После того как Надя Мохова отдала характеристики, она снова поехала в составе комиссии в рейд; она не обижалась на коллег, точнее, проглотила обиду и старалась сосредоточиться на поднадзорных. Очередная квартира: в маленькой комнате душно, пахнет несвежим бельем, прелостью, лекарствами; воздух как будто сгустился возле стоящей в углу кровати. Окна закрыты, возможные щели прижаты плотными шторами.

– Проходите, проходите…

Маленькая суетливая женщина провела комиссию в комнату, пригласила присесть на диванчик, спохватилась:

– Да вы все не поместитесь… Борька, дай стул! Борька!

– На. – В проеме двери показался сутулый парень, с большим носом, запущенной кожей на лице. Он шваркнул стулом об паркет.

– Здравствуй, Боря, – сказала Кийко, которая снова была в составе выездной комиссии. – Как дела?

Парень посмотрел на нее с презрением и промолчал.

– У нас уже лучше, – заторопилась мать, – школу пропускать перестал, оценки подтянул… правда, Борь? – Тот дернул плечом. – Курит вот только, ну сейчас все курят…

– Ты перестал по притонам ходить?

– Он перестал, перестал! Ох, – от кровати, из-под одеял, послышалось ворчание, потом тихий, мяукающий плач, – я сейчас, сейчас…

Женщина просеменила к кровати, откинула одеяла, плач стал немного громче. Борис смотрел себе под ноги, губы его кривились.

– Борис, почему ты не ходишь на занятия с психологом?

Снова подергивание плечом без ответа.

– Если ты пропустишь еще одно занятие, я буду ходатайствовать о принудительном посещении. Со всеми последствиями.

Сотрудница лукавила: никто не мог без официального изъятия ребенка из семьи заставить его делать что-либо принудительно; но Таржины об этом не знали, поэтому мать поспешно сказала:

– Он больше не пропустит. Вы уж не судите строго. Он вот, за сестрой помогает ухаживать, может, и пропустил чего.

Сестра Бориса, одиннадцатилетняя Виталина, родилась с гидроцефалией и букетом сопутствующих диагнозов. Последние шесть лет она только лежала на кровати, еще могла самостоятельно глотать, но уже не могла сидеть или поворачиваться. Она постоянно лежала на кровати в углу, у батареи, и только глазами, кажется, определяла свое присутствие в этом мире. Надя Мохова посмотрела на ребенка и невольно вздрогнула: большая голова, худенькое тельце с безвольными скрюченными конечностями; девочка посмотрела прямо на нее, потом глаза закатились.

– Вот столько времени требует, – продолжала мать, поворачивая Виталину, чтобы проверить, сухая ли она. – А у меня еще бабулька… мама моя… в станице живет, тоже съезди, а за пенсией… а в магазин… Бориска помогает, вот, сам справляется… я пеленку поменяю сейчас, вы подождите…

Комнату наполнил запах нечистот; женщины стали поспешно собираться.

– Я предупредила, – еще раз повторила сотрудница администрации на выходе. – На особом контроле. На следующей неделе заеду еще раз.

– Заезжайте.

На улице представители комиссии задышали во все легкие, словно прогоняя из себя страшный запах убогости и болезни, пропитавший квартиру. Надя Мохова все еще вспоминала глаза девочки-инвалида.

– Обратите внимание на этого парня, – сказала Кийко. – Пристальное.

Мохова кивнула. Она уже не знала, как пристальнее относиться к своим поднадзорным – разве что в тюрьму их всех посадить, чтобы были под контролем. За последнее время она осунулась, похудела: сильно уставала на работе, да еще и пережитый стресс после выговора по делу о трех малолетних убийцах давал о себе знать – она стала тяжелее засыпать. Все хором говорили не принимать работу так близко к сердцу, но Наде становилось только хуже.

– Сегодня Борисовский районный суд вынес решение о заключении под стражу одного из обвиняемых по уголовному делу об убийстве таксиста; второго обвиняемого выпустили из зала суда под домашний арест. Третий фигурант уголовного дела объявлен в розыск. Напоминаю…

«Как – выпустили?»

Лана думала совсем недолго. Ей было очень страшно, но еще сильнее была ненависть. К убийцам и к тем, кто выпустил их на свободу, и к тем, кто писал такие законы.

В гараже мужа были пластиковые канистры с бензином. Ей было тяжело нести Милану, но она не хотела отпускать от себя тельце дочери. Милана улыбалась, что-то щебетала, хватаясь за волосы и за щеки мамы. Лане было плохо от того, что она собиралась сделать, но для себя она не видела другого выхода. Через полчаса они уже стояли возле ворот РОВД.

– Я хочу сделать заявление! – крикнула Лана. Естественно, никакой реакции. – Я хочу сделать заявление! – Она увидела двух выходящих из здания людей в форме. – Эй! Смотрите сюда! Смотрите сюда!

Головы повернулись. Лана поставила ребенка рядом с собой:

– Тихо, и не шевелись! – Руки словно сами откручивали пробку, сами поднимали канистру с воняющей жидкостью; она ливанула раз, другой, потом, пробормотав: «Прости», плеснула бензином на испуганно таращащую глаза Милану. – Это бензин! – закричала женщина. – Я подожгу себя и ребенка, если вы не выполните мои условия!

Еще пару раз на себя, один раз на дочь – и вот она подхватила Милану на руки, прижала к себе и достала из кармана зажигалку. Время остановилось.

Замкомандира взвода ППС Жижков и начальник следственного отдела Ляпин, которые как раз выходили из РОВД, на секунду оцепенели; потом мозги заработали в разных направлениях: Жижков соображал, как выбить зажигалку без риска для ребенка, Ляпин вспоминал, где находится огнетушитель и кого зовут в таких случаях первым, спецслужбы или пожарных.

– Спокойно! – крикнул Жижков. – Оставайтесь на месте! Мы вас выслушаем!

Подъехал уазик с дежурной группой, стал разворачиваться на парковку; Ляпин замахал им, чтобы остановились. Женщина что-то начала говорить.

– Не слышно!

– Я хочу добиться справедливости! Моего мужа убили, а его убийцы на свободе! Сегодня выпустили еще одного! Я на все готова, чтобы была справедливость!

– Чего она хочет?! – не понимал Жижков. Из окон РОВД начали высовываться головы любопытствующих; граждане, проходящие мимо, останавливались в отдалении. Собиралась толпа. Ляпин нырнул в здание и быстро сообщил о происходящем дежурному, тот – начальнику; из РОВД выбежал наряд ППС, стали «цепочкой» в десятке метров от Беляковой. Толпа продолжала собираться, и не из одних граждан: появились сотрудники следствия, розыска, пара участковых.

– Что у нее там, зажигалка?

– Воняет как! – Когда налетал ветер, бензиновые пары обдували лица собравшихся. – Как ребенка оттуда вытащить?

– Шмальнуть бы в нее. Зачем она ребенка потащила?

Белякова говорила еще что-то; напряжение в толпе росло, уже раздавались угрожающие выкрики со стороны гражданских лиц; подъехавший к РОВД Кожин увидел женщину с канистрой и понял, что спокойно поработать не удастся.

– Что происходит? Что случилось? Что собрались? – громко задавая вопросы, Кожин протискивался сквозь толпу. Он не растерялся, въехал в ситуацию с самого начала, но своей реакцией как бы снимал напряжение: люди на момент переключились с женщины, вцепившейся в ребенка, и сама женщина обратила внимание на него. А ситуация была аховой. Если в канистре действительно бензин, то травмы в любом случае будут. Понятно, что навалятся толпой, потушат, уж ребенка-то точно, но много ли надо тому ребенку ожогов; а если эта ненормальная его выронит? И это будет не попытка самоубийства психопатки, а «сотрудники РОВД не предотвратили трагедию». Что она не пошла обливаться под прокуратуру!

– Что делать? – вполголоса спросил Жижков, когда Кожин оказался на линии сотрудников, образующих живое ограждение. – Она вся в бензине.

– Давно стоит?

– Минут двадцать.

Женщина периодически быстро оборачивалась назад; руку с зажигалкой она держала по-прежнему возле своего живота, у одетых в колготки ножек ребенка. Но варианты обезвредить ее сзади оставались.

– Говорили с ней?

– Да. Ничего не понятно. Это жена того таксиста, которого убили.

– Зовут как?

– А я откуда знаю?

– Мать твою… Ну вы издеваетесь.

Никогда не угадать, что сделает в следующий миг человек, доведенный до крайности; а женщина явно относилась к этой категории. То, что она стоит двадцать минут, – либо скоро в ней закончится то, что сподвигло ее на опасный шаг, и она вернется в прежнее свое состояние, либо она вот-вот зажжет огонь. Кожин в очередной раз отметил с досадой, что в штат необходимо набирать квалифицированных психологов: не оперативникам, не участковым и не замкомандира взвода патрульно-постовой службы, насколько бы они ни были хороши, работать с суицидниками.

– У вас ребенок не замерзнет? Ветер.

Кожин намеренно не смотрел женщине в глаза, говорил спокойно, достаточно громко, рассматривал девочку; та не хныкала, испуганно молчала. Дико напрягала невозможность обратиться по имени.

– Давайте поговорим.

– Я все сказала.

Голос у женщины был хриплый, низкий.

– Ее зовут Лана Белякова, – материализовался справа Горин. – Я комитетским звонил.

Сказав это, оперуполномоченный тут же исчез; Кожин сосредоточился.

– Лана. Вы понимаете, что облили бензином ребенка?

– Да, – без эмоций сказала женщина.

– Уберите зажигалку. Ваш ребенок не должен страдать.

– Я знаю, что на меня вам наплевать, – тем же тоном продолжила женщина. – На мои требования. Может быть, хоть так вы меня услышите.

– Что вы хотите?

– Я все сказала.

Совершенно идиотская ситуация: не говорить же, что его не было в момент речи! Краем глаза Кожин увидел, что подъехало телевидение. Замечательно.

– Лана, послушайте меня. Убийцы вашего мужа понесут наказание. Для этого не нужно калечить дочку.

– Одного убийцу вы не поймали, второго выпустили. Если это не остановить, вы оправдаете третьего. Теперь о моем погибшем муже узнают люди и не дадут вам этого сделать.

В принципе, для привлечения внимания к делу она сделала все. С двух сторон толпу уже снимали. Резонанс обеспечен.

– Лана, посмотрите вправо.

Женщина дернула головой, как испуганное животное, увидела камеру, прижала ребенка крепче.

– Видите? – спокойно продолжал Кожин. – Вас снимает телевидение. Скажите свои требования на камеру. Труп уже ничего не скажет и бороться не сможет. Скажите свои требования и бросьте зажигалку как можно дальше от себя.

Впоследствии он еще выслушает от своего начальства, что необходимо было не допустить съемку, разогнать журналистов; но это будет потом. Сейчас он внимательно смотрел, как репортер, тоже не лишенный сострадания человек, просит жестами отдать ребенка; как Белякова отрицательно качает головой и сначала неуверенно, потом все более сильным голосом начинает говорить на камеру; как оперуполномоченный Горин, обежавший здание и теперь прячущийся за углом позади женщины, выжидает удобный момент.

– Одному убийце удалось скрыться. – Голос Беляковой звучал все громче. – И вместо того чтобы приложить все усилия, чтобы поймать его, наши правоохранительные органы выпустили второго убийцу! Я боюсь, что оправдают и третьего. В моих руках сейчас наша дочь. И я не хочу, чтобы она выросла, зная, что убийцы ее отца остались безнаказанными.

– Никакой логики, – пробормотал Жижков.

– Я прошу обратить внимание на меня! – Белякова сжимала дочь сильнее, но та так и не издала ни звука. – Я прошу справедливости! Я хочу, чтобы убийцы понесли наказание, пусть даже такой ценой!

– Но ваш ребенок…

– Пусть на их совести будет кровь не только моего мужа!

Горин начал тихонько выходить из-за угла. Жижков замер, потом подтолкнул Кожина; тот боялся только одного: чтобы репортер или оператор не привлекли к крадущемуся оперативнику внимания Беляковой. Но те вели себя профессионально и даже глазом не повели.

– И чтобы весь мир увидел, – почти крикнула Белякова, – до чего доводят людей…