Не знаю, терял ли я когда-нибудь по-настоящему эту любовь к деньгам. Хотя сейчас, когда я оглядываюсь и размышляю об этом, я не уверен, что любовь – подходящее слово. Возможно, в детстве это скорее походило на страх. Но чем бы ни было это чувство – страх, любовь или алчность, – с возрастом оно становилось все сильнее, и я постоянно гонялся за фунтами, которых у меня не было. В двенадцать лет я начал продавать в школе дешевые сласти; в тринадцать взялся разносить газеты – 364 дня в году за 13 фунтов в неделю. К шестнадцати годам мой школьный торговый бизнес стал куда более авантюрным, более прибыльным и более незаконным. Но эта мелкая добыча никогда не являлась конечной целью игры, и каждый вечер после захода солнца я обязательно смотрел с конца улицы на подмигивающие мне небоскребы.

Но существовала также масса причин, по которым я родился не для того, чтобы стать трейдером, и эти причины были и остаются весьма важными.

Ведь в тени небоскребов Восточного Лондона живет очень много молодых, голодных, амбициозных мальчишек, которые пинают раздолбанные футбольные мячи около фонарных столбов и машин. Многие из них сообразительны, многие целеустремленны, почти все готовы пойти на любые жертвы ради того, чтобы надевать галстук с запонками и ходить в эти высокие сияющие денежные башни. Но если вы шагнете в торговые залы, которые занимают почетное место в этих сверкающих небоскребах, где молодые люди ежегодно зарабатывают миллионы фунтов в самом сердце того, что когда-то было доками Ист-Энда^[5], вы не услышите гордых акцентов Миллуолла и Боу, Степни и Майл-Энда, Шедвелла и Поплара^[6]. Я знаю это, потому что сам работал в одном из таких торговых залов. Однажды кто-то спросил, откуда у меня такой акцент. Он только что окончил Оксфорд.

Небоскреб Ситигруп Тауэр в Канэри-Уорф имеет 42 этажа. В 2006 году – когда я впервые вошел в это здание, – он занимал второе место по высоте в Соединенном Королевстве. Как-то в 2007 году я решил подняться на верхний этаж – посмотреть на открывающийся вид и попробовать найти свой дом.

Верхний этаж Ситигруп Тауэр использовался исключительно для конференций и мероприятий. Это означало, что все остальные дни пространство пустовало. Огромное пространство, сплошь покрытое густым голубым ковром и окаймленное со всех сторон окнами с толстыми стеклами. Я проплыл к окну (ковер глушил шаги), но не увидел места, где жил. С 42-го этажа Ситигруп-центра вы не увидите Восточного Лондона. Вы увидите только 42-й этаж башни HSBC Тауэр. Юные амбициозные дети Восточного Лондона поднимают глаза на небоскребы, которые отбрасывают тень на их дома, но небоскребы не смотрят вниз. Они смотрят друг на друга.

Это история о том, как я – единственный из детей, игравших в футбол и продававших сласти в тени этих башен, – получил работу в торговом зале Ситибанка. Это история о том, как я стал самым прибыльным трейдером Ситибанка в мире, и это история о том, почему после всего этого я ушел.

В те годы мировая экономика начала соскальзывать в пропасть, в которую валится до сих пор. Временами вместе с нею скользил и мой рассудок. Временами это случается и сейчас. Бог свидетель, что не ко всем людям я относился наилучшим образом. К Гарри, Волшебнице, Джей-Би, к себе. Ко всем остальным, которые на самом деле должны иметь имена. Надеюсь, вы простите меня за рассказ о ваших историях. Вы же понимаете, что все они – часть моей истории?

Я посвящаю ее дедушке Аниша, который, когда мы были подвыпившими подростками, а он – подвыпившим стариком, без конца бормотал единственную фразу, которую хорошо знал по-английски.

– Жизнь – это жизнь. Игра – это игра.

Мы так по-настоящему и не поняли, что она значит. Я все еще надеюсь, что однажды мы поймем.

2

Мой путь к торговому залу начался в Лондонской школе экономики.

Лондонская школа экономики – это не какой-то обычный университет. Здесь нет утопающего в зелени грандиозного кампуса, а университетские здания замаскированы под скопление невинных офисов и скрываются в переулках лондонского Вест-Энда^[7].

Несмотря на такую относительно скромную среду, мировая элита с поразительным энтузиазмом направляет сюда своих детей. Кажется, что ни один российский олигарх, ни один командующий пакистанскими военно-воздушными силами, ни один член китайского политбюро не упустил возможность отправить амбициозного сына, дочь, племянника или племянницу в этот неприметный уголок Центрального Лондона, чтобы они в течение нескольких лет изучали одновременные уравнения^[8], а затем вернулись работать домой – возможно, проведя предварительно несколько лет в Goldman Sachs или Deloitte.

Я поступил в университет в 2005 году, намереваясь изучать математику и экономику. Меня нельзя назвать типичным студентом ЛШЭ. Тремя годами ранее меня исключили из школы за продажу каннабиса на сумму ровно три фунта. До того я пытался основать музыкальную группу в жанре грайм^[9]; на заказ мне сшили худи – с надписью MC Gaz на груди и большими стилизованными буквами Cadaverous Crew^[10] на спине. В первый день я заявился на лекции в тренировочном костюме Ecko – бело-синее худи и спортивные штаны. На белом фоне выделялся большой темно-синий носорог. До поступления я практически не имел представления об этом университете. Просто один парень в школе сказал мне, что диплом ЛШЭ – это прямой билет к денежной работе в Сити^[11], и этого мне оказалось достаточно.

Неудивительно, что я не особо вписался в эту жизнь. Русские олигархи не посещали забегаловки, где подавали халяльную жареную курицу. Сингапурцы не понимали моего акцента. Ради экономии я жил с родителями в Илфорде – в десяти милях^[12] восточнее университета. У меня только что появилась первая настоящая девушка, тоже из Илфорда, и в университете я появлялся только на лекциях и семинарах, а бо́льшую часть первого учебного года пил с нею на парковых скамейках, тайком удирая с нею через окно спальни и перебираясь через железнодорожные пути, когда мама возвращалась с работы.

Но при этом я стремился хорошо учиться. У меня не было ни семейных связей, ни знания Сити. Я не отличался ростом или внешностью, не имел красивого костюма и не обладал умением легко налаживать контакты. Самыми впечатляющими занятиями в моем резюме числились весьма невдохновляющая карьера МС, быстро читающего грайм-треки, и два года взбивания диванных подушек в мебельном магазине DFS в Бектоне. Но математика всегда давалась мне легко, поэтому я полагал, что у меня есть всего один путь в Сити – победить всех арабских миллиардеров и китайских промышленников, получить лучший диплом и молить Бога, чтобы банк Goldman Sachs обратил на меня внимание.

Для этого я составил довольно простой план: сидеть на всех лекциях и семинарах в первых рядах и стараться вникнуть во все, что говорят преподаватели.

Стратегия сработала вполне эффективно, и я закончил первый год обучения с приличными оценками. Честно говоря, учиться было достаточно легко. Я отправился на летние каникулы с ощущением, что мой план может сработать.

Но когда я вернулся на второй курс ЛШЭ, кое-что ощутимо изменилось.

Во-первых, внезапно и, казалось бы, ни с того ни с сего, почти все студенты на нашем курсе подчеркнуто превратились в молодых банковских специалистов. Я не имею в виду, что все они реально получили постоянную работу в сверкающих небоскребах Канэри-Уорф или Сити, однако все сокурсники совершенно неожиданно (по крайней мере, для меня) стали вести себя именно так. По средам и пятницам они посещали встречи Финансового общества, по понедельникам – мероприятия по налаживанию контактов с Инвестиционным обществом. Они использовали фразы, почти полностью состоящие из трехбуквенных аббревиатур – ABS, IBD, CDS, CDO, M&A^[13] – и говорили о «продажах и трейдинге» и «секьюритизации». По какой-то необъяснимой причине многие появлялись на лекциях в деловом костюме. Молва гласила, что некоторые студенты – неизменно высокие, широкоплечие, идеально причесанные, носящие костюмы, неясной-национальности-но-однозначно-из-состоятельных-семей – уже получили чудесную практику в Goldman Sachs, Deutsche Bank, JPMorgan или Lehman Brothers. По слухам, некоторых даже зачислили в штат.

Все студенты начали подавать заявления на такую практику. Не одно или два, а пятнадцать-двадцать, а то и больше. По университету гуляли спекулятивные вопросы с собеседования, которые якобы задавали какому-то мифическому студенту с факультета статистики или международных отношений. Широко распространилось убеждение, что кандидата, скорее всего, спросят, сколько лысых людей было в штате Виргиния. Одному студенту якобы дали пять секунд на вычисление произведения 49 X 49. Все студенты старательно записывали результат – естественно, 2401. В непредсказуемых местах в кампусе начали спонтанно возникать необъяснимо длинные очереди. Обычно большинство стоящих там студентов не могли уверенно ответить на вопрос, за чем они, собственно, стоят. Но, может быть, в конце кто-нибудь получит практику. Может быть, появится возможность наладить какие-то контакты. В библиотеке около компьютеров стали образовываться большие группы из примерно двух десятков студентов, вооруженных калькуляторами; они называли цифры и буквы, сообща проходя онлайновые численные тесты банка Morgan Stanley.

Я понятия не имел, как реагировать на эти масштабные перемены в отношении, подходе и приоритетах окружавших меня студентов. Многие из них вообще прекратили посещать лекции, а все свои время и энергию посвящали искусству налаживания контактов, поиску работы, изучению лексикона и аббревиатур мира финансов. Казавшаяся ранее успешной стратегия – просто приходить на лекции и семинары и досконально разбираться в материале курса – выглядела мучительно недостаточной и наивной.

В смятении я обратился к одному из немногих хороших приятелей, которые появились у меня на первом курсе – выросшему в Британии высокому красивому словенцу по имени Матич, который учился со мной на математическом факультете. Хотя Матич не перешел на «строгий деловой костюм», как многие другие студенты, его манера одеваться заметно изменилась. Он был членом всяких финансовых обществ. Сыпал аббревиатурами. Подавал заявления. Ходил на собеседования. Посещал разные мероприятия.

Я спросил Матича, что могло случиться летом, если в студенческом сообществе произошли такие крутые перемены.

– Ты о чем, Гэри? Разве не знаешь? Второй год – это год практики!

Так что здесь я изложу, как это работает. По крайней мере, перескажу вам сейчас то, что сообщил мне тогда Матич.

Все студенты ЛШЭ хотят работать в Goldman Sachs. Или в Deutsche Bank. Или в Morgan Stanley. Или в JPMorgan. Или в UBS.

И не только все студенты ЛШЭ, но и все студенты Имперского колледжа Лондона. А также все из Уорика. И, естественно, все из Ноттингема, Дарема и Бата^[14]. Кроме того, попасть в эти банки желают люди из Манчестера и Бирмингема, но у них нет шансов – ну, если, конечно, они не знакомы с кем-нибудь из этой отрасли. Студенты из Оксфорда и Кембриджа тоже хотят там работать – по крайней мере, те, кто не настолько богат, чтобы совсем не работать.

Для всех этих желающих не хватит рабочих мест. Даже близко. Кроме того, не все занятия одинаковы. Самая лучшая работа – это «продажи и трейдинг». Там самый удобный график работы (всего двенадцать часов в день, и к тому же есть выходные), а также можно заработать деньги в кратчайшие сроки – при условии, что вы хорошо работаете. Если вы остались без продаж и трейдинга, вам придется работать в IBD, M&A или еще где-нибудь, вкалывая по сто часов в неделю, пока ваша душа не сдохнет – а потом продолжать. Если и это не получится, придется заниматься «консалтингом».

Я понятия не имел, что такое консалтинг. Судя по тому, как Матич произнес слово, эта штука могла оказаться чисткой туалетов.