Вода набралась, а мамина песня уже обходилась без слов, осталась только мелодия. Пока Сара раздевалась, мама взяла стеклянную банку с высушенными цветами и наклонила над своей второй ладонью, высыпав на нее часть лепестков. Затем она стала перетирать их пальцами, пока лаванда не превратилась в пыльцу, которую мамина рука рассыпала по всей длине ванны. Лаванда опускалась в горячую воду, выдыхая свой запах, и комнату наполнила весна.

– Ну вот. Готово. Ночью будешь спать спокойно, и никакие сны тебя не разбудят, – сказала мама. Но девочка знала: Мелоди Росс не уверена в том, что сны Сару не потревожат. Порой дочери Росс не могли найти покоя. Изредка что-то открывалось им и будило в предрассветные часы. Такое знание никогда не было четким и конкретным. Оно дуновением проникало в их сознание и рассеивалось, подобно лавандовой пыльце, упавшей в воду, оставляя после себя лишь отголосок.

Мама протянула руку с фиолетовыми следами и помогла Саре забраться в ванну. Девочка смело погрузилась в воду, и ей не мешало, что та горячая и от этого кожа розовеет под рябью волн.

Когда она устроилась в ванне, мама дала ей кусок домашнего мыла. Ваниль мыла не перебивала запах лаванды. Они дополняли друг друга. То есть были к-о-м-п-л-е-м-е-н-т-а-р-н-ы-м-и. Сара научилась читать и писать до того, как пошла в школу, – по лечебнику. Вспенивая мыло, она старалась повторить мотив, который напевала мама, пока без слов. Так она училась. Училась постоянно. Но стать целительницей – задача на всю жизнь. А сейчас ее вполне устраивало быть обычной девочкой. Она выпустила из рук мыльную пену и наблюдала, как та плывет по воде, от которой исходит безмятежный аромат лаванды. И она представляла, что это корабль, который отвезет ее к пони, а пони умчит ее прочь от боли, проникшей в сны.

* * *

Я выронила стебелек лаванды из рук. Пригрезившееся было туманным и нечетким – в отличие от эпизодов, преследовавших меня в кошмарах. Вся эта картина могла оказаться прихотью воображения, навеянной таинственным лесом вокруг. Наступило позднее утро. Вот-вот прохлада сменится дневным жаром. Но в тени деревьев идти было приятно. Когда грезы о ванне с лавандой в моей голове рассеялись, я вдруг поняла, что под ногами сыро от росы. Но я не замедлила шаг. Ведь я оказалась здесь наяву. На земле не было видно вырванных страниц. Крови – тоже. Вместо остатков книги, которые, будучи Сарой, прижимала к груди во сне, я несла на руках урну с ее прахом.

Вокруг пели птицы и, жужжа, пролетали по своим неведомым делам насекомые. Невдалеке по камням журчал ручей, а под подошвами моих кроссовок шуршала земля. Ничьих других шагов я не слышала. И уж точно не слышала шлепков босых ног моей продрогшей подруги.

У меня и самой стыли ноги, пока я подходила ближе и ближе к месту, откуда раздавался плеск воды. В груди почувствовалась тяжесть. Кровь понеслась по венам с удвоенной силой – так, что у меня зашумело в ушах. Воздух, который я с усилием впустила в скованные легкие, был одновременно терпким от запаха прелой листвы и свежим от буйной молодой зелени.

Тропинка повернула, и я услышала скрип веревки, натянутой на ветку. Ее витки терлись о кору, сопротивляясь грузу. Неживой груз. Тело моей матери. Нет. Не моей. Матери Сары. Нет, я не застряла в кошмаре. Я лишь исполняла возложенный на меня долг.

Я никак не ожидала, что открывшийся моим глазам сад окажется таким пышным, ярким, полным жизни. Из стесненной груди вырвался изумленный вздох.

Этот ухоженный сад, переполненный сочной листвой, яркими лепестками, всяческими побегами, бутонами и цветущими грядками и кустами, украсил бы обложку любого журнала. Я отметила, что каждый кустик, каждое растение и каждая лоза здесь высажены аккуратными рядами или формируют клумбы, но весь этот безудержный растительный триумф казался мне чистейшей экзотикой. Ничего знакомого здесь не было. Я привыкла к бетонированным тротуарам и жестоко подстриженным городским деревцам. А тут среди зелени пестрели розовые, золотистые, пурпурные и серо-голубые соцветия. В наличии были все оттенки желтого: от сливочного масла до апельсиновой корки. Вся эта живая радуга трепетала на ветру, в такт его дуновениям покачивались причудливые грозди и шелковистые клубки лепестков, каких я никогда прежде не видела. Я знала только, как называются деревья, высаженные по краям сада, – и то лишь потому, что Сара мне о них говорила, а еще – потому, что кора у них была покрыта характерными глубокими бороздами. Белые акации, все разного размера. Чем крупнее дерево, тем оно старше – по одному на каждую женщину из рода Росс, чей прах был развеян под их необычно узловатыми ветвями.

Проходимость лесной тропы и ухоженность сада никак не вязались с безлюдностью этого места. Сад усилил предчувствие, рожденное проторенной дорожкой. Возможно, мое уединение долго не продлится. Я еще сильнее прижала урну к груди.

– На общественных землях разбивать посадки запрещено. Этот лес – заповедный, но, мне кажется, первым поколениям Россов не было до этого дела. Весьма частая история среди жителей Аппалачей.

Я тут же обернулась и увидела биолога из закусочной. Джейкоб Уокер. Его имя прозвучало в голове с тем же шепчущим отзвуком, с каким ветер прикасался к золотистым лепесткам на самых высоких стеблях в саду.

Он оказался на поляне парой минут позже меня, но говорил непринужденным тоном – так, будто наша беседа длилась уже некоторое время. Он следил за мной от самого города? А потом, не здороваясь, прошел чуть позади по тропе? Бабуля, похоже, хорошо знала этого человека. Его внезапное появление меня напугало, но чувство опасности не просыпалось. Одет он был все так же: серые плотные брюки карго и рубашка с длинным рукавом и логотипом известного бренда одежды для активного отдыха над нагрудным карманом. Ботинки – дорогие, но добротные, а следы длительной носки показывали оправданность такого выбора. По всей видимости, он много времени проводил на открытом воздухе. Волосы были все так же взлохмачены. Отдельные пряди из каштановой копны подхватывал и ерошил утренний бриз – казалось, тот же самый, шепот которого прозвучал в моей голове, мягкое эхо шума ветра в кронах деревьев. Биолог подошел ближе, легко перепрыгнув через упавшее дерево, которое я обогнула.

В левой руке у него был стебель лаванды, который я сорвала и уронила. Вместо того чтобы наступить на цветок и не заметить, мужчина его подобрал. Меня не обрадовало появление постороннего, но без объяснимой причины привлекло то, как аккуратно он держал лаванду в руке. Это напомнило о почтительности, которую он выказал Бабуле. Пока я рассматривала цветок, бриз затих и замерло все, как внутри, так и снаружи меня.

– Сад здесь появился задолго до нас с вами, – ответила я. – Вряд ли ему есть дело, частные это владения или общественные. Чувствует он себя прекрасно.

На спине у биолога висел небольшой рюкзак, к которому ремешком крепилась складная трекинговая трость. Взгляд у Уокера был оживленный и деловитый: он явно подмечал все, что попадало в поле зрения. Но я обратила на это внимание еще раньше – в закусочной. Разве нет? Он остановился и оценивающе оглядел меня с ног до головы. Мой вид тоже ничуть не изменился со времени завтрака, но мы оба смотрели друг на друга так, будто с момента последней встречи прошло куда больше часа.

Или так, будто нашим глазам та встреча показалась слишком короткой и сейчас они стремились наверстать упущенное.

– В этом саду есть растения, которые вот уже пятьдесят лет считаются вымершими. Никак не могу решить, нужно ли сообщать об этом начальству или лучше просто собрать осенью как можно больше семян.

Внезапно с высоких желтых цветов, похожих на чертополох, поднялось облако бабочек, и они приземлились на голову и плечи мистера Уокера. То, что ему доверили принять эту изящно пританцовывающую крылатую процессию, заставило мои глаза вернуться к его персоне. Он не смотрел на порхающих насекомых. Он смотрел на меня. Наши взгляды снова встретились, и выражение моего лица стало слишком мягким, а глаза – слишком влажными. В закусочной я была лучше готова к такому. А сейчас расслабилась.

Словно он священник, лес – собор, а я пришла на исповедь.

– Здесь умерла мать моей подруги, Сары. Более десяти лет назад. Мать нашли повешенной вон на той акации с кривой веткой, – произнесла я. – А я привезла сюда ее дочь. Не знаю, кто посадил молодое дерево, но Бабуля сказала, что я пойму, где нужно развеять прах.

Он посмотрел на акации. От этого мне должно было стать легче, но не стало. Почему-то я не хотела, чтобы он отводил глаза.

– Слышал об убийстве. Но про вашу недавнюю потерю нет. Мои соболезнования.

Он поднял левую руку вверх и покрутил стебелек лаванды в пальцах. Тут я заметила, что руки у него тоже покрыты пятнами цвета земли, как у Бабули, но не возникало сомнений – эти следы легко смоются.

– Это вы ухаживаете за садом?

– Нет. Мне всего лишь стало интересно, кто выбросил этот цветок почти сразу же, как только сорвал. Иногда я пользуюсь домиком Россов, когда провожу полевые исследования. – Он снял с себя рюкзак, и тот легко звякнул, коснувшись земли. Вынув из бокового кармана небольшой полевой дневник, биолог вложил лаванду между страницами, после чего убрал блокнот обратно. Затем отцепил трость и вытянул ее на всю длину, вслед за этим просунув свободную руку обратно в лямку рюкзака.

Все это он проделал изумительно легко и проворно. Джейкоб Уокер был довольно высокого роста и крепкого сложения, но его движения выглядели такими естественными и пластичными, что он казался своим среди деревьев и цветов. Диколесье Сары не преграждало ему путь. Оно впускало его в себя. Так он – ученый? Никогда не встречала ни одного, но мои стереотипные представления о твидовых костюмах и душных лабораториях внезапно оказались вопиюще неверными.

– Я пользуюсь этой дорогой от случая к случаю. Много времени провожу на горе, но сад никогда не тревожил. Некоторые редкие растения осмотрел, это правда. – При упоминании о диковинках глаза Уокера блеснули и на миг обратились в сторону сада. Он упер трость в землю, сжимая ее обеими руками так, что на фоне пятен от травы и земли стали видны белые костяшки. – Бабуля – известная травница этих мест. Многие жители ищут в лесу разные ингредиенты. Красители. Или лекарства. Большинство не задумывается, как это влияет на окружающую среду. Женьшень числится среди исчезающих видов. На черном рынке за него можно получить хорошую цену. А его незаконная добыча и продажа порождают другие опасные преступления вроде отмывания денег.

Так, может, у его напряженности имелось логическое обоснование?

Он не просто ученый или любитель походов. Он выполняет миссию. И все равно даже отлов браконьеров не казался делом достаточно серьезным, чтобы соответствовать тому уровню подготовленности, который в нем чувствовался. Я не только бариста. Я та, кто выжил в одиночку. До того, как рядом появилась Сара. Утомленные соцработники и приемные родители не в счет. Уокер пошатнул мое внутреннее равновесие сильнее, чем Бабуля, и непонятно, о чем именно это говорило: о симпатии или о скрытой опасности. Между моим телом и разумом не было согласия. То, что выдавали глаза биолога, не сочеталось с другими его чертами, есть у него миссия или нет.

– Вы не рассказали начальству о саде, потому как считаете, что ему лучше оставаться для всех тайной? Чтобы не разорили, когда о нем станет известно? – предположила я. – Думаю, женщины семейства Росс или люди вроде Бабули скорее умрут, чем навредят лесу.

– Для них это кощунство. И то, как погибла мать вашей подруги. Убийца не просто отнял ее жизнь. Кто бы это ни был, он еще и осквернил белую акацию… – начал Уокер.

– …А вместе с ней осквернил диколесье, – закончила за него я.