В этих мемуарах с помощью разных приемов раскрывается влияние разных групп на сознание Вулф; как именно то, что говорят и думают другие люди, незаметно меняет облик «Я», предстающий миру. В «Воспоминаниях» прослеживается осознанное использование литературных клише, что неудивительно для писательницы, которая только учится расправлять крылья, и тем не менее это отвлекает, особенно когда через силу совершенный полет воображения все равно оставляет ощущение приземленности или же когда робкие попытки соригинальничать прерываются поспешным возвращением в зону комфорта и безопасности общепринятых формулировок. Застенчивость и кажущаяся уязвимость Вирджинии отражает беспокойство относительно будущих читателей. Она предполагала, что ее жизнеописание сестры Ванессы будет прочитано новоиспеченным зятем, с которым у нее еще не сложились доверительные и непринужденные отношения, а также сестрой, отношения с которой пришлось переформатировать. И действительно, в тот время Клайв Белл был вездесущ, а Вирджинии казалось, что она никогда больше не останется с сестрой наедине³. Эта ситуация, возможно, отчасти объясняет периодические и сбивающие с толку смены тона, от нежности до отстраненной формальности, которую Вирджиния позже ассоциировала с «викторианской манерой».

«Зарисовка прошлого» резко контрастирует с «Воспоминаниями». В позднем эссе Вирджиния раскрывает свое «Я» так легко и непринужденно, что этот взгляд на себя кажется почти объективным. Теперь она настолько уверена в себе и так хорошо владеет материалом, что ей даже не приходится переживать насчет формы произведения перед началом работы: «Итак, не останавливаясь на выборе пути и будучи твердо уверенной, что он найдется сам собой, а если и не найдется – ничего страшного, я приступаю к первому воспоминанию». Эти мемуары характеризуются плавно разворачивающимся размышлением; в них представлено сознание, которое, размышляя о смысле реальности и тайне личности, следует своим собственным окольным, а не предопределенным путем.

Эссе для Мемуарного клуба раскрывают Вирджинию с еще одной стороны. Развернутое рефлексирующее «Я» из «Зарисовок прошлого» обретает более резкие очертания: хорошо известная и предсказуемая личность предстает перед группой старых друзей, которые, несмотря на близость, тем не менее требовательны. Они ожидают полной откровенности, некоторой оригинальности и, конечно же, юмора. Эти требования выполнены в полном объеме, и Вирджиния получает удовольствие от неформальности заседаний Мемуарного клуба. Ее остроумие искрится, и нередко она примешивает язвительность к своей откровенности, когда заглядывает в темные углы и обнажает ханжество, которое характеризовало викторианское отношение к сексуальности.

Мемуары выводят на поверхность и другие незримые силы, упомянутые в «Зарисовке прошлого», направляющие рыбу в потоке «то в одну сторону, то в другую», – то есть общество, которое «оно меняется от десятилетия к десятилетию и как разнится от одного социального класса к другому». Миры, описанные в мемуарах, удивительно разнообразны. Вулф прямо и просто описывает условности, довлевшие над семьями Стивен и Дакворт на Гайд-Парк-Гейт в конце викторианской эпохи. Семья рассматривается в широкой исторической перспективе; анализируются разрозненные силы, которые способствовали ее формированию: литературный свободомыслящий мир Лесли Стивена и его друзей; пуританские, общественно ориентированные взгляды Клэпхемской секты⁴; художники и поэты в Литтл-Холланд-хаусе; круг Даквортов с большими связями в высшем свете. По мере того как викторианская эпоха незаметно сменяется эдвардианской, у юных Стивенов появляются интересы, которые ведут их в разных направлениях: Тоби поступает в Кембридж, Ванесса занимается живописью, а Вирджиния – писательством. Затем Гайд-Парк-Гейт остается позади, и постепенно формируется круг «Блумсбери». Вулф прослеживает развитие «Блумсбери» от его истоков, оглядок на Кембридж и поисков истины через период дурной славы и до того, что по меньшей мере в некоторых отношениях являлось его противоположностью – до общества лондонских хозяек, таких как Марго Асквит и Сивилла Коулфакс.

Однако величайшие озарения касательно своей жизни, мыслей и чувств, а также развития творчества происходят с Вирджинией в этих мемуарах неслучайно, а когда она сознательно берется за исследование истоков убеждений и знаний, которые формировали ее представления о жизни и которые, когда она взялась писать художественные произведения, постепенно стали формировать и их.

Одно из таких убеждений заключается в том, что в повседневной жизни человек отрезан от «реальности», но в редкие моменты испытывает потрясения. Эти потрясения, или «моменты бытия», – не просто случайности злого рока, как Вирджиния представляла себе в детстве, а «признак чего-то реального, скрытого за мнимым». Идея уникальности момента, когда во вспышке интуиции постигается некая духовная трансцендентная истина личного или глобального масштаба, является, конечно, обычной для религиозного опыта и мистического мышления, а также типичной чертой идеалистической философии, начиная с учений Платона. Однако в своих мемуарах Вирджиния Вулф помещает это представление исключительно в контекст личности и показывает, что оно проистекает из ее собственной сильной и в высшей степени индивидуальной восприимчивости.

Всего в нескольких словах Вулф излагает фундаментальное представление, лежащее в основе смысла, который она находит в жизни и который воссоздает в художественной прозе: «Из этого я вывожу то, что можно назвать моей философией; во всяком случае, меня постоянно занимают идеи того, что настоящий узор скрыт за ватой обыденности; что все мы, люди, связаны; что весь мир – произведение искусства, а мы – его части. “Гамлет” или квартет Бетховена воплощают истину об этом необъятном мире, но нет ни Шекспира, ни Бетховена; уверенно и решительно я заявляю, что нет и Бога; мы – слова; мы – музыка; мы есть мы. И я осознаю это при каждом потрясении».

Вот оно – объяснение того, почему поиск «миссис Браун» – так Вулф обозначает концепцию персонажа в романе – нельзя целенаправленно отделить от поиска реальности; почему объект мемуаров не отделить от «потока». Вопросы, которые неоднократно задают герои ее романов: «что такое жизнь?»; «что такое любовь?»; «что такое реальность?»; «кто вы?»; «кто я?», – ведут к лишь к одному – к духовному континууму, который охватывает всю жизнь, к восприятию реальности как вневременного целого, скрытого за внешними изменениями, раздробленностью и хаосом повседневной жизни. Как замечает Луис в «Волнах»: «Это все Персивал… яснее ясного нам показывает, что наши потуги сказать: “Я – то; я – это”, когда мы сходимся, как разъятые части единого тела и единой души, – что эти попытки есть ложь. Кое-что опускается из опасений. Что-то подтасовывается ради тщеславия. Мы пытались выпятить наши различия. Из желания быть отдельными мы подчеркивали свои недостатки, свои особенности. Но кружит и кружит цепь, и нас замыкает сизо-стальным кольцом».

Акцент на изменчивости и целостности личности, о чем говорилось выше, относится только к «Я», обитающему в конечном мире физического и социального существования. Но в моменты бытия это «Я» становится трансцендентным, а индивидуальное сознание – недифференцированной частью большего целого. Следовательно, как внешние границы личности размыты и неустойчивы из-за реакции «Я» на силы настоящего момента, так и границы внутреннего «Я» расплывчаты, а порой и вовсе отсутствуют. Для Вулф, когда «Я» соприкасается с реальностью, все границы с физическим миром перестают существовать. Миссис Дэллоуэй, внешне такая четкая и ясная, становится сознанием, преодолевающим все временные и физические рамки, сливаясь, благодаря своему воображаемому, интуитивному отождествлению с Септимусом Смитом, с безличным, универсальным сознанием, стоящим за всеми персонажами романа, неотделимыми всецело от реальности. В романе «На маяк» есть сцена, в которой миссис Рэмзи, после того как дети легли спать и в доме воцарилась тишина, медленно, но глубоко погружается в один из тех моментов бытия, которые характеризуются ощущением глубокого понимания и общности, на фоне чего ощущение того, что один человек значит для другого, кажется тривиальным, преходящим и иллюзорным. «Всегдашнее – хлопотливое, широкое, звонкое – улетучивается; и с ощущением праздника ты убываешь, сокращаешься до самой себя – клиновидная сердцевина тьмы, недоступная постороннему взгляду… и это “я”, отряхнувши все связи, освобождалось для удивительных впечатлений. Когда жизнь опадает, открывается безграничная ширь возможностей».

Передать эти два уровня бытия, поверхностный и глубинный, – вот задача, которую решала Вирджиния Вулф как автор мемуаров и как романистка. Однажды она написала о де Квинси: «Теперь мемуаристу, если он хочет воссоздать историю всей жизни, необходимо придумать какой-то ход, позволяющий вести хронику существования сразу по двум направлениям: с одной стороны, стенографировать стремительную смену событий и поступков, а с другой – следить за тем, как исподволь, неспешно вызревает в тебе чувство, в какое-то мгновение завершающееся душевным потрясением»⁵. В «Зарисовке прошлого» эти два «направления» переплетаются. Моменты бытия, порой наполненные поразительно яркими откровениями, вплетены в описания типичных дней и случаев, связанных с физическим окружением, социальными силами, семейными и личными привязанностями и страстями, формирующими внешнее «Я».

«Душевное потрясение» могло случиться, как это бывало с самой Вирджинией, от чего-то, казалось бы, тривиального, от наблюдения за цветком и ощущения его частью большего целого; такие моменты, как Вулф написала в эссе о де Квинси, «стоят целых пятидесяти лет». Таким для Вирджинии является момент осознания, а затем откровения, ценность которого не зависит от объекта, являющегося катализатором, и, как таковой, он очень близок к понятию «эпифании» у Джойса⁶. Трудности, с которыми сталкивается писатель, стремящийся передать нечто настолько ценное и сложное, очень пугают его, ведь у таких моментов мало объективных последствий, которые можно было бы показать. Кроме того, переживание момента бытия настолько субъективно, а вера в трансцендентность настолько интуитивна, что, описывая свою «философию», Вирджиния говорит, что она иррациональна.

И хотя Вулф не считала, что моменты бытия случаются только с избранными, она полагала, что некоторым они все же неведомы. И в мемуарах, и в романах есть персонажи, очерченные резкими контурами, в отличие от расплывчатых, изменчивых силуэтов, которыми она обычно представляла главных героев. Эти персонажи настолько погрязли в мелочах повседневной жизни, настолько привязаны к предметам и ценностям, которые в конечном счете ничего не стоят, или настолько поглощены собственным эгоцентризмом, что не могут оторваться от материального мира: Джордж Дакворт, Сивилла Коулфакс и Марго Асквит – в мемуарах; Хью Уитбред, мисс Килман и Чарльз Тэнсли – в романах. Реальность никогда не пробивается сквозь обыденность их повседневной жизни.

Вера в моменты бытия одновременно мотивировала Вулф и определяла направления экспериментов с формами художественной прозы, приведшими ее к открытию метода – на самом деле целого ряда методов – фиксации двух миров: бытия и небытия. И успех был достигнут исключительно благодаря беспрестанному экспериментированию. Сравнение двух первых работ, «По морю прочь» и «День и ночь», с романами «На маяк» и «Волны» или ранних «Воспоминаний» с поздней «Зарисовкой прошлого» демонстрирует, какие трудности пришлось преодолеть Вулф, прежде чем она успешно объединила форму, метод и идею.