– На полу?

– Ах, это. Не знаю, – засмеялась она.

– Ты лжёшь. Дай мне. Это чья-то записка?

Она скомкала бумагу и сжала её в кулачке. Он потянул за руку и потребовал разжать пальцы.

– Покажи, я тебе сказал!

Она попыталась ускользнуть, но он нагнал её в два прыжка и, повалив на кровать, ухватил крепкими объятиями и надавил на сжатый кулак.

– Ай, Мишель, больно! – вскрикнула она. – Да, бери, бери. Читай… Это твой Панырин мне сунул! И второй, рыжий инженер, забыла его фамилию, тоже втихаря приглашал меня к себе.

– Вот, даже как?! – кричал он, багровея лицом и шеей.

Он развернул листок и в прыгающих от волнения буквах едва различил начертанный рукой Панырина адрес. Его домашний адрес.

– Ты подлая маленькая сучка, – хрипел он. – У меня за спиной ты успеваешь крутить романы и договариваться о встречах с другими кобелями? Тебе меня мало? Скажи, мало?

– Нет, Мишель, – она прыскала от смеха. – Он всунул эту записку в мои руки тогда, когда ты выходил курить. Я не стала говорить тебе об этом прямо в ресторане. Иначе вечер бы закончился весьма гадко. Ты вызвал бы его на дуэль. Его или второго… Забыла его фамилию… Колычева!

– Да, я и так пойду завтра в лавку к Шумерту, чтобы купить револьвер. Я буду отстреливать, словно собак, всех твоих кобелей. Ты меня поняла? А вызывать их на дуэль я не стану. Это для них слишком благородно! Я буду их просто убивать.

– Мишель, – хохотала она. – Ты такой смешной, когда сердишься. Ты похож на Отелло.

– Блудница, – хрипел он в ответ. – Маленькая фарфоровая блядь. Раздевайся сейчас же догола. Я буду тебя наказывать. Хочешь, я отстегаю тебя вожжами, как стегали в деревнях мужики своих неверных жён?

– Хочу! Только где ты возьмешь вожжи?

– Найду любого извозчика и куплю их у него.

– Миша, уже ночь…

– Ага, ты боишься, подлая?

– Боюсь… – призывно улыбалась она, облизывая пухлые губы.

– Не смей улыбаться. Я всё равно не пощажу тебя. Тебе не помогут даже слёзы и мольбы о помиловании. Снимая всё. И чулки! – горячился он. – Нет, погоди, чулки не снимай. Иди ко мне… Ближе… Шире… Шире, я сказал!

* * *

– Анька, ты рассорила меня с моими друзьями, – изрёк он утром, куря сигару.

– Ну, и бог с ними, – отозвалась она. – Разве это друзья?

– Пожалуй, ты права…

В этот раз он пробыл у неё несколько дней.

* * *

Однажды Татьяна Николаевна встретила его с красным от злобы лицом и припухшими от слёз глазами.

– Говорят, что ты завел себе новую девку?

– Вздор. Это гнусные наветы, – отмахнулся он, не желая раздувать скандала.

– Это ты несёшь вздор. Тебя видели с ней!

– Мало ли, где и с кем меня могли видеть? Я часто бываю по делам службы или в силу иных каких-то причин в публичных местах. Может, мимо меня и проходила какая-то девица. Так что ж с того?

– Она бледная и тощая блондинка. Почти ребенок. Ты, верно, сошёл, голубчик, с ума? Очевидно, опустился до гимназисток?

Ему очень хотелось крикнуть в ответ, что его возлюбленной уже есть восемнадцать. И что просто она слишком молодо выглядит. Но он, конечно же, молчал. И только на скулах его расцветали красные пятна, и ходили от злости желваки. Закончилось всё это новыми оскорблениями.

– Истеричка! – кричал он, хлопая дверью, ведущей в парадное. – Постеснялась бы слуг!

– Развратник! – отвечала она. – Любитель малолетних гимназисток. Я сообщу о твоих похождениях в местную Управу, градоначальнику или в «Синий крест»!^[5]

– Идиотка, – зло шептал он, унося ноги прочь из дома. – Господи, какая же ты идиотка.

И он вновь ехал на Гороховую, где его ждала вечно сонная, бледная и порочная Анна.

Когда позднее он пытался понять то, на что были похожи их отношения, то отчетливо осознавал, что кроме постельных сцен ему не о чем было и вспомнить. Это был долгий чувственный марафон. Они редко разговаривали о чём-то постороннем. О живописи, поэзии или литературе. Когда он пытался поговорить на любую отвлеченную тему, то видел, как прекрасные голубые глаза Аннушки делались сонными, она зевала и тут же засыпала.

И, тем не менее, его любовь к Анне продлилась около года.

Их свидания всё ещё были такими же бурными и полными страсти и откровенной похоти. Однако ему вдруг стало казаться, что эта связь высасывает из него последние силы. Он с удивлением стал замечать, что многие его костюмы сделались слишком свободными – они болтались на нём, словно на вешалке. За несколько месяцев он сильно похудел и осунулся.

«Неужели я стал меньше есть? – с усмешкой думал он. – Дурной пример ведь слишком заразителен…»

Но он тут же вспомнил, как третьего дня довольно плотно отобедал на Невском у «Палкина»^[6]. В сей ресторации он с жадностью проглотил суп-пюре Сант-Гюрбер и палкинскую форель под соусом. А потом ему подали десерт – пудинг из фруктов гляссе а-ля Палкин. А пломбир Меттерних он велел упаковать в судок и отнес его своей фарфоровой, голубоглазой девочке. А ещё он вспомнил сочные расстегаи и душистый турецкий кофе у «Доминика».^[7]

«Нет, я решительно не голодаю. Я ем, как и прежде. Даже, пожалуй, больше, чем прежде».

Когда он был в доме супруги, то она, бегло взглянув на него, произнесла странную фразу:

«Правильно мне Матвеевна нагадала. Эта бледная поганка скоро из тебя все соки высосет, и ты издохнешь, словно старый мерин…»

– Что ты опять несёшь? – отмахнулся он. – Иногда мне кажется, что ты бредишь.

– Это не бред! Гимназисточка твоя – сущая лярва.

– Замолчи…

И, тем не менее, её гадкие слова отчего-то сильно запали ему в душу. Теперь ему всё отчетливее казалось, что он стал стремительно худеть и слабнуть. Его собственное отражение в зеркале теперь напоминало ему образ безумного бедуина с горящими от лихорадки, черными глазами. Длинный нос его заострился, а бритые щеки сделались впалыми. Он даже серьёзно подумывал о том, чтобы нанести визит врачу.

Однажды, после очередной ночи, когда он был совершенно измотан любовной скачкой, она вдруг решительно поднялась с постели. За узкой обнаженной спиной потянулись светлые пряди. Сквозь прикрытые веки он видел её зыбкий силуэт. Он видел, как она надевала шёлковый халат, а после расчесывала волосы. А дальше он задремал, ухнувшись в водоворот крепкого, тягучего сна. Очнулся он от лёгкого касания. Когда он открыл глаза, то с удивлением заметил, что Аннушка сидела на кресле, подле кровати. Она была полностью одета. Даже худенькие ножки её были облачены в чулки и ботики.

– Куда это ты собралась? – он сел.

– Мишель, ты можешь больше не платить за съем этой квартиры, – пролепетала она тихим голосом.

– Это отчего?

– Сегодня мы с тобой расстанемся.

– Вот как?

Он встал с кровати и натянул на себя халат, босые ступни отыскали на холодном полу домашние туфли.

– Ты шутишь?

Он стал машинально искать портсигар.

– Нет, милый, я не шучу. Эта ночь была прощальной.

– Вот даже как? Может, ты объяснишь, в чём дело?

– Мишель, я ухожу от тебя.

– Подожди, что значит, ухожу? – насмешливо произнёс он.

К горлу подкатилась тошнота. Сердце тревожно заныло.

«Что она надумала, господи, – лихорадочно рассуждал он. – Неужели она бросает меня? Но почему? Соберись. Не будь тряпкой…»

За тот неполный год, пока они были вместе, он никогда не спрашивал её о прошлом. Ему казалось, что эти расспросы и лишние её откровения могут сломать тот эфемерный образ целомудренной, но жутко развратной нимфетки, который он слепил из неё в собственном воображении. Да, он умышленно не хотел ничего знать о прочих мужчинах в её жизни.

Наконец он отыскал портсигар, сел и закурил.

– Ну, я слушаю тебя…

– Мишенька, нам надо расстаться, – опустив глаза, повторила она.

– Тебе со мной плохо?

– Нет, Мишель, мне было с тобою очень хорошо. Я даже успела тебя полюбить.

– Ах, вот даже как? Полюбить? Ну?

– Да, полюбить… Но, знаешь, на днях вернулся из-за границы Александр Фёдорович, и я поняла, Мишенька, что его я люблю всё-таки больше.

– Какой ещё Александр Фёдорович? – неприятно поразился он.

– Ну, помнишь, когда мы познакомились, я рассказывала тебе о том, что ранее жила с ним.

– А, это тот самый высокий чин, который бросил тебя в квартире на Невском, а сам укатил с женой за границу? – на скулах Гладышева расцвели красные пятна, а уголки губ обиженно опустились.

– Да, Мишель, это он.

Гладышев нервно затянулся.

– Вернулся, значит, поманил тебя пальчиком, а ты и побежала?

– Ну, зачем ты так? Он тогда просто не мог меня взять с собою. У него была сильно больна супруга. Он ездил лечить её в Ниццу. Но вот она умерла. И он вернулся. И позвал меня к себе, понимаешь? Он, по-правде говоря, писал мне, Миша.

– Погоди, Аня, так значит, ты сошлась со мною просто для того, чтобы не скучать всё это время в одиночестве? Я для тебя был чем-то вроде «перевалочной станции»? Так? Временным пристанищем?

– Миша, ты бы всё равно на мне не женился, – прошептала она.

– А он? Он женится?

– Не знаю. Теперь ведь он вдовец.

– А ну, да. Я пока ещё не вдовец! – злобно крикнул Михаил Алексеевич. – И вряд ли им стану. Скорее моя супруга вперед овдовеет, нежели я.

– Мишель, не кричи, пожалуйста. И не сердись. Ты меня никогда не спрашивал о прошлом.

– Не спрашивал, а надо было?

– Возможно.

– Зачем, чтобы знать точное количество твоих бывших любовников?

– Их было немного, на самом деле, – ответила она и вздохнула.

– Обнадеживает. Но, увы, поздно…

– Ты сам так хотел.

– Ну и, что ещё, сударыня?

– Мишель, мне было лишь четырнадцать, когда Александр Федорович взял меня под опеку.

– Хорош опекун!

– Если бы не он, моя жизнь бы закончилась в борделе. Я, собственно, там и оказалась. Я уже стояла в Александровском парке. А потом я оказалась на Потёмкинской. И если бы не Александр, то…

– Я уже понял, он оказался твоим спасителем, благодетелем, а потом и любовником. Так?

– Так, Миша. Прости, но после смерти отца, я осталась круглой сиротой. Множество долгов, кредиторы. Господи, да, зачем тебе всё это? Ты никогда не знал нужды. Ты ведь не представляешь, каково это, оказаться одной на улице, в четырнадцать лет.

– Бог миловал. Ты хочешь меня разжалобить? Чтобы я не просто тебя отпустил, но ещё и благословил на дорогу? Пожелал тебе счастья с новым супругом?

– Да, Мишель. По крайней мере, это было бы очень благородно с твоей стороны.

– Скажи, это ради него ты постоянно голодала?

– Перестань… Если хочешь правду, то да, он любит очень худеньких женщин. Это ведь дело вкуса…

– И ты отлично потакала ему в этом.

Она лишь грустно вздохнула.

– Хорошо, Анна, ступай с богом. И будь счастлива. Я благословляю тебя, – шутовски произнёс Гладышев, театрально махнув рукой и осенив изменщицу крестом.

Она подошла к нему и, наклонившись, поцеловала в щеку:

– Прости меня, Мишель, и прощай.

Он ухватил её за руку.

– Анька, ты что, хочешь сказать, что вот так вот сейчас уйдёшь, и мы больше никогда не увидимся?

– Прощай, Миша…

Её маленькая ладонь выскользнула из его руки. Мелькнул подол пышной юбки, простучали каблуки ботиков, и она скрылась за широкой дверью.

Ему казалось, что она не сможет вот так вот просто уйти. Что она непременно вернётся и бросится ему с рыданиями на шею. И скажет, что она не может без него жить. А он обнимет её крепко и никуда не отпустит. Никуда… В эти минуты ему казалось, что он ни одну женщину не любил так, как полюбил Анну. Руки ныли от желания, обнять её худенькую талию. Хотелось сжать её всю… Целовать ее острые ключицы и тонкие, детские руки, губы… Всю её.