Я называю этих трех людей, потому что все они умерли, когда я была ребенком. А значит, их образы в моей памяти совсем не изменились – они такие, какими я видела их тогда. Мистер Вулстенхолм был очень пожилым джентльменом, который каждое лето приезжал к нам погостить. Смуглый, с бородой и крошечными глазами над пухлыми щеками, он словно врастал в коричневое плетеное кресло. Сидел в нем, читал и курил. У Вулстенхолма была одна особенность: когда он ел сливовый пирог, сок брызгал у него из носа, оставляя на седых усах фиолетовое пятно. И одного этого хватало, чтобы мы бесконечно хихикали. Мы прозвали его Вулли. Чтобы немного смягчить этот образ, скажу, что мы старались проявлять к Вулли доброту, ведь он был несчастлив дома и к тому же беден (хотя однажды подарил Тоби полкроны), а его сын утонул в Австралии; насколько я знаю, Вулли был великим математиком. За все время нашего знакомства он не произнес ни слова. Тем не менее он до сих пор кажется мне цельным персонажем, и каждый раз, вспоминая его, я начинаю смеяться.

А вот мистер Гиббс был, пожалуй, менее прост. Он носил галстук, лысину и добродушное выражение лица; он был худым, опрятным и с дряблой шеей. Он доводил отца до стенаний: «Почему ты не уходишь? Почему не уходишь?» – зато мне и Ванессе подарил по горностаевой шкуре с прорезью посередине, из которой, казалось, струилось несметное богатство – потоки серебра. Помню, как он лежал в ночной рубашке, умирая, хрипя и показывая нам гравюры Ретча⁶⁹. Мистер Гиббс тоже кажется мне цельным персонажем и каждый раз вызывает улыбку.

Что до Ч.Б. Кларка, он был старым ботаником и как-то раз сказал моему отцу: «Всем вам, молодым ботаникам, нравится чистоуст⁷⁰». У него была 80-летняя тетка, которая ходила в походы по Нью-Форесту⁷¹. Вот и все, что я могу сказать об этих трех пожилых джентльменах. Но как же они реальны! Как мы смеялись над ними! Какую огромную роль они сыграли в нашей жизни!

На ум приходит еще одна карикатура, хотя есть в ней что-то жалостное. Я имею в виду Жюстин Нонон. Она была очень старой. На ее вытянутом костлявом подбородке росли маленькие жесткие волоски. Она была горбуньей и передвигалась как паук, цепляясь длинными сухими пальцами за спинки стульев. Почти все время она проводила в кресле у камина. Я сидела у нее на коленях, а она покачивала меня вверх-вниз и хриплым, сиплым голосом пела: «По кочкам, по кочкам, по маленьким лесочкам, в ямку – бух!»⁷² – тут ее колени раздвигались, и я проваливалась вниз. Жюстин была француженкой, когда-то работала у Теккереев, а у нас лишь гостила. Она жила в [лондонском пригороде] Шепердс-Буш и часто приносила Адриану стеклянную банку меда. У меня сложилось впечатление, что Жюстин была очень бедна, и ее мед смущал меня, ибо казалось, что она оправдывала им свой визит. Еще она говорила: «Я приехала на своей карете с парой лошадей», – имея в виду красный омнибус. И мне было очень жаль ее, особенно когда она начала хрипеть, а сиделки сказали, что ей недолго осталось; вскоре Жюстин умерла. Больше я ничего не знаю, но вспоминаю ее как абсолютно реального человека – столь же цельного, как те трое стариков.

2 мая… Я указываю дату, потому что, кажется, нашла подходящую форму для этих заметок – способ включить в них настоящее, по крайней мере настолько, чтобы оно служило хорошим фундаментом. Было бы интересно противопоставить нынешнюю себя тогдашней и показать этот контраст. К тому же прошлое сильно зависит от настоящего, и то, что я пишу сегодня, через год я бы уже не написала. Но проработать эту идею мне не под силу – пусть все остается на волю случая, ведь я пишу урывками, в качестве передышки от «Роджера». Сейчас у меня нет сил на тот изнурительный труд, которого требует создание цельного произведения искусства, где одно вытекает из другого, и все складывается в единое целое. Быть может, когда-нибудь, освободившись от работы над очередным произведением искусства, я возьмусь и за это.

Но продолжим: три старика и старуха – цельные личности, потому что они, повторюсь, умерли еще в моем детстве. Никто из них не жил дальше и, следовательно, не изменился, как изменилась я и другие люди, вроде Стиллманов и Лашингтонов, которые развивались и обрастали новыми чертами, но в итоге так и остались незавершенными. То же самое и с местами. Я не могу представить Кенсингтонские сады такими, какими видела их в детстве, потому что была там всего два дня назад – в холодный день, когда вишни казались зловещими в бледно-желтом свете грозы с градом. Я знаю, что в 1890 году Сады были куда больше, чем сейчас. Начнем с того, что они не были соединены с Гайд-парком. Теперь же одно плавно перетекает в другое. Мы приезжаем на машине и оставляем ее у новенького киоска. А тогда в Садах были Широкая аллея, Круглый пруд и Цветочная аллея. И тогда же – я еще постараюсь вернуться к тому времени – в Садах было двое ворот: одни напротив Глостер-роуд, другие напротив Квинс-гейт. У обоих входов сидели старухи. Та, что у Квинс-гейт, была высокой, худощавой, с козлиным лицом, рябым и желтушным. Она торговала орехами и, кажется, шнурками для обуви. Однажды Китти Макс сказала о ней: «Бедняжка, это все от пьянства». Она всегда куталась в шаль и казалась мне блеклой, размытой, искаженной копией бабушки, у которой тоже было вытянутое лицо, но она носила на голове мягкую шаль, словно пудинг из тапиоки, скрепленную аметистовой брошью с жемчугами. Другая старуха была приземистой и толстой. К ней всегда был привязан огромный букет воздушных шариков. Эта пышная, вечно трепещущая и крайне желанная масса держалась на тонкой веревочке. Ее шарики, красные и пурпурные, всегда видятся мне такими же яркими, как цветы на платье моей матери, и они всегда колыхались на ветру. Всего за пенни она отцепляла один шарик от своего букета, привязанного к поясу, и я кружилась с ним. Она тоже носила шаль, а лицо ее было сморщенным, как сдувшийся в спальне шарик, если он «доживал» до нашего возвращения домой. По-моему, и няня, и Суни⁷³ были с ней в хороших отношениях, но я никогда не слышала, о чем они говорили. Букеты голубых и пурпурных анемонов, которые там теперь продают, всегда вызывают в памяти образ той трепещущей массы воздушных шариков у ворот в Кенсингтонские сады.

Затем мы поднимались по Широкой аллее. У нее было особое свойство: когда мы впервые прогуливались там после возвращения из Сент-Айвса, то всегда поносили это место и говорили, что никакой это не холм. Проходили недели, и постепенно склон казался все круче и круче, пока к лету снова не превращался для нас в холм. Болото – так мы называли заброшенную местность за Цветочной аллеей, – сохраняло, по крайней мере для нас с Адрианом, очарование прошлого. По словам Нессы и Тоби, раньше там было настоящее болото, а однажды они нашли возле него скелет собаки. Возможно, там действительно был водоем, ибо мы считали, что собаку заморили голодом и утопили, но он зарос камышом. В наше время болото осушили, а грязь осталась, но для нас это место всегда олицетворяло прошлое. И мы, конечно, сравнивали его с Хэлстаунским болотом близ Сент-Айвса. Там росли чистоусты и те пышные папоротники с луковичными корнями, поперечные срезы которых напоминают дерево. Каждую осень я привозила домой несколько штук, чтобы сделать из них подставки для ручек. Казалось естественным – сравнивать Кенсингтонские сады с Сент-Айвсом, но Лондон всегда проигрывал. Помню, в качестве развлечения мы давили ногами ракушки, которыми была усыпана Цветочная аллея. Ребристые раковины – будто с морского пляжа. Особняком стояло крокодиловое дерево – оно и сейчас там есть, на тропинке к памятнику Спику⁷⁴, – с огромным обнаженным корнем, отполированным нашими руками, потому что мы постоянно карабкались по нему.

Во время бесчисленных зимних прогулок мы, дабы развеять скуку, сочиняли длинные-предлинные истории, продолжая их по очереди. Была история о Джиме Джо и Гарри Хоу; о приключениях трех братьев-пастухов с их стадами животных – не помню каких. Но опять же лондонская история о Джиме Джо и Гарри Хоу уступала сочиненному в саду Талленд-хауса рассказу о Беккадже и Холливинксе – злых духах, которые жили на мусорной куче и исчезали через дыру в живой изгороди из эскаллонии, – помнится, я рассказывала об этом матери и мистеру Лоуэллу⁷⁵. Прогулки по Кенсингтонским садам навевали скуку. Небытие составляло большую часть нашей жизни в Лондоне. Прогулки – дважды в день по Кенсингтонским садам – были ужасно однообразными. Для меня те годы утонули в толще небытия. Мы шли мимо термометра – иногда столбик опускался ниже нуля, но редко, разве что в ту знаменитую зиму 1894–1895 гг., когда мы катались на коньках каждый день; однажды я уронила часы, а какой-то хам отдал их мне и потребовал денег; добрая женщина предложила три медяка, а он сказал, что возьмет лишь серебро, тогда она покачала головой и ушла; так мы и гуляли мимо термометра, привратника в зеленой ливрее и шляпе с золотым галуном, вверх по Цветочной аллее и вокруг пруда. Конечно, мы запускали кораблики. Прекрасный был день, когда мой корнуолльский люгер доплыл аккурат до середины пруда, а потом, когда я стояла и в изумлении смотрела на него, он вдруг взял и утонул. «Ты это видела?» – воскликнул отец, подбегая ко мне. Мы оба видели это и были поражены. В довершении всего, много недель спустя, весной, я прогуливалась у пруда, а какой-то человек на плоскодонке чистил пруд от ряски и, к моему неописуемому восторгу, поймал в свою сеть мой люгер; я потребовала его вернуть и побежала домой рассказывать эту невероятную историю. Потом моя мать смастерила новые паруса, а отец закрепил их; помню, как после ужина он прилаживал паруса к реям, как был увлечен и как, слегка фыркнув и чуть ли не смеясь, сказал примерно следующее: «Какая ерунда – но до чего же весело!».

Я могу припомнить еще множество отрывистых воспоминаний – сцен в Кенсингтонском саду: как мы, имея лишний пенни, ходили в белую пристройку возле дворца и покупали сладости у молодой розовощекой женщины в сером хлопчатобумажном платье, державшей там лавку; как мы раз в неделю покупали «Tit-Bits»⁷⁶ и читали анекдоты – мне больше нравился раздел с перепиской, – сидя на траве и разламывая шоколадку на крохи, как мы их называли, потому что плитка за пенни делилась всего на четыре кусочка; как однажды мы мчались на нашей тележке и, резко завернув за угол, врезались в даму, а ее сестра злобно нас отчитала; как мы привязали Шэга⁷⁷ к перилам, а какие-то дети донесли смотрителю парку о нашей жестокости, – тогда в этих ситуациях не было ничего особенно интересного, хотя они явно привносили разнообразие в бесконечные прогулки по Кенсингтонским садам.

Что же запомнилось интересного? Опять-таки – моменты бытия. Я хорошо помню два. На тропинке была лужа – и вдруг, без всякой на то причины, все вокруг показалось нереальным; я застыла; я не могла переступить через лужу; пыталась за что-то схватиться… но весь мир словно стал ненастоящим⁷⁸. Потом был другой момент, когда мальчишка-идиот⁷⁹ с узкими глазами и красными веками выскочил с протянутой рукой и замяукал, а я, охваченная немым ужасом, высыпала ему в ладонь пакет русских ирисок. Но и на этом все не закончилось: в тот вечер в ванне меня охватил немой ужас. Я снова испытала ту безнадежную тоску, тот самый упадок духа, который описывала ранее; пассивность, будто меня огрели кувалдой; беспомощность перед лавиной смысла, стремительно нарастающей и обрушивающейся на меня – беззащитную, неспособную справиться с ней, вжавшуюся в свой угол ванны и замершую. Я не могла объяснить, в чем дело, и ничего не сказала даже Нессе, которая сидела напротив и терла себя мочалкой.