Воинов, энергичный молодой человек лет двадцати пяти, в сером драповом пальто нараспашку, нехотя переступил порог, комкая в руках шляпу, хмуро окинул комнату цепким, прищуренным взглядом и, словно придавленный обилием картин, замер у дверной притолоки. Вся его нерешительная поза выражала одно стремление: назад, назад из этой комнаты! «Влип, влип, – говорил его растерянный и рассерженный взгляд, устремленный на картины. – Нечего мне тут делать. Сплошной импрессионизм, черт возьми-то. Если эта художница училась импрессионизму в академии, то и пусть она едет куда-нибудь подальше от нас. И чего хорошего нашел Муравьев? А еще поднял всех на ноги! Нет, нет, назад! Назад!» – так думал Воинов, окидывая быстрым взглядом то одну, то другую картину. Он был уверен, что все эти картины принадлежат художнице, о которой так много сегодня говорил Муравьев. «Назад, назад, назад! Такие картины можно писать и без академии».

Воинов, председатель краевого отделения Союза художников, ненавидел любые отклонения от реализма в искусстве. Воинов был художником-самоучкой. Когда-то он учился в сельской школе, затем работал мельником и все свободное время отдавал рисованию. Потом Воинов приехал в краевой город, где был сразу же отмечен общественностью. Его картины побывали на Всесоюзной выставке. И он, почувствовав поддержку, не только сам старался писать хорошие картины, но и других заражал своим неиссякаемым вдохновением.

«Что я ей скажу? – думал Воинов, не зная, как начать разговор с художницей. – Сразу вдруг сказать ей правду как-то неудобно. Она же в академии училась, и такая мазня на стенах!..» – И он вспомнил Ясенецкого, директора школы живописи и ваяния. – «Вот и будет каша! Ясенецкий сцапает все ее картины и будет носиться с ними по городу. Нет, уж лучше я ей сразу все выскажу!» – решил он.

Юлия заметила хмурый взгляд Воинова и поняла, о чем он подумал. В глазах ее заискрился смех.

– Не нравятся картины? – спросила она нарочито серьезно.

Воинов смутился и переступил с ноги на ногу.

– Мы с вами еще не знакомы, – сказала она и назвала себя.

Юлия пожала его тонкую руку и предложила стул. Дарья, недовольная хмурым взглядом, каким Воинов смотрел на картины, ушла и уже из-за двери крикнула Юлии, чтобы она пришла к ней ужинать.

– И давно вы писали эти картины? – спросил Воинов, усаживаясь на стул и косясь глазом на сеттера в тронном кресле. – Чьи, вы говорите? А, хозяйки! – оживился Воинов. – Э, тогда мне все ясно!.. – Воинов встал со стула, положил шляпу на стол и снова сел.

Юлия показала свои зарисовки и эскизы картины «На линии обороны». Воинов смотрел и на портрет неизвестного лейтенанта флота, которого Юлия зарисовала по памяти, и на солдат у противотанковой пушки на линии обороны Ленинграда, где Юлия работала до последнего ранения; и на разбитый автобус с лежащими вокруг человеческими телами после взрыва тяжелого снаряда; и на одинокую печальную старушку в вечерних сумерках на Невском, склонившуюся над мертвым телом старика; и на изможденную девочку у взорванного снарядом хлебного магазина.

– Вот она, правда… Вот она какая, правда, без заумничания и разных выкрутасов, – задумчиво проговорил Кузьма Воинов, медленно покачивая головой; волосы его рассыпались и свисали длинными прядями на лоб. – Какие зарисовки!.. Какая страшная картина войны! Надо думать, зарисовки с натуры? И вам не страшно было там, под огнем?

– Я была на передовой, – сухо ответила Юлия.

– Да? Ну вот!.. А мы тут… то есть некоторые сидят и выдумывают такую чепуху, что прямо тошно! Вы смелая женщина, извините. Мне нравятся смелые. Вы рисовали, зябли вместе с солдатами в блиндажах, думали и жили тем чувством коллективизма, который еще не отражен достойным образом у нас в искусстве. Но как выразить коллективизм в портрете, вам не приходилось подумать? Сразу трудно ответить? Но все-таки, знаете ли, интересный вопрос! Я вот все хотел бы написать портрет, такой портрет, в котором чувствовалась бы гордость за коллектив и любовь к коллективу! Эгоизм – прошлое. Корыстолюбие, слащавость, чопорность, надменность – все это прошлое. Это давно зарисовано, разрисовано и изрисовано! А вот новое, коммунистическое, только начато. А именно это надо показать в полном размахе!.. Оно воюет на фронте! Оно есть в самом облике советского человека, и художник должен это видеть.

В серых прищуренных глазах Воинова вспыхнуло негодование на самого себя за то, что он еще не сумел написать настоящую большую картину.

Поговорив об искусстве. Воинов приступил к деловому разговору. Он поддержал желание Юлии закончить картину «На линии обороны» и одобрил ее замысел написать новую картину «Лейтенант флота».

– Темы у вас значительные, глубокие, – говорил он, – только вы смелее их разрешайте! Такие картины, как «На линии обороны», очень сейчас нужны. Пишите! А в школе живописи будете читать курс теории. Это вас материально устроит, и нам поможете. С Ясенецким будут у вас драки, ну да ничего, там, где нет борьбы мнений, там рутина и застой. А вы, мне кажется, не из трусливых. У нас все есть: и студии, и деньги, все есть! А вот картин… картин хороших нет.

– А квартиры? – спросила Юлия.

– Вам нужна квартира? М-м. Нету. И не предвидится! Я сам живу прямо в студии. А как у Муравьевых?

Юлия ничего не ответила.

8

Понемногу Юлия начинала приходить в себя после своего мучительного многомесячного путешествия. Ушли мрачные, давящие впечатления прошлого, ушла та растерянность, с которой она вступила в дом Муравьевых. Она имеет работу. Написала запросы о семье в адресные столы многих городов. Зарисовками, которые делала Юлия наспех, по горячим следам в Ленинграде, заинтересовались в крайкоме комсомола. Теперь она работает над своими картинами и читает курс по теории и истории живописи в школе живописи и ваяния.

«Вот если бы я сумела написать настоящую картину, – думала Юлия в эти дни, – такую картину, на которую не посмотрят равнодушно!.. В лицах, движениях запечатлеть что-то такое светлое, разумное и уверенное в завтрашнем дне. И не мечты это, а сама правда! Только надо верить, верить в эту правду!»

Но если на работе у Юлии все было хорошо и она сразу же заняла свое прочное место в среде художников, то в ее личной жизни чувствовалось что-то неладное. Юлию все время беспокоила какая-то фальшь во взаимоотношениях с Григорием Муравьевым. Вскоре после посещения Кузьмы Воинова Григорий передал Юлии ордер горжилуправления на его большую комнату. В разговоре с нею Григорий воздержался от лишних слов. Он был уверен, что встретит ту же робкую, стыдливую Юлию, какую узнал в первый день, и удивился, что той Юлии не было, а была Юлия серьезная, настороженная и для него еще непонятная. И в то же время Григорий был рад, что встретил возмужавшую Юлию. Ее вид еще более волновал его, пьянил, наполнял сердце радостью. И он, собрав все свои силы, старался не выдать ей своих чувств.

Юлия же поняла сдержанность Григория как раскаянье в том, что он, Муравьев, так неосмотрительно оказал ей гостеприимство, а вот сейчас вынужден уступить даже жилплощадь.

– Я не хочу вас стеснять, – сказала она. – Я благодарна вам за участие, но… я… я, может быть, найду квартиру.

– Вот видите, все идет к лучшему, – сказал в ответ Григорий. – Еще недавно все у вас было так неясно, а вот сегодня вы уже заняли свое место в нашем городе! И я буду очень рад, если у вас на работе все будет хорошо и вы напишете настоящую картину! Я буду очень рад. А ордер возьмите. Может быть, вы думаете, что вы стесните меня? Да я готов уступить вам всю квартиру!.. Когда-нибудь и я побываю у вас на Васильевском острове. Да нет, навряд ли, – возразил он себе и, невесело улыбнувшись, ушел в свою комнату.

Юлия потом часто припоминала этот коротенький разговор. Она понимала чувства Григория, но ответить на них не могла. Юлия говорила себе: «Он хороший, добрый». И только. Большего она не могла сказать, потому что верила в какую-то свою, особенную любовь, которая ворвалась в ее сердце, как буря.

Глава пятая

1

Если Дарья, жена Пантелея была добрая и отзывчивая, словоохотливая женщина, не умеющая скрывать ни своих чувств, ни мыслей, готовая оказать участие любому, кто нуждается в помощи, то Фекла Макаровна, жена Феофана, отличалась немногословием и твердостью характера.

Ей было за сорок, но она выглядела совсем молодо. На прииске Кирка в 1919 году Фекла Макаровна вывела партизанский отряд на станцию Сон и перехватила удиравшего к белым золотопромышленника Бабушкина. В 1929 году Фекла Макаровна провела год в деревне на раскулачивании и за потачку одному подкулачнику собственноручно засадила в каталажку на две недели сердобольного Феофана. Живя в городе, Фекла Макаровна три раза избиралась в горсовет и теперь была руководителем группы депутатов, которым было поручено организовать помощь районам, освобожденным от фашистской оккупации. И на все у нее хватало времени, и везде она успевала.

Вечером в субботу Фекла Макаровна была одна. В черном бархатном платье она стояла перед зеркалом и старательно причесывалась.

Вошла Дарья, села на лавку, вздохнула:

– Ну, шуму будет!..

– Какого шуму? – спросила Фекла Макаровна, не поворачивая головы.

– Опять содом подымут.

– Кто? – Фекла Макаровна резко повернулась к Дарье. – Кто содом поднимет?

– Да Григорий! Он опять позвал Пантелея и Феофана. Вроде как военный совет держат там, у Григория. Он говорит, что надо послать на фронт муравьевский танк.

И, передохнув, Дарья сочла своим долгом сообщить Фекле Макаровне о душевном состоянии художницы Юлии Чадаевой.

– А она-то все вздыхает, – начала Дарья.

– Кто? – Фекла Макаровна оживилась.

– Да кто, Юлия.

– Юлия? А чего она вздыхает?

– Про то секрет. Кто ж ее знает, о чем она вздыхает, – протянула Дарья песенным напевом.

– Ты не финти, – потребовала Фекла Макаровна, – выкладывай, что у тебя на уме.

– А нечего и выкладывать, любит она, по всему видно, – сообщила Дарья.

Фекла Макаровна насторожилась.

– Кого любит? – глухо спросила она.

– Да кого… – Дарья замешкалась, лукаво прищурила глаза и, что-то сообразив, решила обмануть Феклу Макаровну. – Знать, того, который заполнил ее сердце. Тут как-то раз вошла я к ней, а она сидит с толстой книгой и так это задумалась. Показала мне книгу какого-то немецкого писателя. А книга вся испачкана кровью. Я спрашиваю: «Чья книга-то?» Она и говорит мне: «С этой книгой, Дарьюшка, связаны у меня очень хорошие и волнующие воспоминания. Тебе, говорит, их не понять». А что понимать-то? Вот она какая, любовь у девушек, которые учились в академии.

Дарья сокрушенно покачала головой и так тяжело вздохнула, что ее вздох разбудил дремавшего рыжего кота, который, выгнув спину, сладко потянулся и нехотя перешел с теплого места под стул Феклы Макаровны.

– Да вот что-то еще получится, – вдруг загадочно проговорила Дарья.

– А что? – поинтересовалась Фекла Макаровна. – Выкладывай!

– Да что выкладывать? Разве не видишь перемены в Григории? Скрытный он человек, да вот лицо-то куда скроешь? – спросила Дарья, увлекаясь своими психологическими рассуждениями. – Ровно что потерял и все ищет, все ищет, а найти не может. Диво!.. И только вот сегодня вечер дома, а то и глаз не показывает. Я ему тут как-то на неделе заикнулась, говорю: для Юлии подыщу квартиру. Он на меня так зыркнул! Вот оно что. А она, ленинградка, и глазом не ведет. Видывала, мол, я таких!.. Вот оно что! И на работе у Григория худо.

– Что у него худо? – спросила Фекла Макаровна, взглянув на Дарью с нескрываемым недоверием.

– А то!.. Приречье-то, верно, разведывать не будут. Вот и рухнут у него все планы. Нелидов, говорят, сам против Приречья. И Одуванчик с ним вместе. Вот оно что!

Фекла Макаровна поднялась со стула. В окно кто-то тихонько постучал пальцами.

– Ну, твоих россказней не переслушаешь, – заявила она. – Торопят меня, некогда тут сидеть с тобой. Моему скажешь, в чулане к ужину все приготовлено.

Уже на крыльце Фекла Макаровна строго предупредила:

– Смотри, Дарья, мужикам не мешай держать совет. Григорий знает, что делает. Время такое: все отдаем фронту. Так что смотри!

– Да что я, дура, что ли? – всерьез обиделась Дарья, направляясь к высокому резному крыльцу, ведущему на половину Григория.