Два дня назад – точнее, в воскресенье 16 апреля 1939 года, – Несса сказала, что если я не начну писать мемуары, то скоро стану слишком старой. Мне стукнет 85 лет, и я все забуду прямо – а леди Стрэйчи⁴⁸ – печальный тому пример. И раз уж я устала писать биографию Роджера⁴⁹, то потрачу утро-другое на зарисовку. Правда, есть несколько трудностей: во-первых, огромное количество вещей, которые наверняка всплывут в памяти; во-вторых, множество разных способов написания мемуаров. Как большой поклоннице жанра, мне это хорошо известно, но если начну перебирать и анализировать способы, оценивать их достоинства и недостатки, то время уйдет, а я не могу позволить себе больше двух-трех дней. Итак, не останавливаясь на выборе пути и будучи твердо уверенной, что он найдется сам собой, а если и не найдется – ничего страшного, я приступаю к первому воспоминанию.

Красные и фиолетовые цветы на черном фоне – мамино платье; она сидит не то в поезде, не то в омнибусе, а я – у нее на коленях. Вот почему цветы на ее одежде так близко; я и сейчас их вижу – фиолетовые, красные и синие на черном фоне – наверное, анемоны. Возможно, мы едем в Сент-Айвс, но, вероятнее всего, возвращаемся в Лондон, ведь если судить по свету, то окном вечер. Однако для художественного эффекта лучше предположить, что мы все же едем в Сент-Айвс, ибо это ведет к другому воспоминанию, которое также кажется мне первым, а на самом деле оно самое важное из всех. Если у жизни и есть основание, на котором она стоит, если жизнь – это чаша, которую все наполняешь, наполняешь и наполняешь, то моя, несомненно, зиждется на этом воспоминании. Оно о том, как я лежу в полудреме в детской Сент-Айвса и слышу, как за желтой шторой волны бьются о берег – раз-два, раз-два – и окропляют брызгами пляж, а потом снова бьются – раз-два, раз-два – и еще, и еще. Слышу, как ветер раздувает штору и волочит по полу ее небольшое грузило в виде желудя. Лежу и слышу всплески, и вижу свет, и чувствую, хотя это почти невозможно, что я здесь, – чистейший восторг, какой только можно себе представить.

Я бы могла часами пытаться описать это чувство, которое и сейчас очень сильно во мне, но знаю, что потерплю неудачу (если только мне сказочно не повезет). Пожалуй, удача может улыбнуться лишь в том случае, если я начну с описания самой Вирджинии.

Здесь я подхожу к трудности, с которой сталкивается любой автор, – к одной из множества причин того, почему большинство мемуаров, хотя их очень много, неудачны. Причина в том, что описать человека крайне сложно. Вот почему авторы просто пишут, что произошло то-то и так-то, но ни слова о том, с кем это произошло и кто был тот, с кем это случилось. Сами по себе события мало что значат, если мы не знаем, с кем именно они происходили. Кем я была тогда? Аделина Вирджиния Стивен, вторая дочь Лесли и Джулии Принцеп Стивен, родилась 25 января 1882 года, потомок множества знаменитых и забытых людей; большая семья; родители были небогаты, но обеспечены; я родилась в общительном, грамотном, писавшем письма, наносившем визиты и весьма красноречивом обществе конца XIX века; в общем, если бы я захотела, то бы могла долго и подробно рассказывать не только о своих родителях, но также о дядях и тетях, двоюродных братьях и сестрах и о своих друзьях. Но я не знаю, что именно из этого и в какой степени заставило меня почувствовать то, что я чувствовала в детской в Сент-Айвсе. Не знаю, насколько я отличаюсь от других людей. Это еще одна трудность для мемуариста. И все же, чтобы описать себя по-настоящему, нужно иметь какой-то образец или эталон; была ли я умна, глупа, красива, уродлива, страстна или холодна? Отчасти из-за того, что я не училась в школе и ни в чем не соревновалась с детьми своего возраста, я никогда не умела сравнивать свои таланты и недостатки с чужими. Но, разумеется, есть и другая причина яркости того первого воспоминания о волнах и о грузиле на шторе, причина ощущения – как я иногда описываю его самой себе, – будто я лежу внутри виноградины и смотрю сквозь полупрозрачную желтоватую пелену, – все это отчасти связано с теми многими месяцами, которые мы проводили в Лондоне. Смена обстановки – важнейший фактор. И долгая поездка на поезде, и волнение. Помню темноту, свет, предвкушение, с которым мы поднимались в спальню.

Но если вернуться к детской, у нас со спальней отца и матери были смежные балконы. Моя мать выходила на свой в белом халате. На стене росли страстоцветы – огромные звездчатые цветы с пурпурными прожилками и большими зелеными бутонами, наполовину полными, наполовину пустыми.

Если бы я была художницей, изобразила бы эти ранние воспоминания в бледно-желтых, серебристых и зеленых тонах. Бледно-желтая штора, зеленое море и серебристые страстоцветы. Картина была бы шарообразной, полупрозрачной. Нарисовала бы изящные лепестки, ракушки, полупрозрачные предметы; создала бы изогнутые формы, пропускающие свет, но лишенные ясных очертаний. Все было бы расплывчатым и огромным; все видимое стало бы также слышимым; листва излучала бы звуки, неотличимые от образов. Эти воспоминания словно в равной степени сотканы из образов и звуков. Когда я представляю себе раннее утро в постели, я заодно слышу и крики грачей, падающие с большой высоты. Ощущение, будто звук доносится сквозь тягучий вязкий воздух, который задерживает его и не дает сделаться резким или отчетливым. Воздух над Талленд-хаусом, казалось, тормозил звук и медленно опускал его, словно тот попал в голубую липкую дымку. Крики грачей – это часть бьющихся волн – раз-два, раз-два – и плеска, когда они отступают и снова набегают, а я лежу в полудреме, испытывая неописуемый восторг.

Следующее воспоминание – все эти сотканные из цвета и звука образы связаны с Сент-Айвсом – гораздо ярче и чувственнее. Оно относится к более позднему времени и до сих пор наполняет меня теплом, словно все вокруг цветет, жужжит, нагрето солнцем и пахнет множеством запахов сразу – единое целое, которые и сейчас заставляют меня замереть, как я замерла тогда, спускаясь к пляжу; я остановилась наверху и посмотрела вниз на сад. Он, казалось, растет под дорогой. Яблоки висят на уровне глаз. Жужжащие пчелы, красные и желтые яблоки, розовые цветы и серебристо-серые листья. Жужжание пчел, гул моря, запахи – все это словно давит на какую-то мембрану, но не рвет ее, а вызывает исступленный восторг, заставляющий меня остановиться, принюхаться и присмотреться. Но опять же я не могу передать свое чувство. Это именно восторг, а не восхищение.

Сила образов – впрочем, это не вполне подходящее слово, ибо зрительное в то время было неотделимо от звука – сила воспоминаний не ослабевает и по сей день. Те моменты – в детской или по дороге на пляж – все еще способны затмить реальность настоящего момента. И я только что убедилась в этом. Поднялась и прошла через сад. Перси⁵⁰ копал грядку со спаржей, Луи⁵¹ вытряхивала коврик перед дверью в спальню. И я смотрела на них сквозь то, что видела в детстве – нашу спальню и дорогу к пляжу. Иногда я представляю Сент-Айвс даже более ярко и полно, чем сегодня утром. Я могу достичь такого состояния, когда мне кажется, будто я уже там, в прошлом, стою и наблюдаю за происходящим изнутри. Таким образом, моя память как будто невольно восстанавливает давно забытые детали, хотя на самом деле именно я заставляю это происходить. В определенном настроении на первый план выходят воспоминания – то, о чем мы забыли. «Не может ли тогда быть так, – часто спрашиваю себя я, – что объекты наших ярких переживаний существуют независимо от нашего разума и сохраняются по сей день? И если да, то не изобретут ли однажды устройство, с помощью которого мы сможем к ним обращаться?» Я вижу прошлое как лежащую позади аллею, длинную череду событий и эмоций. Там, в конце аллеи, все еще есть сад и детская. Вместо того чтобы вспоминать образы и звуки, я вставлю штекер в розетку и окунусь в прошлое. Включу август 1890 года. Я чувствую, что сильные эмоции оставляют след, и вопрос лишь в том, как нам вновь подключиться к ним, чтобы заново прожить свою жизнь.

Особенность этих двух ярких воспоминаний заключается в том, что оба они очень просты. Я почти не осознаю себя – только свои ощущения. Я всего лишь сосуд для восторга, упоения. Возможно, это отличительная особенность всех детских воспоминаний и причина, почему они так сильны. Позже многое добавляется к нашим ощущениям и делает их более сложными, а значит, менее яркими или по крайней мере отчетливыми и цельными. Но вместо того, чтобы анализировать это, поделюсь воспоминанием о зеркале.