И вот выясняется, кто этот талантище на самом деле. Оказывается, он член подпольной партячейки Гаоми с самым большим стажем, посылал донесения в Восьмую армию ^[35], да и вообще от его руки пал У Саньгуй ^[36], предатель из предателей. Именно он после того, как я чистосердечно сдал деньги и драгоценности, посуровел, на его лице ничего не дрогнуло, когда он, сверля меня взглядом, торжественно провозгласил: «В первую земельную реформу ты, Симэнь Нао, ввел массы в заблуждение подачками и лицемерием и сумел выйти сухим из воды. Но теперь тебе, краб вареный, не улизнуть бочком в сторону – никуда не денешься, как черепаха в чане, не сбежишь! Драл с народа три шкуры, эксплуататор, грабил мужчин, насиловал женщин, тиранил односельчан! Столько на тебе преступлений, столько зла, что если тебя не прикончить, гнев простого народа не утолить. Если не сдвинуть тебя, стоящий у нас на дороге черный камень, не срубить, как большущее дерево, земельной реформе в Гаоми продолжения не видать и беднякам Симэньтунь от гнета не освободиться! Теперь одобрение властей округа и извещение уездной управы о заведении дела получено, остается лишь отправить тирана-помещика Симэнь Нао под конвоем на мостик за деревней и привести приговор в исполнение!» Грохот, вспышка, яркая, как молния, мозги Симэнь Нао разлетаются под мост на голыши размером с зимнюю тыковку, и воздух наполняется жутким смрадом… Даже сердце заныло при этих воспоминаниях. Тут при всем красноречии не оправдаешься, да и сказать-то ничего не дали – бей помещиков, разобьем собачьи головы ^[37], скосим высокую траву, выщиплем густую шерсть – захочешь кого-то обвинить, слова найдутся. «Сделаем так, чтобы ты умер, признав свою вину», – сказал мне Хун Тайюэ. Но сказать что-то в свою защиту мне так и не дали, так что веры тебе никакой, Хун Тайюэ, не держишь ты слова.

Подбоченившись, он стоял в воротах лицом к лицу с Лань Лянем, властный и грозный с головы до ног. А как подобострастно склонялся тогда передо мной, колотя в свой мосол! Но человеку как судьба, а коню как пастьба; зайцу то фартит, а то, глядишь, коршун закогтит. На меня, раненого ослика, он нагонял страх. Хозяин и Хун Тайюэ смотрели друг на друга – и их разделяло каких-то восемь чи. Хозяин из бедноты, как говорится, «и корни красные, и побеги правильные». Более высокая сознательность, проявленная в рядах застрельщиков борьбы со мной, позволила ему вернуть доброе имя беднейшего крестьянина-батрака, а также получить жилье, участок земли и жену. Но моим приемным сыном – именование весьма сомнительное – он когда-то все же назвался, и из-за этих особых отношений с семьей Симэнь власти всегда смотрели на него косо.

Оба взирали друг на друга довольно долго. Первым заговорил хозяин:

– Ты с какой стати осла моего прибил?

– Еще раз позволишь ему глодать кору, вообще пристрелю! – твердо заявил Хун Тайюэ, похлопав по кобуре.

– Он всего лишь скотина, чего так злобствовать!

– Сдается мне, те, что пьют, но забывают про источник, освобождаются от гнета, но не помнят прошлого, еще похуже скотины будут! – впился в него глазами Хун Тайюэ.

– Ты о чем?

– Слушай внимательно, Лань Лянь, что я тебе скажу. – Хун Тайюэ шагнул вперед и направил палец в грудь хозяину, как дуло пистолета. – После победы земельной реформы я советовал тебе не брать в жены Инчунь. Она тоже из бедноты и вынуждена была выйти за Симэнь Нао, у нее не оставалось другого выхода. Хотя народная власть ратует за повторные браки овдовевших, считая это благом, тебе, как представителю беднейшего класса, следовало взять в жены кого-нибудь вроде вдовы Су с западного края деревни. После смерти мужа у нее ни дома, ни земли, и приходится жить подаянием. Она хотя и рябая, но наша, из пролетариев, и могла бы помочь тебе сохранить верность принципам, остаться настоящим революционером. Но ты не послушал меня, настоял на своем. Брак у нас дело добровольное, не могу же я идти против власти, вот и не стал возражать. Но как я и предсказывал, не прошло и трех лет, и твоей революционности как не бывало. Стал сам по себе, плетешься в хвосте, все мысли лишь о приумножении своего хозяйства; хочешь жить еще более гнилой жизнью, чем твой хозяин Симэнь Нао. Уже просто образец перерожденца – не пробудишь в себе сознательность, рано или поздно можешь докатиться до того, что станешь врагом народа!

Хозяин взирал на Хун Тайюэ, не шевелясь, словно закоченев. Потом вздохнул и негромко поинтересовался:

– Старина Хун, а если у вдовы Су столько достоинств, что ж ты сам на ней не женился?

От этих едва слышных слов Хун Тайюэ онемел. Он долго молчал, будто в растерянности, а когда заговорил, ответ был не по существу, но убедительный и строгий:

– Ты, Лань Лянь, со мной умничать брось. Я партию представляю, власть и деревенскую бедноту. Даю тебе последнюю возможность, выручу еще раз. Надеюсь, ты одумаешься в последний момент, – что называется, остановишь коня на краю пропасти, – осознаешь свои заблуждения, вступишь на правильный путь, вернешься в наш лагерь. Мы можем простить тебе слабость, простить бесславную страницу твоей истории, когда ты по доброй воле стал рабом Симэнь Нао, и не станем из-за женитьбы на Инчунь изменять твой классовый статус батрака. Такой статус – табличка с золотым обрезом, нельзя, чтобы она ржавела или покрывалась пылью. Заявляю об этом официально и надеюсь, что ты немедля вступишь в кооператив: приведешь своего избалованного осла, притащишь тачку, что досталась тебе во время земельной реформы, погрузишь в нее выделенную тебе сеялку, принесешь инвентарь, явишься вместе с женой и детьми, конечно, включая Цзиньлуна и Баофэн, этих щенков помещичьих. Вступишь и один больше работать не будешь, бросишь независимость свою выказывать. Как говорится, «краб переправляется через реку – уносит течением» ^[38], «умен, кто шагает в ногу со временем». Не упрямься – зачем превращаться в камень, что загораживает дорогу! Ни к чему эта твоя непреклонность. Мы много людей перековали, поспособней тебя, все теперь по струнке ходят. Я, Хун Тайюэ, скорее кошке позволю в своей ширинке спать, но чтобы ты у меня под носом единоличником оставался – не потерплю! Все понял, что я сказал?

Глотка у Хун Тайюэ луженая, натренированная еще в ту пору, когда он бычьим мослом народ завлекал. Было бы диво дивное, если бы с такой глоткой да с подвешенным языком он не стал чиновником. Даже я отчасти проникся его речью, когда наблюдал, как он с высоты своего положения выговаривает Лань Ляню. Сам на полголовы ниже Лань Ляня, а мне казалось, что наоборот, значительно выше. Когда он упомянул Цзиньлуна и Баофэн, сердце сжалось: скрывавшийся в ослином теле Симэнь Нао места себе не находил, переживая за две частички своей плоти и крови, оставленные им в переменчивом мире людей. Лань Лянь мог стать им и защитой, и зловещей звездой, сулящей несчастье. Тут из западной пристройки вышла моя наложница Инчунь – где взять сил, чтобы забыть время, когда я делил с ней постель в союзе, от которого родились эти дети! Наверняка перед тем, как выйти, успела повертеться перед вставленным в стену осколком зеркала. На ней крашенная индатреном синяя куртка, просторные черные штаны, на талии повязан синий фартук с белыми цветами, на голове – платок из того же материала, что и фартук; все опрятно и гармонично. Изможденное лицо в лучах солнца: этот лоб, эти глаза, эти губы, нос – все всколыхнуло нескончаемый поток воспоминаний. Вот уж поистине славная женщина, горячо любимое сокровище, которое так и хочется спрятать за щеку и никому не показывать. Разглядел ее Лань Лянь, ублюдок. А взял бы в жены рябую вдовушку Су – да пусть даже в Нефритового императора ^[39] обратился, разве она идет в сравнение! Подойдя, Инчунь согнулась в низком поклоне:

– Вы, почтенный Хун, человек большой, не взыщите с нас, подлого люда, вам ли опускаться до простого трудяги.

Напряженное лицо Хун Тайюэ тут же заметно смягчилось, и он поспешил воспользоваться благоприятным моментом:

– Инчунь, ты сама прекрасно знаешь историю вашей семьи – вы двое можете, как говорится, «разбить треснувший кувшин», пустить все на самотек. Но нужно подумать о детях, у них вся жизнь впереди. Лет через восемьдесят ты, Лань Лянь, поймешь: все, что я говорю здесь сегодня, – для твоего блага, для блага твоей жены и детей, мои слова – мудрый совет!

– Я понимаю ваши добрые намерения, уважаемый Хун. – Инчунь потянула Лань Ляня за руку. – Быстро проси у почтенного Хуна прощения. А о вступлении в кооператив поговорим дома.

– Тут и говорить нечего, – заявил Лань Лянь. – Даже родные братья делят между собой имущество. А что доброго в том, когда собираются вместе люди из разных семей и едят из одного котла?

– Тебе и впрямь хоть кол на голове теши, настоящий «булыжник в соленых овощах: солью не пропитывается» ^[40], – разозлился Хун Тайюэ. – Ладно, Лань Лянь, воля твоя, оставайся сам по себе на отшибе. Но погоди, еще посмотрим, чья возьмет – сила нашего коллектива или твоя. Сейчас я уговариваю тебя вступить в кооператив терпеливо и по-доброму, но наступит день – сам будешь на коленях умолять, и этот день не за горами!

– Не буду я вступать! И на коленях умолять не стану, – сказал Лань Лянь, не поднимая глаз. – В правительственном уложении как записано: «вступление добровольное, выход свободный», так что силком тебе меня не затащить!

– Дерьмо собачье! – зарычал Хун Тайюэ.

– Вы, уважаемый Хун, не имеете никакого…

– Ты эти свои «уважаемый» брось, – пренебрежительно, вроде даже с некоторой брезгливостью перебил его Хун Тайюэ. – Я – партийный секретарь, староста деревни, да еще и общественную безопасность представляю по совместительству!

– Партийный секретарь, староста, общественная безопасность… – оробело мямлила Инчунь. – Пойдем мы, пожалуй, домой, там поговорим… – И захныкала, толкая Лань Ляня: – Упрямец чертов, башка каменная, давай домой…

– Какое домой, я еще не все сказал, – упорствовал Лань Лянь. – Ты, староста, моего ослика ранил, будь любезен заплатить за лечение!

– Сейчас, пулей заплачу! – И, похлопав по кобуре, Хун Тайюэ расхохотался. – Ну ты, Лань Лянь, молодец! – А потом вдруг заорал: – Это дерево при разделе на кого записано?

– На меня! – подал голос командир народных ополченцев Хуан Тун. Он все это время стоял у входа в восточную пристройку и наблюдал за происходящим, а теперь подбежал к Хун Тайюэ. – Секретарь партячейки, староста, общественная безопасность, во время земельной реформы это дерево на меня записано, но с тех пор ни одного абрикоса не принесло, даже срубить собирался! Ненавидит оно нас, беднейших крестьян-батраков, как и Симэнь Нао.

– Что ты несешь! – презрительно хмыкнул Хун Тайюэ. – Если хочешь быть у меня на хорошем счету, говори как есть. Не ухаживаешь за ним как следует, вот и не плодоносит, а Симэнь Нао тут ни при чем. Это дерево хоть и записано на тебя, но когда-нибудь тоже станет коллективной собственностью. Путь к коллективизации, ликвидация частной собственности, искоренение эксплуатации – это уже во всем мире происходит, так что присматривай за ним хорошенько. Еще раз позволишь ослу глодать кору, шкуру спущу!