Не считая такого дня, как этот, я поддерживаю связь только с мамой, которая все еще думает, что ее сын – студент-выпускник военной академии сухопутных войск в Нью-Йорке. Просто чудо, что Роддсу удается держать моего отца на расстоянии, чему я несказанно рад. Здесь у меня больше свободы, чем когда-либо было, даже если учесть, что иногда я мечтаю вернуться в прошлое. Встретить Шай из школы, а потом начать все с чистого листа, убравшись из Сан-Диего куда-то еще, где моя жизнь полностью принадлежит мне и никому больше.

После очередного задания, с каждой новой устраненной целью я говорю себе, что все делаю правильно, а после последующего звонка и сообщения из дома капля сомнения разбавляет мою уверенность.

Роддс не был в восторге, передавая письмо, потому что для него любая привязанность, пусть даже такая странная, равносильна тому, чтобы собственноручно пустить пулю себе прямо в лоб. Ходят слухи, что он оставил близких, чтобы уберечь от опасности, и я не раз размышлял о том, что в сущности хладнокровное решение полковника было каким угодно, только не беспечным и глупым. Понятное дело, что если бы не исчезновение и гибель Шай, «Стикс» никогда не вышел бы на меня, но если бы обстоятельства сложились таким образом, что мне тоже пришлось выбирать, я бы без колебания бросил свою семью. Боль утраты слишком сильна даже спустя время, а может быть, я просто слабак, что не готов пережить подобное снова.

Ремеди же кажется безобидным типом привязанности, чем-то отдаленно напоминающим братско-сестринскую связь, но куда менее глубокую. Если однажды эти письма исчезнут, я смогу занять себя чем-то другим, не рискуя провалиться в бездну отчаяния. Все, что я буду помнить, – вкус лакрицы, тесно связывающий меня с каждым спасенным человеком.

И все же я выдвигаю верхний ящик стола, среди десятка новых упаковок ищу открытую, вытаскиваю лакричную палочку, вдыхая ее аромат в надежде найти подтверждение теории, описанной в письме. Все это кажется до того нелепым, что я смеюсь вслух, и нервное напряжение действительно исчезает как по волшебству. Думаю, лакрица и правда помогает, пусть даже не так, как я изначально думал.

Отправляю лакомство в рот, заставляя один конец длинной палочки свисать с губ, и усаживаюсь за стол, включая компьютер. Поиск больше по части Линкольна, который однажды в перерывах между швырянием топора и видеоиграми вдруг обнаружил у себя талант к хакерству. Но я не готов слушать тупые насмешки, поэтому вбиваю название монастыря и загружаю изображение соларографического снимка, чтобы отыскать городок, в котором сделано причудливое фото.

Понятия не имею, что собираюсь делать с найденной информацией, но почему-то прямо сейчас это знание кажется необходимым почти настолько же сильно, как сокращение легких для циркуляции кислорода. Это отвлекает от мыслей о доме и всем, что могло бы случиться, сложись обстоятельства по-другому.

Брейдвуд, Иллинойс. Я был неподалеку, в Чикаго, в прошлом месяце, когда выполнял очередное задание Роддса. Не то чтобы тогда это имело значение, но теперь мне становится любопытно.

«Привет, Ремеди!

Знаешь, мне нравится твое имя, но поскольку теперь мы друзья, как насчет прозвища? Мой друг Линкольн, повернутый на видеоиграх, раздает их всем подряд. С его легкой руки я стал Гишем, таким элитным воином-заклинателем, сочетающим черты мага и мощную физическую силу. В голове Линка звучит круче, чем в жизни, так что если тебе вдруг захочется предложить свой вариант, вперед!

Перейдем к вопросу с твоим хобби. Это покажется жутким, но не отметай, пока не попробуешь. Я слышал, что из праха покойных выходят отличные пластинки для проигрывателя, так что, если у вас там есть что-то вроде крематория при кладбище, все в твоих руках. Ручаюсь, что органная музыка – полный отстой.

Чуть не забыл! Кажется, я нашел решение твоей проблемы с волосами. Как насчет того, чтобы я красил свои в любые цвета на твой выбор? Мне нравится красный и синий, но я открыт к предложениям.

Уэйд!»

Запечатываю свой конверт и нахожу адрес монастыря, после чего обдумываю только что родившийся план. Роддс будет в бешенстве, так что я просто обязан придумать способ, как незаметно для него и смотрительниц передавать Ремеди наборы для хобби, пока она не найдет что-нибудь, подходящее для себя. Ответ на письмо в сочетании с этим порывом выглядит по меньшей мере идиотским, но я просто надеюсь, что моя попытка хоть как-то скрасит проживание девочки в монастыре и оставит небольшое напоминание о цивилизации.

Так проходит половина ночи в размышлениях и подсчетах, к утру я забираюсь в кровать и проваливаюсь в сон без сновидений, впервые за долгое время чувствуя себя умиротворенным и приближенным к тому, что обычные люди называют гармонией.

Глава 7

Ремеди

16 лет

Зубы ударяются друг о друга, обжигающий холод медленно распространяется по телу, и боль в затекших конечностях уже почти не кажется невыносимой. Поднявшись после воскресной мессы, я потеряла равновесие и упала прямо в проход, зацепив собой и уронив единственный источник тепла – одинокую свечу в латунной подставке. Мы все соревнуемся за право сидеть ближе к проходу в основном по этой причине, толкаясь и устраивая очередь, и вот, когда удача наконец выпала мне, я потерпела фиаско.

Несколько девочек злорадно хихикают, пока каноник^[3] заканчивает проповедь, остальные уже выходят вперед и выстраиваются в очередь, чтобы принять тело и кровь Христовы.

Сестра Леони, чья задача в основном состоит в том, чтобы проходить по рядам, проверяя, кто из нас поет, используя лишь малую часть голоса, или не склоняет голову достаточно низко при упоминании имени Иисуса, бросает на меня неодобрительный взгляд. Ее пухлое лицо практически непроницаемо, за исключением поджатых губ и острого взгляда, свидетельствующих о том, что она вот-вот выйдет из себя.

Быстро поднимаюсь, отряхивая и поправляя платье, стараясь игнорировать покалывающее ощущение в руках и ногах, а еще тот факт, что кожа на моих ладонях практически посинела от холода, царящего здесь, в часовне. Единственным допустимым движением во время службы был момент, когда мы брались за руки и говорили: «Мир вам!», – но этого все равно было недостаточно, чтобы согреться.

Когда подходит моя очередь, служительница алтаря передает канонику круглую пластинку, и я открываю рот, не чувствуя вкуса на языке. Далее идет глоток вина из общего кубка, что по моим меркам настолько же не гигиенично, как добровольное облизывание сиденья унитаза, но какой у меня выбор? Каноник – низкорослый худощавый старик с обвисшей кожей – говорит заученные слова на автомате, превращая происходящее в конвейер. Он выглядит полуспящим, даже когда бредет по коридорам, не обращая внимания на нас, кто должен почтенно склонять головы, отбегая в сторону, словно он королевская особа, а мы – придворные слуги.

Проглатываю подношение вместе с горечью бытия и становлюсь в колонну, предвкушая время наедине с собой, а еще момент, когда в туалетной комнате смогу засунуть окоченевшие руки под горячую воду, чтобы немного отогреться.

Когда я только попала сюда, в монастырь святого Мартина, первое, что показалось странным – мужское имя, так не характерно стоящее во главе места, где в основном одни только женщины. За исключением садовника, плотника и престарелого каноника. С годами я обнаружила еще несколько странностей, как, например, розги, висящие в каждом классе наряду с деревянным распятием и алтарем. Они почти никогда не использовались по назначению, но всегда служили негласным напоминанием, что мы должны подчиняться правилам, быть покорными и тихими.

Обетные свечи воняли мокрой шерстью, а поскольку обычно они горели весь день с пяти утра, к вечеру запах впитывался в одежду и даже кожу. Монахини позаботились, чтобы у нас было все необходимое по их меркам: собственный экземпляр Библии, молитвенник, четки, книга гимнов, распорядок работы и учебы. Даже номер койки на жестком металлическом каркасе в общей спальне на сто пятьдесят человек. Но когда у меня случились первые месячные, никто из них будто не понимал, о чем я прошу, стоя в классе перед окровавленным стулом под прицелом десятков глаз. Они презирают тампоны и любые современные средства гигиены так же сильно, как аборты и компьютеры, внушая нам свои архаичные принципы, почти скатившись до уровня средневековых нравов. И неустанно повторяют при этом, что тяготы и лишения должны подготовить нас к этой жизни и жизни грядущей.

Каждое утро мы преклоняем колени перед крестом, а вечером засыпаем с молитвой на устах. Прутья забора стали слишком узкими, чтобы я могла выбраться даже ненадолго, единственным спасением служат письма, надежно спрятанные мною в нижней части угловой полки в библиотеке прямо за стопкой никому не нужных ветхих изданий Библии.

Вот куда я направляюсь после того, как целых два часа отковыривала застывшие восковые капли от подсвечников в опустевшем зале часовни. На сегодня работы больше нет, и до вечера я могу притворяться читающей библейские поучения, спрятавшись между полок. На самом же деле я планирую распаковать один из подарков Уэйда.

Когда всем знакомый владелец фермерской лавки как обычно в понедельник утром пожаловал в монастырь с тележкой, груженной свежим мясом, молоком и яйцами, никто не заподозрил неладное. И лишь перед уходом он успел шепнуть, где будет спрятана посылка для меня. Полагая, что он ошибся или плохо пошутил, я все же отправилась в указанное место, как только представилась возможность. За ящиками с картофелем и свеклой лежал тонкий пластиковый пакет без опознавательных марок, а в нем лакричная палочка, очередное письмо и набор для изготовления ароматного мыла.

Я была на седьмом небе, радуясь, что запах овечьей шерсти наконец останется далеко позади. И впервые, когда свежесваренный скользкий розовый брусочек в форме цветка коснулся кожи под горячими струями душа, я расплакалась от счастья. Это было лучшим подарком из многих, последовавших после, а ведь там был даже крохотный плейер с наушниками и бесконечным числом музыкальных записей. В прошлый раз мне попалась небольшая коробка с кистями и красками, обернутая газетой. Увы, я слишком быстро осознала, что художником мне не стать, да и сушить наскоро написанную картину было негде, поэтому пришлось завернуть ее обратно, так что газетные чернила присохли к краске, испортив результат.

Каждые несколько месяцев мне выпадает возможность попробовать себя в чем-то новом, иногда я делюсь с Уэйдом успехами, подробно описывая процесс и то, что получилось. К своей чести, он ни разу не признался, что мои таланты в лучшем случае никчемны. Наоборот, в его письмах столько поддержки и доброты: стоит мне распечатать очередной конверт, как все вокруг стихает и сужается до одного клочка бумаги в моих дрожащих от волнения ладонях. Тепло, отпечатанное на листках, просачивается в заледеневшие от одиночества кости.

На самом деле даже если в конечном итоге ничего из опробованного не стало моим настоящим хобби, я никогда не принимала это как должное. Знание, что кому-то не все равно, единственное, что помогает мне не сдаваться и чувствовать проблески чего-то, отдаленно напоминающего наш старый дом в Канзасе.

Библиотека будто сотворена из тишины и ветхого запаха, здесь каждая третья книга впитала в себя дым ладана и слова молитвы, что нашептывали десятилетиями. Я должна испытывать спокойствие, переступая порог, но каждый раз в благоговейном трепете сердце ускоряется до немыслимой частоты ударов, и я ощущаю его биение прямо у себя в горле.

Сегодня это проявляется особенно сильно. Еще до того, как ноги приведут меня к дальней из полок, я напрягаюсь всем телом, замедляя шаг, перенося вес на цыпочки и чуть задерживая неровное дыхание. Что-то не так, чувства обостряются. Двойная жизнь в монастыре, как ни странно, научила меня быть осторожной и распознавать мельчайшие колебания воздуха, считывая чужое присутствие с невероятной точностью. Не слышно ни шороха, но даже сам кислород как будто стал гуще, тонкий, едва различимый шлейф мужского одеколона разбавляет книжную пыль, витающую в нем.

Сердце пропускает удар.