Полная решимости укрепить свой протест, я протискиваюсь через узкие прутья кованого забора в той части территории, которая почти затенена высоким вязом. Сейчас время для чтения, у меня нет часов, приходится полагаться лишь на свои ощущения, чтобы вернуться в срок и не попасться на глаза кому-нибудь из монахинь по пути обратно в свою часть здания.

Мои действия слишком рискованны по множеству причин, одна из которых – получение наказания за попытку побега. Технически никто и не сбегает, я просто хочу отправиться на небольшую прогулку с определенной целью, но если меня все же застукают, вряд ли руководство монастыря станет слушать разъяснения. Главная опасность заключается в том, что маленьких девочек там, за пределами этого старинного и прочного забора, возведенного вокруг давних строений, слишком часто подвергают вещам, которым не следовало бы. Их похищают, продают, оскверняют и ломают, я уже проживала подобное раньше, и добровольно отдавать себя вероятности нового похищения – ужасная глупость.

Но четыре года в послушницах так или иначе только укрепили мое внутреннее упрямство. Может быть, если бы не письмо, полученное некоторое время назад, я бы оставила любые попытки побольше узнать о внешнем мире. Что сделано, то сделано, и как только мое худощавое тело с царапающей болью оказывается по другую сторону решетки, делаю глубокий вдох, крепче сжимая конверт, что держу в руке. Прозвучит нелепо, но голова немного кружится, как будто даже сам воздух за забором другой на вкус, он похож на тот, которым я дышала в Канзасе.

Сероватая бумага пострадала в местах, где я слишком часто прикасалась к ней влажными от пота пальцами, обратного адреса нет, только открытка из Бостона, на которой изображена статуя Джорджа Вашингтона. Будь я старше и имей хоть немного денег на билет, никакие стены не удержали бы меня от порыва запрыгнуть в автобус и отправиться в путешествие прямо как в историях из детства. Но документы, восстановленные социальными службами, хранятся под замком в кабинете матери-настоятельницы, а Бостон слишком далеко, так что из стартового набора для приключений у меня всего лишь час времени и незнакомые окрестности.

Человек, доставивший меня в Святой Мартин, четко и ясно предупредил, что ни при каких условиях я не должна покидать пределов монастыря. Его звали Каллум Роддс, и он возглавлял группу людей, что помогли нам выбраться из той ужасной западни. По-своему я благодарна ему, но не более, приехать сюда не было моим решением, и он это знал.

Иногда полковник приезжает, чтобы оставить пожертвование и справиться о моей жизни, обычно я сухо рассказываю, как проходят уроки в местной школе, и умалчиваю о минусах, просто потому что не уверена в последствиях излишней болтовни. Однажды я с надеждой спросила, можно ли мне вернуться, но по взгляду Роддса поняла, что возвращаться некуда.

В последний свой визит он был немногословен, казалось, что на его суровом лице больше вины, чем обычно. Уходя, он оставил мне этот конверт, подписанный размашистым каллиграфическим почерком, теперь это все, что у меня есть, помимо регулярного желания разрыдаться.

«Здравствуй, Ремеди!

Надеюсь, ты свыклась с пребыванием в Святом Мартине. Мне жаль, что тебе пришлось отправиться так далеко. Поверь, это лучшее из того, что они смогли придумать. Я не должен говорить это, но тебе вовсе не обязательно слушать все, что твердят монахини. Жизнь гораздо сложнее, и ни одна проповедь не подготовит к тому, что творится в мире, уж я-то знаю.

Ты завела друзей? Все еще хранишь ту резинку? Лакрица на вкус как лекарство от кашля, но, кажется, я начинаю к ней привыкать.

Кстати, забыл представиться, меня зовут Уэйд, но на фото Джордж Вашингтон с приветом из Бостона. Береги себя и не позволяй никому тебя обижать!»

Я знаю слова наизусть, потому что среди здешних учебников и церковных книг это письмо стало настоящим глотком свободы. Отряхиваю колени, поднимаясь на ноги, и с улыбкой дотрагиваюсь до резинки, прочно удерживающей мою длинную черную косу.

Дорога, ведущая в ближайший город, пыльная и пустая, здесь не так часто проезжают автомобили, я слышала от сестер, что поблизости есть фермерская лавка, куда иногда доставляют овощи, выращенные на территории монастыря, в обмен на мясо, молоко и яйца. Если я пойду в ту сторону и кто-нибудь узнает в моем наряде платье послушницы, об этом, скорее всего, доложат матери-настоятельнице. Поэтому решаю выбрать наименее рискованный путь, спеша в сторону большого поля, раскинувшегося между двумя лесными полосами.

Почти бегу вдоль линии близко растущих деревьев, ощущая, как высокая трава царапает ноги: на мне плотные гольфы, но даже они не спасают от хлестких ударов. И, хоть прошло всего не более десяти минут, я уже достаточно запыхалась и умираю от жажды, карабкаясь на холмистое возвышение. Еще спустя примерно пять минут, когда, наконец, удается подняться, передо мной открывается живописная панорама небольшого городка, в центре которого возвышается башня с часами.

– Идеально, – широко улыбаясь, шепчу, двигаясь вниз по склону, чтобы обогнуть большое дерево. Теперь я хотя бы узнаю, в котором часу лучше вернуться.

– Осторожно! – кричит кто-то, когда дерево остается позади. Собираюсь обернуться, но ноги за что-то запутываются, и я падаю, спотыкаясь, едва успевая выставить руки перед собой.

– Ой! – Жжение в ладонях моментально портит все веселье. Переворачиваюсь на спину, прикрываясь от слепящего солнца, в поле зрения появляется маленькая темноволосая девочка лет семи, сидящая на самой нижней ветке, ее зеленые глаза в ужасе исследуют мою разбитую коленку. – Прости, я не хотела!

Она спрыгивает вниз и приседает на корточки передо мной, только теперь замечаю, что вокруг ног запуталась длинная проволока, а рядом с ней лежит тяжелый на вид розовый рюкзак. Девочка ловко скидывает коварную металлическую петлю с моей щиколотки, с выражением сожаления глядя на порванный гольф и пятно крови на нем.

– Я не думала, что здесь будет кто-то еще, – шепчет она, почти извиняясь. Затем ее взгляд снова возвращается к моему лицу.

– Зачем тебе все это? – спрашиваю, оглядывая спутанный моток проволоки. По земле рядом с ним разбросаны несколько банок из-под газировки и картонная коробка, наполовину выглядывающая из рюкзака. Жадно глотаю слюну при виде «Колы», я не пила ничего, кроме воды, молока и горького чая, уже бог знает сколько. Хотя нет, есть еще вино для причастий, но оно еще хуже жажды.

– Хочешь? – Девочка протягивает мне одну банку, и когда маленькие пузырьки с шипением касаются языка, я невольно закрываю глаза, неохотно глотая драгоценный нектар. – Бери еще, мне не жалко!

Робко принимаю вторую банку газировки, решая, что выпью ее перед тем, как перелезть через ворота на обратном пути. Мы обе встаем, и девочка нерешительно бросает взгляд на дерево.

– Я делаю фотографии.

Ее голова кивает в сторону еще одной банки, привязанной к необъятному стволу куском металлической проволоки. Похоже на бред сумасшедшего, я нигде не вижу фотоаппарата. Кто знает, быть может, за четыре года, проведенных мною в монастыре, люди научились снимать окружающую действительность силой мысли.

– Меня зовут Элли, а тебя?! – спрашивает она, откидывая с лица густые темные волосы.

Мои глаза в удивлении распахиваются. Дядя Джейме рассказывал, что в одной из зарубежных интерпретаций «Волшебника страны Оз» героиню тоже звали Элли. Это самое странное совпадение, на секунду я надеюсь, что мне не почудилось, и падение не причинило вреда разнежившимся в безопасной обители мозгам.

– Я Ремеди. Ты сказала, что делаешь фотографии. Как?

Лицо Элли озаряется, словно она всю свою жизнь только и ждала этого вопроса. Она начинает расхаживать передо мной, облизывая губы и размахивая руками. Я, конечно, знала, что большое количество газировки приводит к нервному возбуждению, но ее энтузиазм переходит все мыслимые рамки.

– Ну, у меня пока нет своего фотоаппарата, но есть один давний способ. Я немного читала про камеры обскура, это оказалось вовсе не сложно, поэтому я сделала несколько из того, что было дома, и простой фотобумаги.

– И как это работает? – Я подхожу ближе к дереву, теперь присматриваясь к изобретению более тщательно. На вид это самая простая располовиненная жестяная банка, привязанная к дереву, но в ней есть крошечное отверстие.

– Это называется соларография, смотри! – Элли поднимает жестянку, лежащую у подножия дерева. Сколько же их здесь! Пока я изумленно наблюдаю, она уже опускается на колени, закрывая это хитроумное детище собой от солнца, отрывает кусок изоленты, обмотанный вокруг верхней части, разделяя банку надвое. Внутри к корпусу приклеена плотная бумага, а на ней перевернутое изображение городской панорамы, но цвета искажены. – Вот! – Она сует мне в руки свое творение, выглядя очень гордой.

– Как такое возможно? – Я действительно не понимаю, глядя на снимок, сделанный маленькой девочкой из подручных материалов. – Это какое-то волшебство!

– Так и есть! – Элли снова закрывает банку. – Нужно проявить, иначе выцветет. Все дело в солнце, оно проникает в отверстие и постепенно на светочувствительной пропитке появляется изображение, но главное не это. Подожди здесь! – Девочка вприпрыжку бежит к рюкзаку и возвращается со стопкой фотографий, сделанных с того же ракурса. На них уже более четкое изображение, не перевернутое и немного блеклое. В небе над панорамой видны световые полосы, словно кто-то дорисовал их светящейся ручкой. – Вот эти линии описывают траекторию движения солнца. Я делаю их уже почти год, какие-то чуть дольше, этой всего неделя, – она тычет пальцем в сторону банки, висящей на дереве.

У меня нет слов, чтобы описать, насколько это удивительно.

– Можно мне одну, пожалуйста? – спрашиваю, потому что из всего, что я мечтала обнаружить за пределами монастыря, снимки Элли кажутся самым большим доказательством существования чудес. Я не глупа и понимаю, что в этом замешана наука, но так не хочется рассеивать магию.

– Конечно! Бери сколько хочешь! Я сделаю еще! – Она с восторгом подпрыгивает на обеих ногах.

– Ты даже не представляешь, как это здорово! Спасибо, – шепчу, перебирая стопку самодельных кадров. Все они сделаны определенным способом, но ни один новый не похож на предыдущие. Я выбираю из стопки тот, что с самым большим количеством светящихся линий над городом.

– Когда-нибудь сделаю выставку с ними. – Элли кажется немного поникшей, но хрупкий голос все равно преисполнен надежды. – Я стану настоящим фотографом.

Часы на городской башне начинают громко отбивать призыв к возвращению, звучит пять ударов, и стрелки издают тройной мелодичный звон.

– Обязательно станешь, – ободряюще говорю, дотрагиваясь до ее плеча, поворачиваясь туда, откуда пришла. – Мне пора.

– Куда? Стой, город в другой стороне. – Она указывает пальцем на башню с часами.

Колеблюсь, потому что не уверена, что могу рассказать свою историю.

– Ты умеешь хранить секреты?

Элли бодро кивает, когда возвращаю стопку с фотографиями в ее вспотевшие ладони.

– Там, за лесом, есть женский монастырь, я ненадолго сбежала, но мне пора, пока кто-нибудь не спохватился. Может быть, однажды я тоже стану кем-то…

Губы Элли складываются в букву «о», я уже вижу море вопросов, что вертятся у нее на языке, но никто из нас не произносит ни слова. Она не спрашивает, увидимся ли мы еще, а я не надеюсь, потому что заводить друзей в незнакомом городе уже однажды пыталась, и вот чем это все обернулось.

– Может быть, когда-нибудь я приду на твою выставку, – говорю, прежде чем крутануться на пятках, и, превозмогая жжение в ушибленной коленке, быстрым шагом иду в сторону монастыря.