Он просто не любил её, и в этом как раз и была вся трагедия. Но усердию Татьяны Николаевны мог позавидовать сам Сизиф. Она не оставляла надежды, влюбить в себя неверного супруга. И надо сказать, что довольно часто она таки вновь побеждала в этой странной игре, и наш герой снова оказывался в её спальне. И даже совершал в ней довольно пикантные подвиги, от которых его супруга бывала самой счастливой женщиной во всей Российской империи.

Много ли нужно любящему сердцу? Лишь чуточку тепла и самую малость страсти. Этим оно и бывает довольно…

И Михаил Алексеевич конечно же снисходил… Иногда…

Однажды Татьяна Николаевна даже была беременна. И ходила совершенно счастливой от своего нового положения. Но, благодаря злому року, у неё отчего-то случился выкидыш. А после него она долго восстанавливала здоровье. А потом доктор-немец с прискорбным видом сообщил, что, скорее всего, ей не стоит уже рассчитывать на материнство. Так или иначе, но детей у Гладышевых не было. И это обстоятельство весьма удручало саму Татьяну Николаевну и стареющих родителей. Но только не Михаила Алексеевича.

Иногда он стыдился своего полного равнодушия к вопросам продолжения рода. Не то, чтобы ему совсем не хотелось иметь детей. Наверное, хотелось. Всё дело было в том, что ему казалось, будто он живет ныне какой-то ненастоящей, а временной жизнью. Он словно бы не жил, а просто пережидал указанное кем-то время. Проживал эту жизнь начерно. В глубине души он грезил о том, что когда-нибудь для него наступит совсем иная, более светлая и праведная жизнь, и судьба сведёт его с любимой женщиной, от которой у него родятся самые прекрасные дети.

Проходили года, а Гладышевы всё так же жили вместе, но при этом каждый сам по себе. Нелюбовь и холодность супруга сделала Татьяну ещё более подозрительной, нервной, злой и ревнивой. В её характере появились властные черты, унаследованные от собственного отца. Она часто шпионила за мужем и пыталась контролировать Михаила. А, получив неоспоримые доказательства неверности, требовала от него отчёта о собственном времяпровождении. Когда он с усмешкой игнорировал её требования, она довольно часто срывалась и закатывала ему бурные истерики. Подобное поведение заставило его всё меньше бывать дома и снять квартиру на Казанской улице. Таким образом, он стал наведываться в их общий дом как можно реже, оставляя за собой право, вести полусвободный образ жизни.

Их супружеские отношения всё чаще сводились к одному, довольно скучному сценарию: она наступала, стыдила, упрекала и пугала его общественным порицанием и даже карой небесной, а он, как водится, оборонялся, лгал и убегал. Чем больше она преследовала, тем сильнее в его душе разгорался азарт, не быть пойманным и уйти из силков хитрого охотника. Чем сильнее она пыталась давить, тем душнее делалась атмосфера в их общем доме. При первой же возможности он бежал от спёртого воздуха их семейного гнезда. На волю – дышать воздухом свободы!

В то время у него появилось несколько новых любовниц. Совершенно нестесненный в средствах, он менял их довольно часто. За несколько лет их сменилось около дюжины. Причем, памятуя о своей юношеской влюбчивости и разбитом когда-то сердце, отныне он старался ни к одной женщине не привязываться всей душой. Он легко знакомился с дамами, но ещё легче с ними расставался.

Однажды он завел себе даже постоянную девушку. Её звали Аннушкой. Они познакомились на зимнем ипподроме, организованном прямо на льду, перед Стрелкой Васильевского острова. Там происходили гонки на тройках. Их представил друг другу общий знакомый, поручик Ромашов, назвав Анну собственной кузиной. Хотя, позднее он признался, что девица не приходилась ему сестрой, и что ранее она была содержанкой одного весьма богатого господина. Но сей господин отбыл с семьёй за границу, а Аннушка с небольшим содержанием осталась одна, в съемной квартире, на Невском.

Сначала нашего героя смутил тот факт, что эта юная нимфа уже побывала до него в содержанках у весьма солидного и известного в Петербурге чиновника. Потом он решил, что это вовсе неплохо, ибо будь она невинна или слишком благородного происхождения, то ему вряд ли бы удалось поухаживать за ней, а тем паче заполучить её в любовницы.

Ей только исполнилось восемнадцать. Это была весьма хорошенькая, голубоглазая блондинка, одетая в модную шубку с капором, отороченную дымчатым каракулем. Когда он увидел её впервые, то ему померещилось, что перед ним стоит совсем юная девочка-подросток, похожая на гимназистку. На её бледном маленьком лице отсутствовали следы косметики. Голубые глаза смотрели несколько бессмысленно и отрешенно. Она показалась Гладышеву загадочной и милой. А когда в гостях у приятеля, куда они поехали после скачек, она сняла с себя зимнее манто, то он поразился необычной хрупкости её детской, чуть угловатой фигуры. Забегая вперед, когда эта девушка уже стала его любовницей, он даже потребовал показать ему метрики, дабы убедиться, что ей уже исполнилось восемнадцать. Но всё это произошло намного позже. В его голове довольно часто возникали гадкие мыслишки о том, сколько же ей было лет, когда она стала содержанкой того богатого господина, отбывшего за границу? Ну, да ладно… Он старался гнать от себя все сомнения. А тогда, скинув манто, она поразила его точеной, худенькой фигуркой, похожей на фигурку балерины. Она легко скользила по паркету, а ему казалось, что в одно прекрасное мгновение она оторвется от земли и полетит ввысь, словно цветочная фея. Ещё он невольно залюбовался золотом ее подвитых, светло-русых локонов, кои в изобилии стекали по худеньким плечам и узкой спине. Тонкие черты лица и пухлые, полуоткрытые, чуть влажные губы очаровали его своей пленительной свежестью и красотой.

– Аннушка, вас на каком фарфором заводе изваяли?

Она непонимающе смотрела на него, моргая длинными стрелами ресниц.

– На заводе Попова^[3] или заводе Сафронова^[4]? А может, вас слепили в Риге у Кузнецова? Или в Богемии? Нет… – он сделал загадочное лицо. – Я понял, вас отлили на Императорском фарфоровом заводе.

– Вы шутите?

– Нет, я не шучу. Вы же не девушка, вы – настоящая фарфоровая статуэтка.

– Ах, это… – она кокетливо улыбнулась.

Ей очень нравились его смелые и умные комплименты.

Как-то так вышло, что сошелся он с Анной довольно быстро. Ей не нужно было слишком долго объяснять его виды на предстоящее, более близкое знакомство. Уже к ночи того же дня она оказалась в его квартире на Казанской улице.

Накануне они долго сидели в ресторации, если устриц, запивая их белым вином. Он видел, как многие мужчины таращатся на его юную спутницу. В их глазах читалось осуждение и зависть. Зависть к её «молочной спелости», к свежести нераспустившегося, как ему казалось, и не сорванного никем бутона.

В эти минуты ему хотелось, чтобы она оказалась девственницей. Но это было невозможно. Он всегда помнил о том, что это юная нимфа уже сожительствовала с взрослым мужчиной. Полно, а с ним ли одним? Как ни странно, но мысль о том, что эта девочка уже была порочна, всякий раз вызывала в нём бурю нешуточной похоти.

Когда он раздевал её в ту ночь в собственной спальне на Казанской, он не мог унять внутреннюю дрожь. Он решил делать это неспешно, любуясь её чистотой и хрупкостью.

– Сама… – попросил он.

Тонкие пальчики ловко пробежали по множеству крючков – шуршащее лиловое платье опало на узкие плечи и ниже, на бёдра, обнажив диковинную вязь кружева и шелковый корсет.

– Погоди. Не надо дальше, – прошептал он.

– Почему? – удивилась она.

– Я немного переведу дух.

Руки не слушались его, в горле пересохло.

– Не торопись. Я хочу рассматривать это ближе.

Он зажёг керосиновую лампу и поставил её на прикроватной тумбе. Помимо лампы, он поднес к её кружевам свечу. Пальцы прикоснулись к бретелькам сорочки. Он медленно потянул их вниз и обнажил её нежную грудь. Да, груди этой девушки оказались чрезвычайно маленькими. Это были мягкие на ощупь, белые бугорки с овалами припухших, расплывчатых сосков. Он наклонился к одному из них и, ухватив пальцами тёплую плоть, стал нежно целовать её и слегка покусывать. Ровно до тех пор, пока сосок не затвердел у него на кончике языка. Это было восхитительно. Он почувствовал прерывистое дыхание Аннушки.

– Подожди… – шептал он самому себе… – Не торопись же…

Хотя, она никуда не торопилась, а всё так же стояла на одном месте, покачиваясь от лёгкого головокружения.

– Т-ш-ш, – шикал он, поднося свечу к соскам и рассматривая их пристально.

Он чувствовал, как в его жилах закипает кровь. Ему казалось, что ещё минута, и он сорвется и осатанеет от страсти. Мысленно он готов был сжать это нежное тело до боли и хруста. И он обнял её. Обнял так, что она потерялась, почти растворилась в его сильных руках невесомостью тающей плоти. Её тонкие ладони легли ему на плечи, а он не ощутил их веса. Их просто не было. Это было вовсе не касание рук. Это было касание птичьих крыльев. Пламя свечи делало зыбкими все контуры. Её распущенные золотистые волосы казались лёгким дымом, стекающим с узких плеч.

– Ты очень худенькая. Я буду тебя кормить, – шептал он, жадно ловя её губы.

– У тебя ничего не выйдет, – отвечала она, задыхаясь.

– Почему?

– Я вообще не ем.

– Ты заболеешь чахоткой.

– Пусть. Зато, я никогда не буду толстой…

– Глупая… Какая же ты глупая девочка. Я стану кормить тебя насильно.

– Нет, – замотала головой Аннушка.

Он подхватил её на руки и бросил на кровать. Она исступленно закрыла глаза и легко раздвинула ноги, так, словно и вправду была балериной.

А дальше он осатанел от страсти…

И сам не заметил, как провел с ней сразу двое суток. А в конце всего этого времени он был ошеломлен совершенно неистовым темпераментом его фарфоровой чаровницы.

Аннушка оказалась очень ненасытной в постели.

После двух суток, проведенных ими в сплошном похотливом угаре, решено было снять ей более дорогую и роскошную квартиру на Гороховой. Недалеко от его собственной квартиры, в пятнадцати минутах ходьбы. Чтобы ему не нужно было даже вызывать извозчика. Ибо жить вместе было неприлично. Все-таки он был женатым человеком.

Иногда он проводил на Гороховой не только сутки. Он оставался там неделями.

С каждым днём Аннушка всё более сводила его с ума. Когда он видел её узкую спину, маленькие груди, увенчанные остренькими розовыми сосками, нежный плоский живот, длинные стройные ножки, он терял голову от страсти. Она красиво улыбалась и хохотала самым прекрасным смехом. Её смех походил на звон серебряного колокольчика. Она редко уставала от постельных ласк. Лишь иногда на её лице появлялась чуть измученная гримаса, и она шептала:

– Уходи. У меня уже всё болит…

И вот эти самые откровения и вызывали в нём такую нешуточную волну вожделения, что у него темнело в глазах. А после, вконец обессиленную, он относил её на руках в уборную. Словно куклу, он окунал её в ванну, наполненную тёплой ароматной водой, и с восхищением смотрел на тонкий контур ее белоснежных, почти детских ручек с изящными пальчиками и миндалевидными блестящими ноготками. Он падал на пол, прямо на керамическую плитку уборной, и с наслаждением целовал её мокрые, пахнущие мятой и монпансье ладошки. Потом он вставал и присаживался на бортик. С томной улыбкой она смотрела на него и выуживала из пены узкую ступню.

Он вновь требовал у нее подняться из воды и встать ближе к краю…

– Нет, Мишель… – канючила она. – Мне холодно… Я устала.

Но он бывал неумолим.

– Не-ет, – стонала она, закатывая от наслаждения глаза.

Он вколачивал в неё свою тугую, звенящую от страсти «самцовость». Он будто доказывал этому миру, что у него «стоит» и весьма прекрасно «стоит»…

Тогда, когда он любит.

А потом он снова усаживал её в ванну и принимался намыливать ей прозрачные руки и невесомые щиколотки.

– Повернись ко мне спиной, – командовал он. – Вот, а теперь животик. И то, что у нас ниже… Нет, не бойся – на голову я лить не буду. Я помню, что у тебя причёска.