Рат прислушался к их разговору и слегка отклонился назад, чтобы увидеть экран телевизора. Там показывали одну из больниц – кажется, город назывался Грувском – и говорили, что неведомая болезнь постигла пятерых детей от десяти до пятнадцати лет. Новости о заболевших сменились другими. Как ни странно, из местного музея. Громов навострил уши. Брали интервью у таинственного Константина Романовича, который признался, что на днях похитили двойной наконечник из серебра, относящийся аж к тринадцатому веку. Воры не впечатлили аккуратностью, вдребезги разгромив витрину и оставив грязные следы на бордовом полу музея, и всё же обнаружить злоумышленников не удалось.

Новость о краже наконечника вновь всколыхнула воспоминания. К этому времени образ монстра из городского музея уже стал было меркнуть, и вот опять он возник перед Ратом, как в тот день. Неприятный холодок пробежал по спине мальчика. Рат до сих пор не знал, было ли существо реальным или только плодом его воображения. Наверняка головная боль здесь тоже сыграла не последнюю роль. Если подумать, то чудовище, восставшее из грязи, было настолько ужасным, что допустить его существование было просто нельзя, но и решить, что оно лишь галлюцинация, тоже невозможно. Не хватало только того, чтобы сойти с ума и переселиться из приюта прямиком в дом для умалишённых. О таком и думать было страшно. Потому-то Рат и старался всячески отвлечься и стереть из памяти то происшествие. Днём ему это вполне удавалось, но по ночам он ещё долго просыпался в холодном поту от кошмаров, в которых чудовище своим воплем парализует его, а затем уничтожает весь мир вокруг.

Толстый слой снега застелил Лирм. Бледно-жёлтое солнце светило мало и совсем не грело, но, когда оно поднималось высоко в небо, на заснеженную Берёзовую улицу попадали его прямые лучи и она сразу же преображалась: обычно хмурый, грязный город начинал искриться серебром. Дни стали совсем короткими, и оттого казалось, что время бежит быстрее. Мальчик и глазом не успел моргнуть, как в детском доме номер двадцать четыре скромно отметил свой приход новый год, притянувший следом за собой суровый январь.

Ворон больше не появлялся. Впервые за несколько месяцев он ни разу не дал о себе знать. Однажды Громов слышал где-то неподалёку карканье, но это вовсе не значило, что его издавала та самая птица. Мало ли воронов в Лирме?

К этому времени Ратмир окончательно убедил себя в том, что происшествие в музее – не более чем его фантазия, подкреплённая головной болью, с которой он проснулся в то утро. Но тут кое-что снова посеяло сомнения в голове мальчика. Дело в том, что в приюте стали расползаться слухи, что Борис Ефимович, работавший в музее уже более тридцати лет, так и не вернулся на свой пост после длительного нахождения в больнице. Он угодил в неё с сердечным приступом, но говорили, что на самом деле спятил. Он неустанно твердил об уродливом существе, выросшем из земли, которое криком погрузило его в оцепенение и довело до бессознательного состояния.

Рат не знал, что и думать. Теперь уже ни днём ни ночью подросток не мог выкинуть из головы мысли о случившемся с Борисом Ефимовичем, и особенно о том, что он видел собственными глазами во время экскурсии. Но произошедшее в день его рождения событие заставило забыть даже о таких невероятных видениях.

Утро девятнадцатого января началось совершенно обычно. Воспитанники проснулись по расписанию, умылись, оделись и стали спускаться в столовую на завтрак. Рат не спешил. Он задержался в общей спальне и, порывшись в шкафчике, достал последнее фото, сделанное перед злосчастным пожаром. Вот он сам – семилетка со ссадиной на носу (он не мог вспомнить, как её получил), в джинсах и синем свитере, который так любил, глаза светятся и улыбка до ушей; а рядом родители – живые, молодые, любящие.

Мальчик сжал фотографию и улыбнулся запечатлённому образу семьи, но взгляд остался грустным. Как же ему их не хватало…

В комнату заглянула Майя Александровна. В общей спальне тут же разнёсся запах сладкой фиалки и мяты, который всюду сопровождал молодую воспитательницу. Она выглядела совсем юной из-за по-детски круглого лица с румянцем и больших глаз василькового цвета. Каштановые волосы-пружинки, как всегда, выпадали из пучка. Майя Александровна была любимой воспитательницей Ратмира. Впрочем, она располагала к себе всех детей, да и взрослых тоже. В ней будто бы всегда сиял незримый свет.

Девушка присела рядом. Она с любопытством взглянула на фото и по-доброму улыбнулась.

– Ты здесь такой счастливый, – ласково сказала она.

Рат кивнул. Он действительно не мог вспомнить более счастливого момента в своей жизни, чем этот.

– Я хочу показать тебе одну вещицу, – неожиданно серьёзным тоном сказала воспитательница.

Она протянула ему каучуковый шнур, на котором крепко держался серебряный солнцеобразный кулон. В нём просматривались два наложенных друг на друга креста: один обычный и один повёрнутый буквой «х». Присмотревшись внимательно к прямым крестовым лучам, Рат увидел рисунки. На первом выгравировано дерево, на втором – крылья, на третьем – горящая свеча, а на четвёртом – чаша, из которой льётся вода.

– Это Крес. Иногда его называют «Огненная кольчуга». Благословенный амулет защитит тебя, Ратмир, предупредит о зле, придаст сил и, что немаловажно, поможет найти свой путь. Прошу, носи его не снимая. Это мой тебе подарок на четырнадцатилетие.

Громов завязал на шее шнур, а сам оберег спрятал за пазуху. По груди тут же расползлось тепло. Он не особенно верил в силу таких вот штуковин, но не хотел обижать Майю, которая была так добра к нему. Как только Крес оказался у него на шее, воспитательница будто бы вздохнула с облегчением.

– Что ж, а теперь я должна рассказать неожиданную для всех нас новость. Я не буду ходить вокруг да около, скажу как есть: Рат, за тобой приехала тётя.

Подросток изумлённо раскрыл рот. Он уставился большими карими глазами на девушку, а та, в свою очередь, несколько раз кивнула, мол: «Да-да, именно это я и сказала».

– Тётя? Вы шутите? Но у меня нет живых родственников, это же правда?! Вы сами всегда об этом твердили.

– Я знаю, мы действительно так думали, потому что после смерти твоих родителей никто не объявился… Как бы там ни было, Ратмир, это чудо, что сейчас ты можешь обрести семью, дом…

– Не поеду, – резко перебил её мальчик.

Он подскочил с кровати и, подойдя к окну, погрузился взглядом в жизнь Берёзовой улицы. Мимо проезжали машины, спешили на работу люди. Вот девочка в розовой куртке, которая не хочет идти куда-то (возможно, в детский сад) и буквально висит на руке своей матери, пока та пытается вести её по не расчищенному от снега тротуару. А вот мужчина, что с утра пораньше ссорится с женщиной наверняка из-за какой-нибудь ерунды. За их склокой через стекло канцелярского магазина с ухмылкой наблюдает любопытный работник с чашкой дымящегося напитка. Жизнь шла своим чередом. Каждую секунду что-то происходило, и Ратмир был окружён этим хаосом, но чувствовал себя одиноким, как никогда прежде, ведь, несмотря на такое количество людей и огромные масштабы мира, в сущности никому не было до него никакого дела, даже сейчас, когда происходил, возможно, переломный момент в его судьбе.

– Что? – удивилась Майя Александровна. Девушка решила, что «не поеду» ей послышалось.

– Моё мнение ведь должно учитываться?

– Да, но…

– Вот и отлично. Тогда я никуда не поеду. Я останусь жить в приюте, а когда стану совершеннолетним, то буду предоставлен сам себе.

– Рат, ты разбиваешь мне сердце, – жалобно прошептала воспитательница. – Подумай как следует, это ведь твой родной человек, единственный. Да все дети, которые живут в детском доме, только и мечтают оказаться на твоём месте, а ты что ж, не рад и хочешь остаться здесь ещё на четыре года? А потом что? Думаешь, это так легко – начать самостоятельную жизнь в восемнадцать и не иметь возможности опереться на старшего родственника, спросить совета?

– Майя Александровна, с тех пор как погибли мама с папой, прошло семь лет. Целых семь лет! Я никому не нужен был столько времени, так с чего вдруг сейчас понадобился? – возмущался Рат Громов. – Не хочу видеть тётю, которая бросила меня здесь и не вспоминала о моём существовании до сегодняшнего дня.

Майя Александровна тяжело вздохнула и подошла к Ратмиру. Сейчас, когда она встала напротив и положила руки ему на плечи, было видно, что мальчик даже чуть-чуть выше своей воспитательницы. Она улыбнулась при мысли, что её подопечный так вырос, ведь она помнит его ещё тем самым перепуганным, испачканным копотью ребёнком, который оказался на пороге детского дома в первый год её работы. Как он возмужал за это время, окреп, стал сильнее духом. Она старалась дарить ему, как и всем остальным детям, любовь, но разве могла она заменить настоящий дом и родителей? Разве могла эта любовь излечить раны? Конечно, нет. Тепла даже её большого и доброго сердца было недостаточно. Она замечала, как часто подопечные приобретали жёсткость, будто старались оградить себя толстыми стенами, а порой из малышей, так отчаянно нуждающихся в любви и ласке, вырастали не просто холодные, а злые взрослые. Видеть это становилось для Майи невыносимо. К счастью, Ратмир не стал озлобленным на весь белый свет, но превратился в колючего и недоверчивого.

– Я знаю, сейчас всё это выглядит непонятным. Ты зол и чувствуешь боль оттого, что хорошее не случилось раньше, тогда, когда звал его, надеялся на чудо. Тебе кажется, что уже поздно, ведь ты повзрослел и уже пережил потери, страх и одиночество, которых можно было избежать, а сейчас будто бы в этом и смысла нет. Но я верю, что всему происходящему или не происходящему есть причина. Наступит момент, когда всё станет ясно. Жизненные повороты, хорошие и плохие события, твои же собственные решения на распутье приобретут чёткие очертания карты – карты твоей судьбы, и ты поймёшь, для чего родился на свет и что именно должен принести в этот мир. А теперь протяни руку тому, что предлагает жизнь. Не упрямься. В конце концов ты обретёшь своё счастье, Рат, и будешь благодарен себе за то, что сейчас терпеливо примешь свой путь и последуешь зову сердца, а не гордости.

Ратмир понимал, что Майя Александровна права и отказываться от выпавшего шанса из-за обиды и злости как минимум глупо, но от этого не легче. К тому же в глубине души он предчувствовал, что визит его тёти несёт ему куда большие перемены, чем смену места жительства и родственные связи. Правда вот какого рода эти перемены, мальчику пока неясно.

Телефон задребезжал. Воспитательница ответила на звонок, и Рат услышал раздражённый голос Аллы Владимировны, которая требовала поторопиться и проводить мальчика в кабинет директора. Майя Александровна со своей привычной мягкостью извинилась за задержку и, улыбнувшись Ратмиру, спросила, готов ли он к встрече, – тот нехотя кивнул.

Они спустились по лестнице вместе, но у самого входа в кабинет воспитательница оставила своего подопечного. Подбодрив лёгким похлопыванием по плечу, она дала ему пару минут побыть одному.

Подросток не хотел признавать собственного волнения, но учащённый пульс, сухость во рту и внутренняя дрожь говорили сами за себя. Он проделал то же, что и всегда, когда старался успокоиться и выглядеть увереннее: набрал полную грудь воздуха и медленно выдохнул, а затем выпрямился, расправил плечи и приподнял и без того вздёрнутый подбородок. Это действительно помогло. После таких нехитрых манипуляций, Рат почувствовал себя смелее и сильнее, будто вся внутренняя энергия сконцентрировалась в твёрдый комок в районе груди и теперь стучала ровно, решительно.

Мальчик постучал в дверь. Услышав приглашение войти, Ратмир нажал ручку до щелчка и толкнул дверь. Перед ним открылся просторный кабинет со стенами, выкрашенными в цвет зелёного горошка. Бо́льшая часть мебели выкрашена в оттенок грецкого ореха. Даже рамки для грамот, лицензий и картины вечернего города, висевшие над потрёпанным диваном, подобраны в тон.