– Какая чистота в этом камне! А это – рубин?

– Рубин. Он был не таким, а вот я его отшлифовал, и он загорелся, – ответил Григорий, глядя не на рубин, а на руку Юлии. – Много, очень много легенд вокруг драгоценных камней. Вот эти рубины древние люди называли карбункулами, которые будто бы служили вместо фонарей для драконов и змей, когда их зрение слабло. Другие легенды говорят, что карбункулы обладают свойством светиться во тьме и что лучи этого света проникают даже через плотную одежду. Люди говорили, что алмаз укрощает ярость, и носили его вместо амулета. Рубин врачует сердце, мозг и память человека. Сапфир укрепляет мужество…

Григорий долго еще говорил о легендах, которыми овеяны редкие камни. Говорил он тихо, прислушиваясь к своим словам, словно боясь спугнуть мысль.

– Да и где вы встречали более чистые, прозрачные тона, чем в камнях? Это они своими причудливыми переливами поражают человека. Окраска одних и тех же минералов настолько изменчива и разнообразна, что ее трудно определить вдруг, сразу, как трудно вдруг, сразу сказать о характере того или иного человека. Посмотрите на турмалин. Вот тот, который у телефона. Нет, с этой стороны. Ага! Ну, что вы видите? Не кажется ли он вам малиново-красным? А вот мы его опустим в особый состав кислоты, и он загорится другими оттенками. А вот этот камень, если его разрезать, поразит слоями: зелеными, красными, голубыми, желтыми… Есть такие камни, если смотреть на них, вращая в разные стороны, то в одном положении они будут синими, в другом – кубовыми, в третьем – розовыми. А вот этот аметист, если его опустить в стакан с водой, будет совсем бесцветным. Многие камни меняют свой цвет. Вечером вот этот александрит малиновый. А днем – темно-зеленый. И эту тайну игры переливов не удалось объяснить ни одному химику. Мы знаем, что красный цвет рубина зависит от примеси хрома, цвет бирюзы – от примеси меди, а красного агата – от железа. Но мы не знаем, от чего зависит фиолетовая окраска аметиста или дымчатый цвет топаза. Но еще замечательнее то, что камень вообще не остается постоянным. Он живет своей непонятной и интересной жизнью! Драгоценные камни, как говорят индусы, прекрасны, пока молоды. Потом они тускнеют, блекнут. Есть еще интересный камень – он встречается на Кольском полуострове и в Индии. Когда вы его ломаете, вы видите красивый вишнево-малиновый цвет. Но только на десять секунд. Потом он тускнеет. Но если он полежит в темноте в течение года, он снова горит.

– Ничего подобного я не подозревала, – призналась Юлия. – А это что? Золото?

– Нет. Это только серный колчедан с цинковой обманкой. А вот этот камень с мертвым светом – праправнук радия. Свинец. А то, что вы держите, – титанистое железо.

– А что это за плесень?

– Малахит. Таким он взят из земли.

– А это глина?

– Без такой красной глины войну можно проиграть в два счета, – пояснил Григорий. – Такую глину называют бокситами. То, без чего не построишь самолетов.

Склонив голову над столом, Юлия рассматривала камни. Ее волосы под ярким светом лампы золотым дождем рассыпались по плечам. Она вертела в пальцах камни и, спрашивая, удивленно поднимала брови и чему-то улыбалась. Григорий восхищался ею и не понимал ее! В чем-то она была выше его. В чистоте или глубине чувств? Что-то непонятное, но красивое было в ней, как в этих камнях, еще не узнанных человеком. Ему хотелось говорить с нею, мечтать о будущем, смотреть в ее синие глаза, сжимать эти маленькие руки… Теперь он видел творческие искания Юлии и понимал их, как свои искания. Он знал, что она на куске грубого загрунтованного холста должна описать жизнь. И он радовался ее удачам и огорчался ее муками. Он понимал, что для выражения своих замыслов она берет из глубины души такие образы, которые давно уже сформировались в ее воображении. И где-то там, в Ленинграде, она жила этими образами! Особенно ему неприятен был «Лейтенант флота» – полотно, над которым так напряженно с утра до полудня работала Юлия каждый день. И он, встречаясь с Юлией у этого полотна, никогда не спрашивал, кто был этот человек, который так властно вошел в ее сердце и образ которого она воплощает в своей картине; но он знал, что лейтенант не просто образ, заимствованный у жизни. Он – жил. Она знала его! И потому-то Григорий смотрел на Юлию с недоумением и сомнением. Неужели она, для него почему-то недоступная, далекая, любит какого-то безвестного лейтенанта, который, быть может, и не думает о ней в эти дни?

О, если бы она понимала его! Как счастлив был бы Григорий! И всегда, когда он думал о ней, похаживая взад-вперед по комнате, он припоминал каждое ее слово, жест, взгляд. И видел, что она не только не любит его, но и не думает о нем. Это оскорбляло его гордость, и он каждый раз давал себе слово не думать о ней и даже минутами ненавидел ее за ту боль, которую она причиняла ему, потом все забывал и, встречая ее взгляд, радостно улыбался.

Так было и в тот вечер. Григорий рассердился на Юлию за то, что она категорически отказалась от его участия. Ни его денег, ни его вещей, хотя бы во временное пользование, она не хотела взять.

– Мы только добрые соседи, – ответила она Григорию. – И я буду жить тем, что я имею и зарабатываю. Зима тут не так-то уж холодна. Как-нибудь прохожу и в шинели. А к весне у меня есть пальто. И прошу вас, Григорий Митрофанович, никогда не говорите мне ни о деньгах, ни о вещах, ни о материальной поддержке. Мне неприятно, и вам будет потом неприятно.

Внутренне он признавал справедливость ее слов, но все-таки ему хотелось помочь ей. И вот сейчас, когда он снова разговорился с нею о минералах, он невольно вернулся к вчерашнему разговору и убедился еще раз в том, что она отказалась от его дальнейшего участия только потому, что не питала к нему никаких чувств.

Он стоял, прислонившись к изразцовой плите, и смотрел себе под ноги на узоры ковра. Большие коричневые часы на багровой стене с хрипотцой отсчитывали маятником время. За ставнями шумел ветер.

– О чем вы задумались, Григорий Митрофанович? – спросила Юлия.

– Да так, думаю вот. Иногда приходится думать, – глуховато проговорил Григорий, не взглянув на Юлию.

– Расскажите еще какую-нибудь легенду о минералах, – попросила Юлия. – Я где-то слышала, что Клеопатра от жадности проглотила жемчуг. Так ли это?

– Нет, я знаю другое, – ответил Григорий. – Клеопатра, желая спорить в щедрости с Антонием, сорвала одну свою жемчужную серьгу, стоившую очень дорого, растворила ее в уксусе, а затем проглотила. Но вас, вероятно, утомили разговоры о легендах и о минералах? – спросил Григорий, меняя разговор. – Пойдемте в кино, если вас не пугает ночь.

– Ночь? А что страшного ночью? – удивилась Юлия.

За все время, пока она ехала от Ленинграда до города на Енисее, она отвыкла от кино и от театра. Да и теперь ей иногда еще кажется, что она продолжает свой мучительный путь на восток, меняя вагоны на вокзалы и вокзалы на вагоны.

5

Вздувшееся водянистыми парами небо опустилось низко над городом.

Григорий знакомил Юлию с городом. Он знал каждый переулок, каждую улицу… Вот этот причудливый дом в итальянском стиле принадлежал крупнейшему миллионеру Сибири Гадалову. На гадаловском пароходе плавал механиком отец Григория. С парохода его увели в этот синий мрачный трехэтажный дом с глухими железными воротами. Теперь тут Государственный архив. А раньше этот огромный дом принадлежал жандармскому управлению.

В фойе кино играла музыка. В зале было людно, душно и жарко. Парами кружились танцующие. Юлия, раскрасневшись от ветра, в шинели и пуховой шали, остановилась с Григорием возле фотовитрины и смеющимися глазами присматривалась к пестрой толпе.

Прозвенел последний звонок. Григорий опустился в кресло, беспокойно ощупал карманы мехового кожаного пальто, брюк, пиджака. Очков нигде не было… Григорий не любил носить очки, но в кино и театр не ходил без них.

Свет погас… Густой сочный голос сопровождал эпизоды документального фильма, говорил о тяжелых боях Советской Армии с немецко-фашистскими захватчиками. Близорукий Григорий не видел картины, но представлял все, что происходило на экране. Лязгающие танки, орудийный грохот, рев тяжелых бомбардировщиков унесли его в далекий мир фронтовой жизни, которого он не знал.

Грохнул залп, второй – и все затихло. После киножурнала началась картина «Юность Максима». Перед глазами Григория на экране то возникали, то пропадали какие-то искрящиеся тени. Он ничего не видел.

– Как она мила, эта девушка. Да? – спросила Юлия.

– Может быть, – неопределенно ответил Григорий.

Юлия усомнилась, видит ли картину Григорий, хотя он так добросовестно смотрит вперед. Проверяя свое подозрение, спросила:

– Я что-то не поняла предыдущего эпизода.

– Эпизод как эпизод… – промолвил Григорий. – Он здесь не имеет особого значения.

Юлия расхохоталась.

– Хорошенькое дело! Не имеет значения… – и опять рассмеялась, не в силах подавить в себе беспричинного, безудержного веселья.

Кто-то неласково тронул ее за плечо, и хриплый мужской голос заметил, что они мешают своими разговорами смотреть картину. Какая-то женщина заявила, что она вызовет администратора.

– И это всегда так, – брюзжала женщина. – Ежели влюбленные в кино, порядочным хоть за двери выходи.

– Приличия не имеют, – отозвался мужской голос.

Но Юлия не прислушивалась к этим замечаниям. Пьянящее чувство молодости овладело ею.

* * *

Они шли к набережной.

Григорий не слыхал слов Юлии. Он видел только ее рдеющее лицо и большие лучистые глаза. И то чувство непонятного, волнующего смятения, которое охватило его когда-то в багровой комнате при свете стеариновых свечей, снова овладело им.

Юлия говорила о Ленинграде. О том, как она жила на Васильевском острове, о своей юности, о своих мечтах.

– Вы когда-нибудь любили? – спросил Григорий так тихо и так неопределенно во времени поставил вопрос, что Юлия сперва не поняла его. Ей показалось, что он спросил: любит ли она его?

– Не надо говорить об этом, – попросила она.

– Почему?

«О чем он говорит? Ах, он совсем не то спросил!» – сообразила Юлия и чему-то улыбнулась.

Она вспомнила давнего соседского мальчишку и стала о нем рассказывать. Она любила Павлика, когда ей было всего одиннадцать лет! Тогда все было наивно, просто и так ясно…

– Вот такая была моя любовь с Павликом, – закончила свой рассказ Юлия. – Я никогда не забуду ее, потому что именно тогда во мне проснулся интерес к живописи! Что я только не рисовала! Все, что видела! Он тоже любил рисовать. Да кто не знает, как приятно высказать в рисунке ощущение тех образов, которые так ярко сложились внутри тебя?! Ведь самое обыкновенное лицо, когда вы его познаете и уже создаете своей рукой, похоже на сказку! Тут-то и начинается неисчерпаемый источник наслаждения. Но… так было только в детстве, – грустно проговорила Юлия, невольно вспомнив все те творческие муки, которые теперь преследовали ее днем и ночью.

– И где он, ваш Павлик? – спросил Григорий.

– А-а, Павлик… не знаю… я его потом встречала… и… одним словом, мы друг друга не узнали.

– А кем был… нет, я не то хочу сказать, – замялся Григорий. – Кто был для вас этот моряк лейтенант? Он так выразителен на полотне, что… мне кажется… я думаю… – Григорий замолчал, не подобрав подходящих слов.

– Кем? Никем и многим. Не будем говорить о лейтенанте. А вам полотно нравится?

– Да. Очень. То же самое говорит и Михайлов.

– А вот Катерине Нелидовой не нравится.

– Разве она видела? – удивился Григорий.

Юлия рассказала о встрече с Катериной у Михайлова.