Волчонок, прости. Пишу глупости, вместо того чтобы переходить к делу. Но, клянусь, я сделаю это, сейчас, только соберусь. Ты понял бы меня, думаю, если бы Акио… если бы в те скорбные дни и ты думал о похожем, о том, о чем думаю сейчас я. И снова! Глупая, глупая Сати! Ты мибу, ты, боюсь, думаешь о подобном чаще, чем я. Но одно я знаю: ты никогда не касался своим подозрительным умом моих братьев. Ты вообще старался не касаться нас всех. Как жаль.

Что ж. Думаю, письмо пришло с немалой задержкой: когда многое уже случилось. Так и планировалось, ведь тот, кого я опасаюсь, дальновиден и проницателен. Поэтому я пожертвовала временем: пусть буря отгремит, пусть притихнет, и тогда… И к тому же мне вовсе не хочется, чтобы ты очертя голову бросался нести справедливость, превращая Красный Город в красное месиво. Ведь я могу оказаться глубоко не права и умереть совсем не от руки того, кто…

Нет. Я больше не могу так. Я буду говорить прямо, как бы больно, стыдно и страшно мне ни было. Я должна, если хочу хоть что-то предотвратить.

Я боюсь моего славного, любимого Юшидзу все больше с каждым днем.

Когда и что я сделала не так? Может, сановники были правы в сомнениях? Может, мне стоило поменять братьев местами, отправить Никисиру, с его терпеливой душой, растить самоцветные вишни? А Юшидзу, эту молнию во плоти, послать туда, где поет океан и молчит земля? Не знаю… я не собираюсь оправдываться, почему мне увиделось так. Мне не увиделось, слышишь, не увиделось! У моего – нашего! – выбора есть история. Я даже расскажу, хотя не рассказывала почти никому. Может, это что-то тебе объяснит.

Начну издали, со странного признания. В детстве, балованная родителями, я любила убегать на лотосовое поле, то самое, у Реки. Это сейчас, как ты помнишь, оно огорожено решетками, чтоб люди любовались, но не ходили, а тогда было иначе. Вряд ли ты, с твоей любовью к красоте, не поймешь маленькую меня: даже издали это завораживает – лилово-золотая пляска лепестков в бархате листвы, у хрустальной глади под сверкающим солнцем. Ласковый шелест. Сладкие, влажные земляные ароматы. Мне было хорошо там. Пользуясь тем, что только часть поля в воде, а часть довольна и болотистой прибрежной почвой, я бродила, касаясь цветков и бутонов, я бережно срывала самые чудесные и носила домой. Меня бранили: как же так, принцесса не может гулять где ей вздумается, а если змея или разбойник?! Но я гуляла. И не понимала, что же здесь дурного.

Я поняла, когда меня позвала метка. Мой прекрасный цветок шепнул: «Почему бы не взять немного этих лотосов, не принести в дворцовый сад и не развести там? Легендарная королева Орфо тоже так делала». Легендарная Орфо… о, она мне нравилась. И вряд ли ты удивишься, что в следующий побег к Реке я прихватила садовую лопатку. Я забыла о важном. О том, что принцесса Орфо не касалась лотосов на священной земле, а выращивала их сразу в пруду. Семена же принес Скорфус, ее дерзкий черный кот с золотистым глазом, с островов Игапты. О том же, чтобы тронуть цветы, растущие в таком особом месте, как Река, и не просто сорвать для удовольствия, а потревожить корни… о таком не было и речи. И случилось то, что случилось.

Стоило облюбовать уголок, и присесть, и попытаться подкопать юный саженец, как десятки стеблей стали оплетать мои руки и лодыжки, один стянулся удавкой на шее. А цветы… дивные цветы во всю ширь разинули лепестки и зашипели, зашипели, будто голодные гуси! Я закричала – как же я закричала! – а потом стал заканчиваться воздух.

И вот я хрипела, билась, а стебли тянули меня ниже и ниже. Земля была рыхлая, я быстро почувствовала, что ухожу в топь, забилась сильнее, но уходить стала только быстрее. Видимо, боги очень разозлились. Неспроста поле раскинулось ровно там, где раскинулось: у самой кромки Реки близ дворца, никогда не разрасталось и не уменьшалось. О, если бы я знала, если бы тогда знала, что злые лотосы потом мне еще и отомстят… Но как я могла?

В земле я, безвольно упавшая, была уже почти по подбородок, но прибежали они. Мои славные Никисиру и Юшидзу. Они, оказывается, следили за мной, хотели узнать, куда я убегаю, думали, к какому юноше миловаться, хотели потом меня дразнить и выманивать у меня подарки, деньги, сладости. И вот они подскочили, и тоже закричали, и… Никисиру выхватил из-за пояса нож, и замахнулся, и стал лихорадочно рубить лотосы. Он звал меня и все просил потерпеть, он дрожал от страха, а на щеках его горел румянец гнева и усилия – так спешил он помочь. Не получалось. Стебли, которые я так легко срывала, оружию не давались, только насмешливо извивались и хлестали по лицу то листьями, то бутонами, а потом и потянулись уже к нему… я зарыдала. Горько зарыдала, поняв, что погубила весь Ийтакос! Цветы убьют нас всех. А если убьют, у трона и берегов не остается наследников! А тогда? Что делать отцу и матушке, когда истекут их двадцать лет правления? Они не успеют вырастить нового ребенка, вынуждены будут короновать кого-то из дальней родни! А там много злых, завистливых потомков тех, кто получил наместничество, но был его лишен – за плохие урожаи и прочие неудачи, за то, что вовремя не завел детей, за предательские поступки и попытки отнять императорскую тиару.

Цветы зашипели громче, стебли сдавили Никисиру кисти, и нож упал в топь. Теперь я могла видеть воочию: как зеленые жгуты обвивают его, как опрокидывают сначала на колени, потом на живот, как начинают затягивать – а он рычит и бьется, зовя то меня, то брата. Брата… Маленький Юши, которому было лет девять, стоял чуть в стороне, испуганно грыз костяшку указательного пальца, переминался с ноги на ногу и молчал. «Беги!» – крикнула я, уже задыхаясь, но он то ли не услышал, то ли не понял. «Юши! – у Никисиру было больше воздуха, и голос прозвучал четче. – Юши, спасайся». В рот ему попала земля, он закашлялся, ну а у меня уже хрустели позвонки. Юши стоял. Я видела: и к нему ползут страшные стебли, шевелятся листья, любой из которых может закрыть его личико, как подушка. «Юши!» – закричала я, и это его разбудило. Он вынул изо рта палец, посмотрел на нас, потом на нож, и я уже хотела искать воздух, чтоб запретить ему нас выручать… но опоздала.

Он отскочил чуть в сторону, будто правда хотел бежать, расставил руки… и сгреб в охапку сразу несколько стеблей, листков и бутонов. Просто сгреб и прижал к себе, словно обнимал собаку, которая давно потерялась и тут внезапно нашлась. Глаза его с удивительными длинными ресницами закрылись, лицо просветлело, и засияла метка на тонкой ручке… о, милый волчонок. Как он был прекрасен в тот момент, наш Юши в легкой пестрой коги^[32] и со смешными пушистыми хвостами из волос. А главное… он что-то сделал этой доверчивой нежностью. Я почувствовала: хватка стеблей ослабевает, я могу дышать, шевелиться. Отпускали и Никисиру: он первым вырвался из плена влажной земли, помог мне, кинулся к брату. «Юши!» – Но тронуть растения он не решился. А наш брат, отпуская лотосы, серьезно так посмотрел на него, на меня – о боги, представляю, какими грязными и жалкими мы выглядели. Но он улыбнулся как ни в чем не бывало, сам к нам потянулся, и мы, подхватив его за руки, помчались прочь.

Больше я не гуляла на том поле, не думала разводить мерзких лиловых монстров в саду. Я теперь боялась их как огня; Никисиру тоже, и чудо, что Юши – он был очень болтлив – не выдал нас родителям. Так или иначе, мы продолжили жить, и вот прошло пять лет, мне исполнилось восемнадцать, а двадцать лет родителей истекли. Мне пришла пора короноваться. Никисиру к тому времени было шестнадцать, Юши – четырнадцать, но стало уже очевидно: наместники берегов, наши дальние родственники, плохо справляются и будут низложены. Левый и Правый берега достанутся моим братьям, пора думать, какой кому. Я – новая Императрица. Мне решать. Мне… И все это время маленький Юши, усмиряющий лотосы, жил в моей памяти. Жил, хотя подросший Юши стал совсем иным. Забавно, они будто поменялись местами: Никисиру совсем разлюбил оружие и охоты, теперь в свободные часы он чаще возился в саду со мной или читал в беседке; Юшидзу, наоборот, прибрал к рукам сердца учителей по боевым искусствам, да и охот не пропускал. Волки, лисы, тигры… он настигал всех.

Вскоре после коронации вы с братом пришли в мою жизнь. Акио стал моим супругом, и мы забрали тебя, я какое-то время жила в счастливом любовном наваждении. Подумать только, судьба моя ведь пересеклась с судьбой Орфо еще в одном: я вышла за врача! За прекрасного врача, который… впрочем, прости мою нежность, я просто все еще очень люблю мужа. Так или иначе, через год срок выбора подошел окончательно.

Решившись, я позвала братьев и поставила перед правдой: скоро они получат власть. Никисиру – сейчас, Юшидзу – через пару лет. Я боялась их ответов, и не зря. Юши помрачнел, Никисиру опустил глаза. Они переглянулись – о, эти взгляды мальчишек, где девчонке не место. Тишина провисела несколько холодных секунд. Наконец Никисиру сказал:

– Что ж. Я готов забрать берег, где тяжелее. – Глаз он так и не поднял.

Я прекрасно поняла, что он имеет в виду. Я видела: взгляд Юши бегает по моим золотым императорским одеждам, по самоцветному сиянию на кончиках волос. Его волосы тоже переливались, быстро, нервно… Я шепнула:

– Правильно я понимаю, ты готов пойти на Правый берег?

Никисиру кивнул.

– Справишься с вишнями?

Он пожал плечами:

– Можно подумать, есть выбор. Чтобы с ними мучился Юши, я точно не хочу.

Мучился… я была рада, что нас не слышат старые канрю^[33] отца, те, кого мы с Акио оставили, потому что не могли пока полностью пересобрать Совет. Они многое высказали бы и брату за такие слова, и мне за то, что не ударила по губам. Оскорбить наше сокровище! Благословение, посланное, чтобы спасти редеющее человечество! Боги доверили саженцы нам, только нам! Не жадной Гирии, не хитрой Игапте, не грязнулям с Дикого континента – нам! От нас это благо расходится, как кровь по жилам, более нигде не приживаясь. Но я не могла поспорить, вишни капризны. И каждый плохой урожай – а урожаи при последнем наместнике были хуже и хуже – бил по казне, ведь больше почти ни в каких наших товарах соседи не нуждались. Точно объяснить беду никто не мог, но все подмечали: от наместника зависит многое. Тот, кто стоял на Правом берегу, троюродный брат матери, был хил телом, уныл нравом и вишни не любил. «Они пьют мою кровь», – вечно жаловался он. И, уверена, вишни слышали. Прошлое подтверждало наши догадки: лучшие урожаи получались при сильных, веселых, жизнелюбивых, добрых наместниках. Никто из приходивших в те края ради денег и власти не приносил Правому берегу счастья.

– Ты повторяешь ошибки, – сказала я тихо Никисиру, и он опять понурился.

– Обещаю, что научусь почтению.

Я колебалась. Снова я посмотрела на Юши – красивого, стройного, высокого Юши, который рядом с более крупным братом выглядел как изящная черноплодная рябина рядом с разлапистой сосной. Юши вплел сегодня ленты в прическу, они переливались так же, как кончики волос. На щеках играл нервный румянец. Я залюбовалась братом, и образ – рябина – резко сменился в голове другим. Нет, нет, Юши сам – вишня. Во плоти. Снова ожило воспоминание: как я умираю в земле, как брат обнимает мерзкие лотосы и спасает меня. И его сверкающая метка, метка, как у меня, но явно сильнее! Боги… боги, почему же он молчит? Хотя понимаю, он не хочет, не хочет…

– Что ты так жалобно глядишь, сестра? – тихо спросил он, и Никисиру удивленно вскинулся. А я, наоборот, потупилась. – Хочешь о чем-то спросить?

– Чего желаешь ты? – выдавила я и облизнула губы. – Юши… ты желаешь пойти на Левый берег, к океану?

Брат рассмеялся. Его чудесные глаза приняли отстраненно-мечтательное выражение, и он игриво подпер рукой голову, пригибаясь к подлокотнику дивана. О, этот диван, как и всю западную мебель, заполонившую некоторые комнаты нашего дворца, он обожал.