Я оглянулась на голос. Через два табурета от меня сидел парень. Один. У него были темные волосы, золотистая кожа, потрепанные джинсы и толстовка с эмблемой Университета Южной Калифорнии. Он потягивал какой-то темный коктейль. Пьет виски в три часа дня и будет мне еще что-то говорить? Я взяла бутылку за горлышко и сделала еще один большой глоток.

– И что, эта фраза обычно работает? – я наклонила голову и взглянула на него.

Он улыбнулся, не показывая зубы.

– Это у тебя спросить надо, – ответил он.

Я пожала плечами.

– Ну не знаю даже. Я легкая добыча.

Он поднял одну темную бровь.

– Не делай так.

– Как?

– Не прибедняйся.

– Тогда и ты не скупись, – сказала я, покачивая только что осушенной бутылкой. Он пересел поближе ко мне.

– Если я угощу тебя еще одним Bud Light, это будет не щедрость. На мой взгляд, это будет жестоко. В таких заведениях Bud Light не пьют.

– Но с такими девушками, как я, пьют. Что, недостаточно хорошо для тебя?

– Вовсе нет, – сказал он, не теряясь. – Этот бар недостаточно хорош для Bud Light. Я знаю местечко, где тебя обслужат так, как ты заслуживаешь.

Я рассмеялась – настолько плохо это было.

– Я вся внимание!

– Пойдем, – сказал он, оставляя недопитый стакан и бросая на стойку сто долларов, чтобы покрасоваться. Я не то чтобы возражала. Я знала, что мне не стоило бы этого делать, но знала также, что все равно сделаю. Всегда делала.

Вместе мы прогулялись по набережной до какого-то бара в Венис-Бич. За такую потрепанность я и люблю этот район: здесь соседствуют богатство и бедность, грязное и прекрасное; здесь каждый вечер розовые закаты с видом на горы.

В темном баре с электрическими гирляндами на стенах мой спутник со знанием дела попросил кувшин пива, а затем проводил меня на патио, куда издали доносился запах океана. Туристы и бездомные слонялись по главной дороге. По телевизору громко показывали гольф.

Мы сели друг напротив друга за столиком для пикников. Он налил мне пиво в пластиковый стакан, а потом сделал то же самое для себя.

– Бар для девушки вроде меня, – сказала я, наблюдая за толпами народа, идущими на пляж и возвращающимися оттуда.

– Посмотри на меня, – сказал он, и я послушалась. У него были темные брови и темные глаза. Позже я узнала, что его отец был американец, а мать – из Малайзии, и рос он в лучших калифорнийских традициях: долгие солнечные дни и жаркие счастливые ночи. Парень, который везде был как дома; которого любили все без исключений, пока ему отчаянно не захотелось лезть на стены от этой любви.

Тогда я этого не замечала. Если честно, я видела просто мужчину, которого не против была трахнуть в свою последнюю ночь на свободе.

– Теперь ты выглядишь счастливой, – сказал он, и мои губы сами собой расплылись в улыбке.

– А раньше не выглядела?

Он взъерошил свои волосы и покачал головой.

– Не особо.

– Теплый прием в стиле Санта-Моники. – Я отпила немного из стакана, наслаждаясь тем, что его взгляд опустился на мои губы. – Скажи, а ты на туристок ради еды охотишься?

– В смысле?

– Ты их трахаешь? – спросила я, перекрикивая играющую музыку.

Он улыбнулся.

– Только если очень хорошо попросят.

– И почему же такой красавчик пьет виски в три часа дня?

– Не знаю даже, – ответил он и добавил после секунды раздумий: – Из-за экзистенциального ужаса.

Я облокотилась на стол перед собой, опустила подбородок на руки и уставилась на него, не скрываясь, почти заинтересованно.

– Можно поподробнее?

Он нахмурился.

– Меня преследуют навязчивые мысли о том, что значит быть личностью.

– Хм-м-м, – протянула я в ответ, – с юридической точки зрения личность – это все то, что может являться субъектом судопроизводства. С метафизической – чтобы считаться личностью, необходимо иметь сознание и самосознание. Если хочешь пофилософствовать, то личность – это существо, обладающее моральной свободой воли и способное совершить моральный выбор. Есть варианты на любой вкус.

Он едва заметно улыбнулся.

– Хорошо, – ответил он. – Давай сосредоточимся на том, который о морали.

– Да ты плохиш, – сказала я, потягивая пиво. – Ясненько.

– Человек, который задумывается над многим из того, что привносит в мир.

– Ага. Нет морали при капитализме.

Он пожал плечами.

– Немного более личностно, – сглотнул, обдумывая слова. – С тобой бывает, что просыпаешься утром в солнечном аду и не понимаешь, как так вышло, что ты здесь застряла?

– Каждый день, – ответила я.

– Знаешь, у меня на работе… – начал было он, но покачал головой. – Завтра я начинаю работать над новым проектом. И я вот думаю: возможно, не участвуй я в этом проекте, я был бы совсем другим человеком. Человеком получше.

– Ты что, политик или что-то в этом духе?

Он хмыкнул.

– Нет.

Я подалась ближе, как мотылек к свечке.

– Серийный маньяк? Убить меня собираешься? – спросила я.

– Не-а, – легко ответил он. – Это скучно. Значительно интереснее было бы заставить тебя думать, что я тебя убью, и посмотреть, хочешь ты жить или нет.

– Мрачно, – одобрила я.

– Я смотрю много фильмов ужасов, – ответил он. Его телефон звякнул на столе, совсем под рукой, но он на него даже не взглянул.

– Ницше, – сказала я. – Не имеет смысла, что ты делаешь, потому что ничто не имеет смысла.

– Так определенно проще, – кивнул он, делая большой глоток. Я рассмеялась.

– Уныло здесь, не думаешь? – Я откинулась на сиденье и окинула взглядом невзрачный бар, завсегдатаев и туристов и просто прохожих. – В Лос-Анджелесе. Слишком много солнца. Я не доверяю местам, где не идет дождь.

Он смотрел на меня с расчетом в глазах. Мне казалось, что я вся на виду, как никогда раньше, будто нахожусь у распахнутого окна, которое срочно надо закрыть занавесками.

– Отчего-то мне кажется, что ты мало кому доверяешь.

Мне чертовски не нравилось быть на виду. Так что я снова подалась вперед, оперевшись лицом на руки и прижимая локти к разделявшему нас столу.

– А ты задумчивый холостяк, у которого слишком много денег, какой-то странный мазохистический фетиш, и, будем честны – неоправданно-предубежденное отношение к Bud Light. – Его глаза сверкали в лучах закатного солнца, и я не могла от них оторваться.

– Совсем как ты любишь, да? – прозвучало обещание веселья.

– Не знаю, – сказала я, неспешно растягивая слова. Я оперлась на руку, и мои пальцы выводили на столешнице бессмысленные узоры. – Но это и не важно, так ведь?

– Нет, – ответил он, – пожалуй, не важно.

Я протянула руку.

– Меня зовут Жак, – сказала я.

– Генри, – ответил он.

– Генри. – Я взяла кувшин с пивом и допила его. – Не хочешь отсюда свалить?

Он улыбнулся, и выражение его лица впервые показалось мне абсолютно безоблачным.

– Как хорошо, что ты спросила! Хочу.

– Отлично, – сказала я. – Последние три месяца я морила себя голодом. Разрешаю угостить меня пиццей.

2
Проклятье пышных форм^[5]

На мгновение я оказываюсь в центре внимания: и другие девочки, и съемочная группа, и осветители, и звукооператоры, и продюсеры – все смотрят на меня. Потом Рикки кричит: «Вот это фиаско!» – и все смеются. Кто-то из ассистентов подбегает и спешно убирает битое стекло.

На меня больше никто не глядит. Только он.

У меня потеют ладони, у меня потеют волосы, у меня потеют подмышки – что физически не должно быть возможно, учитывая, сколько во мне сейчас ботокса. Я покидаю бар, пока не нашла еще неприятностей на одну точку, и упускаю его из вида, пока петляю между операторами и осветителями, и наконец врезаюсь в Алиану и Бонни из моего лимузина, которые, очевидно, решили, что теперь друзья.

– Вы все как, веселитесь? – спрашиваю, и Алиана хитро улыбается.

– Не так активно, как ты, – отвечает она.

Бонни наклоняет голову, как озадаченный щенок.

– У тебя «вы все»^[6] звучит наигранно.

Отлично, теперь они ставят под вопрос мою южную искренность.

– Это все из-за произношения, – поясняю я.

– Угадай, что Бонни сделала? – восторженно говорит Алиана.

– Не знаю даже, наверное, разделась и продефилировала в одном купальнике и ленте, – отвечаю я и понимаю, что звучу как язвительная сучка, только когда слова уже сказаны. Они обе только моргают.

– Ну и как все прошло? – с улыбкой пробую я.

Али, теперь почти неохотно, рассказывает:

– Она выглядела адски горячо. Маркусу точно зашло.

– Я получила второе место в конкурсе «Мисс Техас», – гордо улыбается Бонни. Моя ответная улыбка лишена энтузиазма, и я отчаянно ищу взглядом пути отступления, но основная часть съемочной группы занята, а другие девочки сидят по комнатам со своими соседками из лимузина. Мне всегда было сложно сходиться с новыми людьми, и сейчас я снова в подвешенном состоянии, потому что варианты собеседников у меня один другого хуже. Но тут я замечаю нашу последнюю лимузинную попутчицу, Рикки. Она сидит в одиночестве и с жадностью пьет. Прошу прощения у других девочек и спешу составить ей компанию.

– Привет! – оживленно говорю я. В моем голосе слышатся нотки отчаяния, и я надеюсь, что никто, кроме меня, этого не заметит.

– Джеки-и-и-и, – Рикки растягивает прозвище, которым я позволяю себя называть только матери, и прислоняется головой к моей руке. Меня щекочут ее волосы. Они темные, но на кончиках переходят в рыжеватый блонд. На ней кричащее розовое платье в пайетках, очень открытое, с рискованно высоким разрезом сбоку.

– Другие девочки меня обижают, – надувает она губы.

– Да пошли они на***, – говорю я, зная, что такую реплику в эфир не пустят (на самом деле еще как пустят, тридцать, а то и пятьдесят раз, в анонсах сезона).

– Будешь моей лучшей подружкой? – спрашивает Рикки.

– Да, – без раздумий соглашаюсь я. Мне без разницы.

– Видела горячего продюсера, который приехал со вторым лимузином? – чуть ли не стонет она.

Я чувствую, как краснею.

– Горячего продюсера?

– Вон та девочка, – она показывает в сторону стройной рыжей, изящно держащей в руках бокал шампанского. – Черт, я не помню, как ее зовут, – мямлит она. – Короче, вот она сказала, его зовут Генри. Такое горячее имя, согласись?

– А как же Маркус? – спрашиваю я.

– Кажется, я встречалась с ним на кастинге, – продолжает Рикки. – С Генри. Он спросил, настоящие ли у меня сиськи. Хотя подожди. Нет, кажется, это Шарлотта спросила.

– У тебя пунктик на эту тему, не думаешь? – говорю я, и она громко смеется.

– Да разумеется, у меня сиськи не настоящие! – орет она на всю комнату. Я снова оглядываюсь в поисках пресловутого продюсера, но его по-прежнему нигде не видно. Я же тоже со всеми продюсерами встречалась? С Шарлоттой, и с Прией, и с Джанель? И с остальными, они все проводили мое интервью на кастинге.

Только вот один продюсер не смог прийти. Из-за каких-то семейных обстоятельств. Этим продюсером был Генри.

Блин. Черт. Нахрен!

– Дамы, соберитесь, пожалуйста! – кричит Шарлотта, перекрывая всех нас. – Бекка и Брендан скоро подойдут.

Брендан и Бекка. Соведущие «Единственной», познакомились и поженились после пятнадцатого сезона – одна из немногих удачных пар, сложившихся на шоу. Даже если ты не уходишь отсюда со второй половинкой (а это мало кому удается), участие в «Единственной» – не то же самое, что в других реалити. В этом есть некоторый престиж, некоторое ощущение элегантности, с которым другим реалити-шоу не под силу соперничать. Да, устаревшая концепция «замуж или ничего», идея мужчины, выбирающего из двадцати пяти женщин ту единственную, которая соответствовала бы его требовательным стандартам, – прямая противоположность всего, что я представляю из себя как личность. Но, с другой стороны, а чего я добилась, будучи собой? Мне всегда отлично удавалось создавать литературных персонажей, и для этого шоу персонажа я тоже запросто создала. Я сыграю в их игру, и я выйду победительницей. Мой приз – не мужчина, а зрители.