Петергоф!.. Петергоф!

Давно ли он, Григорий, бродил по его поэтическим местам с Федором, и Федор знакомил его со статуями Самсона, Львиного каскада, фонтана Евы… А теперь там нет ни статуи Самсона, ни Львиного каскада, ни фонтана Евы, а есть гарь, руины, мертвые квадраты окон, обращенных на взморье, горький, едкий дым пожарищ! Война!

– Все это нам известно: голод и блокада… Руины и пожарища войны, – сказал Григорий. – Но вот пережить, выстрадать то, что пережили вы, ленинградцы, нам не довелось. Тут большая разница. Знать по газетам, слухам или все испытать самому!.. Я хотел бы быть там, а не здесь. Мой брат Федор встретил войну на Балтике на подводной лодке. И вот то, что потом он писал мне о блокаде, просто не укладывалось в сознании. А выходит – он ничего не придумывал.

Григорий говорил медленно, задумчиво. Движения его были неторопливые, но определенные и точные.

– Я очень рад. Как хорошо мы побеседовали, – искренне признался он. – Точно и я побывал там, где были вы недавно. – Григорий помолчал, словно все еще не мог оторвать свои мысли от далекого, изнемогающего, но героически борющегося города. И вдруг спохватился: – А об ужине-то мы и забыли. Ведь, кажется, от Ачинска ничего не ели. Да вы не стесняйтесь, кушайте, пожалуйста. Вот молоко, чай, маралье мясо, попробуйте… А завтра поищем ваших родителей – и все будет хорошо. Вам еще понравится наш город! Ей-богу, понравится.

5

После ужина Юлия ушла в другую комнату. Григорий долго еще сидел за столом. На фарфоровом блюдце лежал оставленный Юлией кусок черного хлеба. Глядя на остатки ее ужина, он все еще видел ее маленькие руки и ту виноватую, нескладную улыбку, когда она, вставая из-за стола, сказала: «Спасибо, Григорий Митрофанович». И, уходя, пожелала ему спокойной ночи, выговаривая эти слова как-то по-детски робко и конфузливо.

Григорий поправил свечу и прислушался к стону ревущей за окном бури. Где-то в карнизах и за наличниками свистело, щелкало и дребезжало. Ноченька, какая ноченька буранная.

«Вот оно, как на фронте, – подумал Григорий. – Хотел бы я быть там, а не здесь! Федор свое отвоевал, теперь бы мне. Да куда я со своими близорукими глазами? А жаль!.. Если бы мне удалось, как бы хорошо было на сердце!.. А так черт знает что получается! Человек как человек, а на фронте не побывал. И все из-за глаз».

В его воображении вырисовывался горячий огненный треугольник: Ленинград, Петергоф, Красное Село, Пушкино, Красногвардейск… Все эти пять географических точек составляли треугольник, упирающийся вершиной в Красногвардейск. И он нарисовал его красным карандашом на желтом лоскутке бумаги. Потом отодвинул рисунок и долго сидел ссутулившись, положив руки на стол. Его взгляд упал на черный хобот телефона, прошелся мимо микроскопа и остановился на портрете Катерины. Почему-то Катюша не вызвала в его душе никакого чувства. Он смотрел на нее холодно, каким-то далеким, отсутствующим взглядом, а она улыбалась ему черными, чуть прищуренными глазами.

– Что же это, а?.. – сказал он вслух и стал не торопясь прибирать бумаги на столе.

Он хотел быть искренним с самим собой и понять то, что так взволновало его. Что это? Что? Может быть, все это пройдет и он потом еще посмеется над собой. Ведь если бы не было бурана, колючего снега, ее шинели, разве он испытывал бы это непонятное жжение в сердце? Неужели это только случайность, а?

Но случайности бывают разные. Случайность натолкнула его в предгорьях Кузнецкого Алатау на месторождение ценной руды. Там теперь рудник. А если бы не тот случайный северный ветер, что заставил его свернуть с маршрута, разве была бы открыта руда?

«Когда-нибудь и открыли бы то месторождение, но только не я и не в тот год, – сказал себе Григорий. – Значит, если бы не сегодня, то завтра или когда-нибудь, а я бы тоже влюбился? Что за вздор!.. Почему я не влюбился в Катерину? Почему? Или она не та женщина, которую мог полюбить я, Григорий? Три года я ее знаю; и за все три года не испытал и не пережил даже трех минут таких, как в эту ночь! Как и почему возникает такое чувство? Нет, нет, надо подумать, понять… Только не сейчас… Сейчас все равно ничего не пойму… Сейчас надо спать». И, сев на диван, стал стягивать с ног тяжелые болотные сапоги.

Он слышал, как Юлия лила воду в таз и потом плескалась, вероятно, мыла волосы. Закуривая, он пристально смотрел на Катюшу, пытаясь вызвать ее живую в воображении, и снова так некстати видел Юлию, греющуюся у печки… ее руки, лежащие на коленях, ее кудрявую голову и большие синие глаза на исхудалом лице. «Ну, я, кажется, недалеко ушел от безусого юнца», – подумал Григорий, ворочаясь на диване, а уснуть не мог.

«Хорошо ли ей там? Э, черт, как я не переменил простыни! Надо бы переменить. Неудобно».

– Вы еще не спите? – громко спросил Григорий.

– Нет. А что? – глуховато откликнулась Юлия.

– А вы… еще не разделись?

– Нет, – еще тише отозвалась Юлия.

– Повремените раздеваться, – каким-то тягучим, недовольным голосом попросил Григорий. Натянул на себя полосатый халат, нашарил ногами войлочные туфли и как бы нехотя прошел в комнату Юлии. Не взглянув на ее мокрую голову, открыл тетушкин сундук, достал простыню, пододеяльник, сменил на кровати белье и так же молча вернулся к себе.

Глава третья

1

Тревожно прошла ночь для Катюши. Она долго бродила по проспекту. В ее прогулке было нечто значительное, поворотное. После встречи с Григорием на вокзале она поняла, что ее любовь вошла в какой-то тупик. И назад не вернешься, и если дальше идти – можно сойти с рельс, а тогда – кто знает, что будет тогда?

«Он индивидуалист. И тогда он был индивидуалистом», – подумала Катюша, вспомнив одну из университетских дискуссий по вопросу Кузнецкого Алатау.

Тогда Григорий срезал профессора Милорадовича. Где и когда он собрал документы по Кузнецкому Алатау, никто не знал, но когда он выступил в дискуссии, все поразились обилию и значительности материалов Муравьева.

Профессор Милорадович, с пылающим от гнева лицом, пухлощекий, в заграничном костюме с толстым узлом галстука, подпирающим под челюсть, сидел в президиуме конференц-зала как на углях. Сперва он грубо обрывал студента-дипломанта Муравьева, но этим только подхлестнул рвение последнего, который заговорил так страстно и убежденно, что со студенческих мест, потрясая зал, раздалось мощное «браво, браво!».

Катюша с жадностью прислушивалась к каждому слову дипломанта – поджарого, плечистого, черноволосого и смуглого, смахивающего на цыгана. Он показался ей необыкновенно красивым, необоримым. Что-то пело в ее душе и сердце и приятно жгло щеки.

– Когда-нибудь вот эти случайные находки по Кузнецкому Алатау послужат краеугольным камнем для настоящих поисковых работ. Там, в Алатау, есть и медные руды, и свинцовые, и алюминиевые, и железные. И мы их достанем, эти руды, для нашей промышленности, профессор, уверяю вас!

Так закончил дипломант Муравьев полуторачасовое выступление, сразу поставившее его на голову выше всех студентов.

Катюша не помнит, что было дальше. Все ее внимание было поглощено поджарым студентом в черном поношенном пиджаке и в белой косоворотке.

После дискуссии, в фойе, под куполообразным потолком которого ярко горели люстры, она остановила Муравьева.

– Я хочу с вами поговорить, – начала она, краснея до мочек ушей. Он, помигав, глядел на нее непонимающе. Потом повертел в руках очки, которые снял, сходя с трибуны, спрятал их в металлический футлярчик, насупился, смешно выпятив толстые губы.

– Я не могу понять, – сказала она, – если вы знали слабые места в докладе профессора Милорадовича, то почему не сказали ему об этом до дискуссии?

Умный, ироничный взгляд смутил Катюшу.

– Профессор со мной не советовался, – ответил Муравьев. – Я не знакомился с тезисами его доклада. И главное, я совсем не готовился выступать с критикой доклада профессора. Я, наоборот, ждал услышать что-нибудь новое по интересующему меня вопросу. А что, вас беспокоит мое выступление?

– Нет, почему же? – вздохнула Катюша. – Я не беспокоюсь, но все случилось совершенно неожиданно! Вы представляете, сегодня у профессора день рождения. Его юбилей!

– Разве в юбилейные дни позволено нести околесицу?

– Вы все мои вопросы ставите с ног на голову.

– Наоборот, с головы на ноги. Но, извините, минута бережет целый час!

– Вы всегда так торопитесь?

– Всегда. Для лености мне не отпущено природою ни одной лишней минуты.

– Странный вы человек! Разрешите, я вас провожу?

Это был смелый шаг. На такой шаг толкнуло Катюшу ее собственное девичье сердце. Она как-то сразу поняла, что с таким человеком, как Муравьев, надо самой проявлять инициативу.

Он посмотрел на нее исподлобья, потом спросил, не дочь ли она главного инженера Нелидова из геологоуправления. И когда она подтвердила, он еще что-то подумал, переложил толстую папку с правой в левую руку, ухмыльнулся:

– Ну что ж. Землячке позволительно проводить земляка до его норы.

– Вы из К..?

– Как видите.

– О! Тогда мы будем друзьями. Вот уж не ожидала, что вы с берегов Енисея. Я думала, из Москвы. Как же я никогда не встречала вас в нашем городе?

– А разве в Томске вы встречали меня где-нибудь, кроме университета? – ответил он вопросом, и они вышли в садик.

Когда спускались с университетской горки, она попросила его «поддержать ее за локоть».

– Иначе я скачусь вниз головой.

– Держитесь устойчивее, – посоветовал он. – Земля хотя и круглая, но надо стоять на ней уверенно и твердо.

2

С этого вечера началось их знакомство. Она часто навещала его в маленькой комнатушке, невдалеке от университета. Сколько у него было книг! По геологии, минералогии, палеонтологии, археологии! Она брала у него и новинки художественной литературы, хотя он и предупреждал ее, что книг никому не дает: теряют или пачкают, неряхи.

После университета Катюша встретилась с Григорием на Алтае…

«Но что же мне делать сейчас? Что мне делать?» – мучительно искала Катюша, бродя по улице. Буран немного стих, но снег мело.

Вот эти каменные громады домов, карабкающиеся в небо настывшими скалами, тесня друг друга, вытянувшись в шеренгу, стояли здесь задолго до того, как Катюша впервые вышла на улицу с бабушкой. И дома были свидетелями ее первых неустойчивых шагов по тротуару. Бабушка Глаша придерживала ее за руку и вела в неведомое, далекое, куда-то к другой бабушке. Катюша помнит, как бабушка Глаша с другой такой старенькой бабушкой нюхали табак, чихали, а она глядела на них и потом тоже чихала. В ту пору ей было всего три годика – совсем крошка! – но она уже рвалась вперед, требуя самостоятельности движения, спотыкалась, падала и удивленно глядела на многоокие стены, до того высокие, словно они были выстроены для великанов.

Еще помнит старичка в фартуке. Старичок хлопотливо стриг ножницами деревья. Ей было так жаль бедненьких деревьев, безропотно поддававшихся противным ножницам старичка. Если бы ее так же вот попробовали подстричь, она бы перекричала тот паровоз, на котором куда-то ездила с мамой. Это было уже совсем давно, так что она и не помнит, когда это было. То ли до того, как бабушка с бабушкой нюхали табак, то ли позже. Был паровоз, длинные и короткие пронзительные гудки, от которых звенело в ушах, блестящие рельсы, люди в черном, а потом на паровоз, на людей, на гудки наседала большеголовая кукла Анютка со стеклянными глазами. На куклу Анютку – медведь, на медведя верхом садился старичок с ножницами.

Дома стояли и до ее отца. Они были первыми свидетелями инвалидов Севастопольской войны, когда по улицам со знаменами и хоругвями шли жители города к Владимирскому тракту: на перекладных везли на восток сынов Отечества – героев Севастополя. То время помнил дедушка Катюши: он умер, когда Катюше едва исполнилось семь лет…