Пожав плечами, я печатаю короткое «О’кей», после чего отправляюсь в ванную рядом с лестницей, ведущей в крыло, где находится спальня моей тетушки с видом на море. Почти добравшись до нее, вдруг слышу из дальнего конца коридора напряженные голоса. Один из них хорошо мне знаком – это отчим; во втором, прислушавшись, разбираю нотки Стэна Тремблея. От звучного баритона по коже бегут мурашки.

Обычно я не сую нос в родительские дела: их бизнес приносит доход нашей семье лишь благодаря интригам и махинациям. Родители часто, сколько себя помню, вели тайные переговоры, но не позволяли их тени омрачить внешне безупречную жизнь.

– …имя того, кто работал на «Левиафана»?

Я замедляю шаг. Голос матери навевает воспоминания о позапрошлой осени, когда я столкнула машину в водохранилище. Надо сделать вид, будто я ничего не слышала, – взять из ванной крем и уйти наверх. Их бесконечные интриги меня не касаются. Но следующие слова заставляют ноги прилипнуть к полу.

– Лахлан Кейн.

Я смотрю в сторону гостиной, расположенной в конце коридора. Одна из дверей приоткрыта. Недолго думая, иду на звук голосов и проскальзываю в пустой кабинет напротив.

– На свете немало людей, которые хотели бы урвать кусочек нашей прибыли. Нельзя избавляться от всех подряд. – Отчим ехидно хмыкает. – Иначе в Род-Айленде и вовсе людей не останется.

Мать раздраженно бурчит. Так и вижу, как она пронзает его взглядом. Мама любит Дэмиана всеми фибрами души, но когда речь заходит о делах, некоторые границы она переступать не рискует, пусть даже их бизнес со временем сплетается все теснее.

– Дэмиан, мы говорим не про тех, кто способен испортить оборудование и доставить нам хлопоты. Речь о людях, которые затаили обиду на нас с тобой лично. Келли Эллис входила в мой совет директоров. Кристиан был твоим двоюродным братом. Раз в месяц убивают человека из нашего ближайшего окружения. Как по часам – каждые сорок дней. Это не простое совпадение.

– И каждые сорок дней мы возвращаемся в исходную точку. Ни свидетелей, ни улик. Ничто не говорит о причастности «Левиафана».

– У Кейна солидный опыт, – говорит Тремблей, и до меня доносится шорох документов, доставаемых из папки. – Он работал на «Левиафана» шестнадцать лет. Возможно, решил отыграться за то, что его отправили в отставку.

Шуршат бумаги. Отчим бормочет что-то и замолкает, задумавшись. Потом произносит:

– А мы уверены, что он вышел в отставку? Насколько мне известно, его не отпустили. Я просто разорвал контракт, но избавляться от Кейна не требовал.

– Тем больше у него причин нас ненавидеть. Мало ли кто мог его нанять? Откуда нам знать – вдруг в «Левиафан» обратились наши конкуренты?

– Ты прав, неоткуда. Это лишь догадки. У нас нет доказательств, указывающих хоть на одного подозреваемого. – Отчим тяжело вздыхает и ерзает в кресле, судя по скрипу. – Слушай, я согласен, что Кейн или, возможно, «Левиафан» замешаны в деле. У них однозначно есть все ресурсы. Но с такой же вероятностью это может быть и любой наш конкурент вроде Боба Фостера…

Мать фыркает:

– …или человек, которого эти самые конкуренты наняли. В общем, кто угодно. Не думаю, что это разумно – развязывать войну с организацией вроде «Левиафана» или с одним из ее сотрудников, не будучи полностью уверенным в его причастности к делу.

– Если не устранить самую вероятную угрозу сразу, потом станет хуже, – говорит Тремблей, выкладывая на стол очередную папку. – У Кейна есть два брата. Один из них ни в чем противозаконном не замечен. Работает врачом, живет в Небраске. Но вот другой… – Шуршат бумаги. – Его зовут Роуэн Кейн. Весьма опасный тип. Брата он однозначно поддержит. Уже не раз выступал на его стороне.

Нет, нет, нет, нет!

Я зажимаю рот ладонью, чтобы сдержать рвущийся из груди крик. Мир рушится, и я падаю в бездну.

Мать шокирована не меньше моего. С явным изумлением она переспрашивает:

– Роуэн Кейн?.. Не тот ли, за которого выходит замуж Слоан?

– Да, именно он. Я изучил его прошлое, опросил людей. Он несколько раз был замечен в насилии. В юности, после переезда в наши края, стоял на учете в комиссии по делам несовершеннолетних, но подробностей в полицейской базе не осталось. Официально его ни в чем не обвиняли. Но я обнаружил один интересный факт: лет десять назад Лахлан подрался в баре и попал в больницу. По моим сведениям, Роуэн избил обидчика своего брата и бросил его умирать. В документах клиники сохранились записи о лечении Лахлана и о парне, который позже скончался. Про Роуэна там – ни слова.

Кровь стучит в ушах, заглушая негромкий разговор родителей и шелест бумаг. До меня доносятся лишь отдельные короткие реплики: «А как же Слоан?», «А если Ларк?», «Нужны доказательства», «Не слишком ли опасно ждать?»

Каждое слово – как резкий удар.

– То, что ты предлагаешь, Стэн… – говорит отчим, заставляя меня встрепенуться. Мысленно я вижу, как он медленно качает головой. – Мы можем избавиться от Кейнов, но проблемы этим не решить. Что тогда? «Левиафан» затаит на нас обиду уже всерьез. Нужны доказательства.

– Нельзя сидеть сложа руки и ждать, пока доказательства в них сами свалятся! Люди так и будут умирать. Хочешь сказать, что «Ковачи Энтерпрайзис» всегда вел бизнес в рамках закона?

– Стэн!.. – рявкает мама.

– Именно поэтому не следует передавать дела на аутсорсинг, – говорит Тремблей. Снова шуршат бумаги. – Нина, мы должны обсудить ситуацию с Этель. Пусть она расскажет, как Монтегю решали подобные проблемы.

– Нет! – резко перебивает мама. – Не впутывай ее в наши дела. У нее и без того хватает забот. Мы с Дэмианом сами все уладим. Дай нам неделю, мы сообщим свое решение. Спасибо, Стэн, что держишь нас в курсе.

Прячась в темном кабинете, сквозь щель между дверью и косяком я вижу, как Стэн Тремблей выходит из гостиной. Не глядя в мою сторону, он идет по коридору, опустив голову и зажав под мышкой папки с бумагами. Ему за семьдесят, но он по-прежнему пугает меня до дрожи. В детстве я и вовсе считала его воплощением кошмара.

Через несколько минут уходят и родители, обсуждая всякие бытовые мелочи: меню для обеда, куда пойти на ужин и тому подобное. Их разговор совершенно не связан с тем, что только что звучало в гостиной. Так было всегда: в темных комнатах шли тайные переговоры, а на свету – обычная жизнь.

Пропустив родителей, я жду, пока сердце не успокоится, а шум в ушах не стихнет, после чего покидаю свое убежище, беру тюбик с кремом из ванной и поднимаюсь по лестнице на второй этаж.

На дрожащих ногах я делаю несколько шагов по коридору, кладу крем на ближайший столик, берусь за него руками и смотрю на свое отражение в золоченом зеркале. Щеки горят, в висках стучит адреналин.

Нельзя, чтобы у моей подруги отняли мужа. Надо остановить родителей. Любой ценой!

Но как это сделать, я не представляю.

Никто из родных не выступит на моей стороне. Не поддержит. Я всегда была слабой и не привыкла драться с хищниками за добычу и территорию.

– Что же делать? – шепчу я своему отражению. На глаза наворачиваются слезы.

На запястье вибрируют часы, я смотрю вниз и вижу имя Роуз.

Привет, шпрехшталмейстер!

Я почти готова выйти на арену!

Высморкавшись, я вытираю глаза, пытаясь понять тайный смысл послания. Достаю из кармана телефон, чтобы перечитать сообщение. Увы – бесполезно.

Кто такой шпрехшталмейстер?

Это организатор представления. Ты за него.

Ясно… И что мне полагается делать?

Быть везде и сразу. Доставить в «Лейтонстоун»

весь реквизит для свадьбы. Встретимся в три?

Платье взяла? Хочу посмотреть!

Я смотрю в конец коридора, ведущего в тетушкино крыло, и прикусываю внутреннюю сторону губы. На языке проступает привкус крови. Не знаю, как остановить надвигающуюся беду, но не могу подвести Слоан. До свадьбы осталось всего несколько дней. Может, уговорить их с Роуэном бежать? Пусть уедут из города, а лучше – из страны. Поселятся в райском уголке на другом конце света… Но эта мысль улетучивается так же быстро, как пришла. Люди вроде моих родителей не позволят границам помешать их планам. Они запросто добьются желаемого.

Нужен другой план!

Сдерживаю панику. Надо забрать платье и уехать. Обдумать все. Выдохнуть. Написать сценарий и воплотить его в жизнь.

Глубоко вдохнув, чтобы заполнить воздухом каждую клеточку тела, я насухо вытираю глаза.

Договорились.

Убрав телефон, я снова смотрю в зеркало. Еще один вдох.

Улыбнись. Шире. Сильнее!

Растягиваю губы в улыбке, пока она не станет естественной. Убедившись, что выгляжу должным образом, я отхожу от зеркала и иду к нужной двери.

Этель сидит не в постели, где она частенько отдыхает перед обедом, а в своей мастерской. В комнате – идеальный порядок: краски, нитки, холсты разложены на полках как по линеечке. Тетушка сидит в любимом кресле возле окна с видом на море; белые волосы рассыпаны по сутулым плечам, голова опущена к вышивке. Вдруг она вскрикивает, ругается под нос и, зашипев от боли, прикладывает палец к губам. На секунду моя улыбка становится искренней.

– Давай без ран, пока я здесь, – говорю я бодро, переступая порог.

Этель вздрагивает и заходится в кашле.

– Боже правый, деточка. Ты меня в гроб вгонишь, до дома престарелых не доживу!

– Чем изрядно разозлишь маму с Эвой. Они который день пакуют твои вещи.

Я ставлю тюбик с кремом на стол и целую тетушку в щеку. Та, как всегда, в пудре и румянах. Запах косметики возвращает меня в детство, когда я сидела за тетушкиным туалетным столиком и играла с баночками. Но даже эти теплые воспоминания не способны отогнать растущую в груди тревогу.

– Эве лучше вернуться в Калифорнию. Здесь ей нечего делать, – ворчит Этель.

Я отворачиваюсь и смотрю на черный чехол для одежды, висящий на дверце шкафа.

– Ты ведь знаешь, она не уедет, пока самолично все не упакует. Упрямая. В кого, интересно, она такая?

– Не в меня, если ты на это намекаешь, деточка! – отрезает Этель.

– Разумеется! – развожу я руками.

Тетушка поднимает голову, и я улыбаюсь. Подхожу к шкафу, чувствуя на себе донельзя тяжелый взгляд. Бесполезно обманывать женщину, которая сумела построить империю из муки и сахара. Наблюдательностью ее природа не обидела. Надо брать платье и бежать!

Поздно…

– Что случилось? – строго спрашивает Этель. – Ты сомневаешься, что Слоан стоит выходить замуж?

Под ее сверлящим взглядом я неотрывно смотрю на чехол с одеждой. Меня накрывает нестерпимое желание высвободить платье из черного кокона, словно оно задыхается в темноте.

Покачав головой, я беру вешалку:

– Нет, тетушка. Что ты!

Я тяну молнию вниз, успев опустить ее на десяток сантиметров, как Этель вдруг произносит.

– Жаль. Если б нашей девочке разонравился ее жених, избавиться от Кейнов было бы намного проще.

Я медленно разворачиваюсь на пятках. Тетушка, ехидно ухмыляясь, протягивает нитку сквозь ткань.

– Откуда ты знаешь про Кейнов? – щурясь, спрашиваю я. – Ты нарочно подстроила, чтобы я услышала разговор?

– Кто знает.

– Почему просто не сказала?

Тетушка пожимает плечами:

– Иногда лучше услышать самой. Твоя сестра считает меня выжившей из ума старухой. Кто знает, что взбредет мне в голову?

Справедливо. Я лучше многих знаю: Этель Монтегю верить на слово нельзя. Она обожает говорить недомолвками, оставляя людей мучиться в догадках.

– Откуда ты вообще об этом знаешь?

– Жавороночек… – цокает она языком, устремив на меня взгляд поверх пластиковой оправы. – Это мой дом. И дела семьи – это мои дела, что бы ни думали твои родители.

Чувствуя в горле острый комок, с полурасстегнутым чехлом в руках я делаю шаг к тетушке. Открываю рот, но слова замирают на языке. Этель улыбается и вновь склоняет голову к пяльцам.

– Присядь, деточка.

Покорно сажусь напротив. Тетушка выводит на ткани ряд малиновых стежков.

– Я сомневаюсь, что за всем стоят Кейны, – говорю наконец.

Этель кивает, не отрываясь от работы.