Ставшая явью мечта о независимости так ее ошеломила, что она почти не замечала ни проселочной дороги, ни окрестностей, но, войдя в город, встрепенулась, впервые столкнувшись с его оштукатуренной тишиной. Все, что она слышала на пустых улицах, – это сухой перестук своих туфель по булыжной мостовой. Периодически она легонько подволакивала ногу, чтобы услышать шуршание кожи по камню, и по шее у нее пробегали мурашки. С каждым пройденным кварталом городок оживал. Желая продлить восторг, вызванный изначальной тишиной, Хелен с озорной решимостью направилась прочь от голосов, долетавших с перекрестков, от меркантильного гомона, доносившегося с площади, от плавного перестука копыт за углом и от женщин, перекрикивавшихся между окнами, снимая стирку с веревок, – в сторону переулков с домами, закрытыми ставнями от жары, где ей снова стал слышен звук собственных шагов. И тогда она поняла, что отныне всегда будет стремиться к этой возвышенной радости, такой чистой, ибо беспричинной, и такой надежной, ибо необоснованной.

Пытаясь обойти шумную площадь, где, судя по всему, отмечалась какая-то религиозная festa^[8] или юбилей, Хелен оказалась на улице с лавочками. Одна из них выглядела двойным анахронизмом. Не только из-за скромных размеров городка, но и благодаря его этрусскому прошлому, придававшему средневековым церквям впечатление подделки под старину, фотоателье сюда совершенно не вписывалось. Однако при ближайшем рассмотрении оказалось, что это неуместное видение из будущего в действительности вовсе не ново. Портреты в витрине, фотоаппараты и предлагаемые услуги – все это отсылало к первым дням фотографии. И этот полувековой зазор между фотоателье и современностью почему-то подействовал на Хелен сильнее, чем двадцать веков, истекшие со времени основания городка. Она вошла.

Обстановка ателье в мутном свете, проникавшем сквозь плавно запыленные окна, несколько сбивала с толку. Сначала Хелен подумала, что мензурки, пипетки и странная стеклянная посуда наряду с маркированными колбами, бутылочками и баночками, загромождавшими помещение, представляли собой богатый фотореквизит, включавший также велосипеды и римские шлемы, парасольки^[9] и чучела животных, кукол и мореходную атрибутику. Но постепенно до нее дошло, что это место застряло где-то на полпути между наукой и искусством. Не то лаборатория химика, не то студия художника. Казалось, что одна, что другая уже давно почили в бозе, так и не придя к согласию.

Из-за портьеры в задней части показался человечек с добрым, а может, просто усталым лицом. Он пришел в восторг оттого, что юная иностранная дама так хорошо владела итальянским. После недолгой беседы он достал старомодный альбом со студийными фотопортретами – из тех, какие собирала в детстве мама Хелен. Она узнала многие предметы обстановки в руках легионеров, охотников и моряков на фотографиях. Хозяин сказал, что из Хелен выйдет импозантная Минерва. Развернув задник с изображением Парфенона, он поставил Хелен перед ним и, порывшись в реквизите, извлек шлем, копье и чучело совы. Но Хелен отказалась. И тут же добавила, не дав разочарованию отразиться на лице фотографа, что очень даже хотела бы сфотографироваться. Только без костюма. И без задника. Как есть, в интерьере ателье. Фотограф, в равной степени польщенный и смущенный, поспешил запечатлеть первый день новой жизни Хелен.

К четвертому году своих путешествий Бревурты успели посетить все столицы континентальной Европы и курорты, облюбованные американскими экспатриантами, а кроме того, оставили на карте свихнувшуюся цепочку следов, отмечавших их усилия по образованию Хелен. В силу того, что их путешествия длились так долго и покрыли такую территорию, преследуя как светские, так и образовательные цели, Хелен – вопреки ее сдержанному темпераменту и благодаря неутомимым усилиям матери упрочить семейное положение – сделалась в некотором роде сенсацией. Всякий раз, как Леопольд отлучался в одну из своих кратких поездок, чтобы посетить интересовавший его салон, принять участие в спиритическом сеансе, побывать на собрании теософского общества или навестить одного из тех, кого он называл своими коллегами, миссис Бревурт брала с собой дочь на очередное мероприятие, заявляя, что она уже достаточно взрослая, чтобы начать понимать, как на самом деле устроен мир. Однако Хелен, согласно этикету, была еще слишком юной для выходов в свет. Поэтому миссис Бревурт брала ее с собой не как вторую гостью, но как живую диковинку.

С подачи миссис Бревурт мужчины, скептически вертевшие в руках бокалы бренди, и дамы, с недоуменным видом потягивавшие шерри, просили Хелен почитать фрагменты из двух наугад взятых книг, порой на разных языках, которые она быстро запоминала и повторяла слово в слово, развлекая публику после ужина. Рассеянные гости находили это весьма очаровательным. Но когда миссис Бревурт, завладев всеобщим вниманием, просила дочь продекламировать по очереди предложения из обоих фрагментов, а затем проделать то же самое в обратном порядке, самодовольные улыбки неизбежно сменялись гримасами изумления. И это был лишь первый номер в ее программе, включавшей немало умственных трюков и всегда срывавшей аплодисменты. Довольно скоро Хелен снискала популярность, став этаким «курьезом». Миссис Бревурт не было необходимости говорить дочери, чтобы эти номера, имевшие целью поднять престиж семьи, она держала втайне от отца.

Но не бывает популярности по секрету, и в конце концов, когда Бревурты гостили у Эджкомбов в Париже, мистер Бревурт пришел в ярость, узнав, что жена разбазаривает таланты дочери на салонные забавы. К тому времени Кэтрин и Леопольд Бревурт, чьи интересы уже пару лет расходились в разные стороны и семейная жизнь трещала по швам, старались по возможности не мозолить глаза друг другу во избежание ссор, которыми заканчивалось большинство их пикировок. Однако, когда вскрылась правда о выступлениях Хелен, супружеский гнев, откладывавшийся и затвердевавший все это время напластованиями скрытой неприязни, обрушился на миссис Бревурт с неумолимостью оползня. Но миссис Бревурт была уже сыта по горло самодовольной тарабарщиной мужа, его сомнительной ученостью и всей этой потусторонней ерундистикой, отвлекавшей его от удовлетворения насущных нужд семьи. Если они дошли до того, что зависят от доброты все более далеких друзей, чьим гостеприимством пользуются благодаря ее находчивости и усердию (миссис Бревурт придала этим словам весомости, тыча пальцем себя в грудь), и если ей пришлось пустить в оборот таланты Хелен, чтобы упрочить и расширить круг этих друзей, то только потому, что сам он не в состоянии обеспечить семейное благополучие. Все это миссис Бревурт шипела ядовитым шепотом, понимая, что лучше не вступать в откровенную перепалку в гостиной Эджкомбов. Но мистера Бревурта не заботили такие условности. Он вскричал, что дар, данный Богом его дочери для общения с Ним, не до́лжно превращать в святотатственное циркачество. Его дочь не будет втянута в эти грязные фривольности, в которых его жена так любит барахтаться. Его дочь не будет подвергаться этому умственному распутству.

В течение всей этой сцены Хелен не отрывала глаз от пола. Она не смела взглянуть на отца; ей не хотелось видеть, как его рот исторгает эти бессмысленные словеса. Иначе она бы уверилась, что через него говорит кто-то другой. А так это было просто словоизлияние – бестелесный крик, не связанный с ее отцом. Ее ужасал не столько грозный тон, сколько бессвязность его тирады, поскольку для нее не было большего насилия, чем насилие над смыслом.

После этой свары (стоившей миссис Бревурт неловкого разговора с миссис Эджкомб следующим утром, за которым последовали несколько недель тактических маневров по пресечению сплетен в парижских кругах, чтобы хоть как-то смягчить понесенный урон) таланты Хелен, вопреки всему, продолжили расцветать под бдительным руководством отца. И хотя ей не нравилось быть объектом его дотошной и беспорядочной опеки, отцовская строгость угнетала ее не больше, чем материнская светскость.

Одной из немногих черт, свойственных обоим супругам, пусть и в силу совершенно различных причин, было пренебрежительное равнодушие к текущим мировым событиям. Миссис Бревурт рассматривала вторжение общественных дел в свою частную жизнь как личное оскорбление. Административные, финансовые и дипломатические хитросплетения общественной жизни заботили ее не больше, чем мотор под капотом автомашины или кочегарная под палубой парохода. «Вещи» должны просто «работать». Она бы не стала слушать механика, объясняющего, что не так с каким-нибудь чумазым поршневым клапаном. Что же до мистера Бревурта, какое значение могли иметь повседневные новости для того, кто был занят вечностью? И поскольку оба они жили на задворках текущей политики, они не сразу поняли всю серьезность такого события, как убийство эрцгерцога Франца Фердинанда.

Все говорили, что им повезло оказаться в Швейцарии, и советовали не покидать ее, пока не прояснится ситуация. По пути в Цюрих, где они рассчитывали встретить друзей – они запланировали это за несколько месяцев – и продолжить летний вояж, они увидели, как мобилизуется швейцарская армия, и услышали, что границы милитаризируются. Сезон был в самом разгаре, и тысячи американцев были рассеяны по горным, равнинным и озерным курортам – от простых пациентов, тративших сбережения на гостиницы при муниципальных купальнях, до нью-йоркских тузов, проходивших лечение в роскошных отелях. Так, Орм Уилсон оказался в Берне, Чонси Торогуд – в Женеве, кардинал Фарли – в Бруннене, а Корнелиус Вандербильт – в Санкт-Морице. Но, независимо от своего общественного положения, все американцы, встречавшиеся Бревуртам, были в бешенстве. Шли разговоры о войне. Всеобщей войне.

Впервые прибыв в Цюрих, Бревурты остановились у четы Беттерли, только что пообщавшейся с мистером Плезантом Стоваллом, послом Соединенных Штатов в Швейцарии. Продолжать ли им отпуск или отправляться домой? Мистер Стовалл сказал, что опасения войны в Европе небезосновательны. Но, как всякий выдержанный дипломат, хорошо понимавший катастрофические последствия открытого военного конфликта, он надеялся, что здравый смысл и дружественное вмешательство позволят предотвратить такое масштабное бедствие. Не прошло и месяца, как Австрия, Сербия, Германия, Россия и Великобритания официально объявили о вступлении в войну. Вскоре в войну оказалась втянута почти вся Европа.

Потянулись странные месяцы, когда пестрое американское сообщество Швейцарии оказалось в ситуации, по большому счету схожей с повседневной жизнью Бревуртов. Все столкнулись с дефицитом наличности и золота; чеки, выпущенные даже солидными американскими банками, аннулировались; кредитные письма не принимались. Миллионеры зависели от доброго расположения владельцев отелей и вынуждены были одалживать у них карманные деньги. Люди приходили к чаю со своим сахаром. Все получали продовольственные карточки, и гости на званых обедах, в платьях и фраках, отдавали свои хозяевам, перед тем как сесть за стол. Почти никто не знал, на что будет жить завтра. И миссис Бревурт охватила неведомая прежде эйфория.