– Бабуля чувствует, когда у Мэй заканчиваются запасы. Даже просить не приходится, – сказала мне молодая женщина, когда я открыла дверь магазина. Она оказалась не заперта. Похоже, лишь лианы-кампсисы с их трубчатыми цветами в ящиках на окнах второго этажа оберегали магазин от воров… или чего похуже.

– Она слышит шепот диколесья, – сдержанно ответила я, припоминая, что то же самое мать Сары говорила о Томе. Лу не знала, что я знакома с ней благодаря сновидениям. Промелькнувшее воспоминание о выбежавшей из леса сектантке обдало меня холодом, который не рассеялся даже от солнечного тепла. Дойдя до середины комнаты, я замерла на полированном вишневом полу и крепко сжала в руках корзинку. Возможно, это опыт прежней жизни накладывал на все, что я вижу, глубокую тень. Или это сказывалось влияние кошмаров. Как бы то ни было, мне внезапно захотелось предупредить молодую афроамериканку, которая приветливо со мной поздоровалась, что в городе, где, вероятно, до сих пор скрывается убийца, такая открытость и дружелюбие могут не довести до добра.

– Новая Бабулина постоялица уже у всех на устах. Она берет себе учеников время от времени, – сказала Мэй – слепая пожилая женщина, сидевшая в углу на кресле-качалке с мягкой плюшевой обивкой.

– Меня зовут Мэл, – представилась я. От неизменно меня сопровождавшей мрачности стало неловко. В последний десяток лет благодаря дружбе с Сарой эта мрачность более-менее рассеялась, но ее вернула гибель подруги и невероятно яркие сны. Перед моим появлением кампсисы должны были протрубить тревогу. Может, зловещие тени распространяла я сама.

– На моей памяти Бабуля взяла себе ученицу в первый раз, – улыбнувшись и закатив глаза, сказала полушепотом Лу. Мэй поцокала на нее языком:

– А тебе ведь целых двадцать три. Все-то ты уже повидала.

Зрение Мэй утратила, а вот слышала все превосходно. Ее волосы были заплетены в толстые косы, обвитые вокруг головы, и седые пряди делали эту прическу похожей на серебряную диадему, мерцающую на фоне ее темной кожи. Говоря со мной, она натягивала струны на гриф из палисандра: на ее коленях лежал незаконченный инструмент. Узловатые пальцы ловко и уверенно управлялись со стальными нитями.

Я стояла, смутившись и не двигаясь с места, потому как знала, что ничем не заслужила особого расположения Бабули, к которой обе эти женщины проявляли столько уважения. Но, кажется, ни Мэй, ни Лу не заметили шрамов у меня на костяшках или теней, населяющих мои глаза. Хозяйки спокойно продолжили свои утренние занятия, пригласив меня выпить чашечку свежеразведенного цикория – его горечь смягчила добротная порция жирных сливок.

Это, конечно, был не кофе, который Бабуля по неопределенным причинам запретила мне пить, но сходства оказалось достаточно, чтобы я закрыла глаза и с наслаждением смаковала богатый вкус густого от сливок напитка.

– Мать приучила меня вместо кофе пить цикорий. Она приехала из Нового Орлеана. Потом вышла замуж в Морган-Гэпе и задержалась тут ненадолго, – рассказала Мэй. – Мать Лу, упокой Господи ее душу, была моей невесткой. – Она отложила бывший у нее в работе инструмент, чтобы отпить напиток из чашки и покачаться в кресле. – И петь моя мать тоже любила. О, какой у нее был голос! Жаль, тебе не послушать, как она поет. Хорошая песня тебе не повредит, скажу так, – добавила Мэй. А потом начала напевать мотив, похожий на церковный гимн, время от времени отхлебывая цикорий.

Будто вступая в музыкальное состязание с Мэй, Лу отставила свою фарфоровую чашку, звякнув ею о стол, и взяла в руки дульцимер – наверняка свой собственный. Его корпус покрывал тонкий слой патины – признак того, что на нем играли помногу, – а его контуры идеально обтекали колени Лу. Она без труда подобрала аккомпанемент к мотиву, который напевала ее бабушка. Проворные пальцы, от игры отвердевшие на кончиках, щипками и ударами извлекали из струн звуки в стремительном танце, за которым не могли угнаться тени.

А потом она запела сама.

Ее музыка была подобна саду. Звук рождался в деревянном инструменте, но вместе с тем – в ее сердце и душе, крови и плоти. В ответ на музыку моя собственная кровь заструилась по жилам с удвоенной скоростью – и я не могла этого объяснить. Здесь я была чужой, но горячий цикорий и нежное контральто Лу заставили меня забыть об этом.

Я чувствовала себя на своем месте.

И так получилось благодаря Саре. Тоска по мертвой подруге соединила меня с другими людьми, которые, как и я, любили ее.

Закончив петь, Лу отставила инструмент и взяла свою чашку столь будничным жестом, будто не она только что отыграла номер, способный навсегда изменить что-то в душе у слушателя.

– Вот так, – сказала Мэй. – В моей Таллуле живет музыка ее прабабушки. И еще как.

Лу отнеслась ко мне дружелюбно, но ее музыка проделала нечто большее. Звук пронизал меня насквозь, создав между нами двумя вибрации, которые не рассеялись даже тогда, когда песня была допета.

– Передай Бабуле благодарность за крем, Мэл, – еще раз улыбнувшись, попросила Лу. Волосы у нее тоже были заплетены в косы, но в отличие от прически бабушки, они ниспадали на плечи, словно дикие своенравные лозы: их украшали разноцветные бусинки, а кончики в несколько сантиметров свободно завивались в разные стороны наподобие ресниц. Она была красива, однако приходилось признать, что часть ее красоты открывалась мне в призрачном образе девочки из моих снов, который просвечивал через реальный облик. Теперь Лу, может, и повзрослела, но что-то мне подсказывало, что она и сейчас запросто могла бы запеть в любых обстоятельствах: хоть перед концом света, хоть на уроке арифметики. Так мне рассказывала Сара. Я практически наяву услышала ее голос с легким акцентом жителей гор, как у Лу. – Приходи еще. В любое время. Бабуля говорит, мы подружимся. Не вижу причин ей не верить.

Собственная ответная улыбка удивила меня. Я не выдавила ее через силу. В ней была искренность, а не притворство ради вежливости. Я улыбнулась из-за Лу. Такое моментальное чувство родства посещало меня до этого лишь однажды. Ценность момента заставила затаить дыхание и сдержать слова, которые пока слишком рано было произносить.

– Лу вот-вот сочинит новую песню. Я всегда это чувствую. На нее находит какое-то томление. Она ждет. Вслушивается. Я сказала, что тебе не повредит хорошая песня. Ошиблась. Ты сама принесла нам эту песню, – сказала Мэй.

У меня была единственная миссия – защищать Сару. Я с ней не справилась. И не могла никого ни на что вдохновить. Но почему-то после знакомства с Лу и ее музыкой мне уже не казалось, что Бабулина вера в меня лишена оснований. Я обрела новые силы. Окрепла. Песня Лу развеяла мою нерешительность.

Голос Лу и звуки ее дульцимера несли в себе добро. Мне это было ясно, поскольку в жизни я успела перевидать немало зла. И мои защитные инстинкты тут же забили тревогу. А что, если Бабуля права? Что, если убийство Мелоди не было кульминацией? Будет ли достаточно научиться готовить все отвары, настойки, масла и кремы из лечебника Россов? Не нужно ли мне сделать что-то еще? Сейчас. Сию секунду. Чтобы помочь. Вылечить. Уберечь.

Бабуля, лечебник, кошмары, а теперь и музыка Лу… Я не воспринимала магию гор всерьез. Диколесье хранило молчание и не выдавало мне своих секретов. Разве нет? Или, может быть, я приняла собственное нежелание слушать за его молчание? Мне вспомнились ровные ряды бутылочек, к которым я приклеивала этикетки. Жизни такой порядок несвойственен. В ней куда больше путаницы и смятения. Сара не заслужила погибнуть так рано. Путь врачевательницы был уготован ей с рождения. Но, выходит, кто-то решил оборвать эту жизнь? Намеренно лишить мир ее дарования? Люди вроде Бабули или Лу с Мэй заслуживали спокойной жизни. Но о каком мире и покое в Морган-Гэпе могла идти речь, когда где-то тут до сих пор жил душегуб, которому сошло с рук убийство матери и ее ребенка?

Глава шестая

Лу проводила меня до двери – не только потому, что магазин был частью дома, но и потому, что про долгие прощания можно было сказать как про ее музыку: «Это так по-аппалачски». Я провела в городке уже пару недель. И за это время множество раз наблюдала, как люди начинают прощаться на кухне, встав из-за стола, продолжают, неспешно проходя по коридору и через гостиную, а затем наступает неизбежное: они оказываются в открытом дверном проеме, где болтают еще немножко, пока кто-то не находит наконец в себе сил сказать решительное «до свидания». Мои прощания обычно были торопливыми. Я привыкла носиться из пункта А в пункт Б, не встречаясь ни с кем глазами и не сбавляя темп. Но с Лу было не так. Я обернулась, чтобы поблагодарить ее, но выговорить нужных слов не сумела. С лица девушки исчезла улыбка. Там, где она только что сияла, обнаружились неодобрительно сжатые челюсти и глаза цвета грозовой тучи. Плечи у меня напряглись. Недовольство Лу было направлено не на меня, и, повинуясь желанию защитить ее, моя спина напружинилась, словно натянутая тетива. Я немедленно развернулась лицом к источнику беспокойства Лу.

– Каждую среду, как по часам, он прогоняет их по улице. Лучше отойти от дороги, – сказала Лу. Привычная для нее внутренняя музыка слов исчезла. Голос стал монотонно-угрюмым – я его едва узнала.

Прямо по проезжей части Главной улицы, игнорируя автомобили и тот факт, что безлюдный тротуар куда больше подошел бы для пешего шествия, двигалась вереница женщин. Участницы этой сбивчивой и суетливой процессии были одеты в длинные, по щиколотку, голубые домотканые платья и полностью скрывавшие их волосы серые платки. Такой же наряд я видела в кошмаре. Платки были туго обмотаны вокруг шей и голов, открывая лишь бледные невыразительные лица, и от того, что одежды ничем не отличались, сами женщины тоже выглядели пугающе одинаково. Как при мурмурации скворцов или иглохвостых стрижей, их вроде бы хаотические движения странным образом складывались в единое действо.

Но не женщины стали причиной хмурости Лу.

Она буравила глазами высокого, одетого во все черное мужчину, который целеустремленно шел позади серо-голубой стаи. На нем был старомодный костюм и шляпа с плоскими полями – от его облика веяло похоронной серьезностью. Когда странная группа приблизилась к нам, я смогла получше рассмотреть его лицо. Такое же суровое и невзрачное, как и его наряд.

Только вот его острый взгляд был не так прост, как все остальное в нем.

Он следил за движениями женщин. Наблюдал то за одной, то за другой. От него не ускользал ни один жест. Ни одно подергивание пальцев. Ни один вздох. Ни один сбивчивый шажок. Ни один робкий взгляд на яркие витрины магазинов. Его глаза были столь же беспокойны, как движения его подопечных.

– Это преподобный Мун. – Слова Лу прозвучали не как представление, а как предостережение.

К моему горлу подступил комок. Птичьи движения женщин казались необъяснимо противоестественными, пока я не заглянула в глаза преподобного Муна. Его обсидиановые зрачки немилосердно пронзали каждую участницу шествия.

Прохожие расступались перед мрачным пастырем и его пугливым стадом. Машины включали «аварийку» и прижимались к обочине. Все, кто мог, разворачивались и уходили в другом направлении. Засмотревшегося ребенка мать за руку оттащила в парикмахерскую. Один мужчина надвинул на глаза козырек бейсболки и опустил взгляд на землю.

Мун вел женщин дальше по улице и, судя по жестам, не собирался давать «стаду» свободу. Им явно следовало держаться подальше от витрин магазинов. От музыки Лу и Мэй. От моей корзинки с травяными отварами.

Как и у сектантки из моего сна, возраст этих женщин не поддавался определению, но что-то в их гладких, блестящих на солнце лицах вызвало у меня в желудке спазм, как будто утренний тост попросился наружу.