнул я.

– Закрой рот, не то задницу надеру. Он твой старший брат, при исполнении, не смей мешать ему.

Через пару кругов волы бригады уже тяжело дышали, особенно монголка. Даже издалека было слышно, как из ее груди вырываются странные звуки, словно курица кукарекнуть пытается. Вспомнился парнишка, пару лет назад тайком шепнувший мне, что эта монголка – «печеная черепаха», что тяжелой работы она не выдержит, а летом вообще работать не сможет. Теперь стало ясно, что говорил он чистую правду. Монголка не только задыхалась, изо рта у нее выступила пена, страшно смотреть. Потом вообще упала и закатила глаза, как мертвая. Бригадные упряжки остановились, пахари собрались, чтобы выяснить, в чем дело. У одного из старых крестьян вырвалось «печеная черепаха», другой предложил сходить за ветеринаром, третий, презрительно хмыкнув, сказал, что этой корове ветеринар уже не поможет.

Дойдя до края полосы, отец остановил вола и обратился к брату:

– Цзиньлун, тебе нет нужды следовать за мной. Я же сказал, что на общественном поле не будет ни единого следа моего вола, чего мучиться и за мной ходить?

Цзиньлун лишь фыркнул и ничего не ответил. А отец продолжал:

– Мой вол на общественную землю не ступит, но мы договорились, что общественные волы и народ тоже не должны ходить по моей. А ты только и делаешь, что ходишь, даже сейчас на моей земле стоишь!

Цзиньлун сначала замер, а потом, словно вспугнутый кенгуру, отскочил с нашей полоски аж до самой дороги, прилегающей к дамбе.

– Оба копыта тебе отчекрыжить надо! – злобно заорал я.

Цзиньлун залился краской и какое-то время не мог выговорить ни слова.