За праздники он падал в обморок еще не раз, и выхаживать его вызывался сам Акио. Ему тоже было стыдно, он хотел разделить со мной вину и выказать благодарность, но сейчас я понимаю: не стоило. Не стоило ему сближаться с Юши. Не стоило отвечать на праздные, невинные вопросы: как живется Императору, что Император делает. Акио рассказывал бесхитростно: о городах, бодро вырастающих в Центре, о кораблях, спускаемых на воду, о новых больницах и гостях. О прибыли за вишню, об урожаях и улове Никисиру. Ты сам знаешь, таков был Акио: легкий на подъем, готовый на любую работу, не замкнувшийся, в отличие от тебя, даже когда ваша семья… прости. Я лишь к тому, что, не будь он моим супругом, тоже мог бы стать для Правого берега неплохим наместником, о чем Юшидзу ему и сказал, уезжая в тот год, и добавил: «Да. Вот бы поменяться местами… ненадолго». «Вряд ли Сати бы одобрила, – ответил мой добрый муж. – Но, если будешь болеть, пожалуйста, зови, я приеду сам. Помни, мы – семья». Юшидзу улыбнулся и пообещал: «Что ты, нет. Больше я не заболею, обещаю, я вас так не подведу».

Душа моя была не на месте. Что я сделала? Приказала кое-кому из старых слуг, уехавших с Юши, следить за ним и докладывать о его здоровье. Я знала: он будет молчать. Слишком горд, упрям, любит потрясать великолепием, ненавидит слабость. Так и вышло. Он молчал. Молчал, хотя обмороки начались, едва стали завязываться вишневые плоды; молчал, а на меня сыпались депеши: «Пролежал в горячке три дня», «Не ест четыре», «Пошла кровь из носа…». А ягод было много. Еще больше, чем в прошлый год, они наливались спелостью. Я металась по дворцу, пугая Рури плачем, я не знала, как смотреть в глаза Никисиру, если, например, Юши не станет… но первой сдалась не я, сдался Акио – и поехал к нему, не объявляя о визите.

С Юши он пробыл несколько дней, не застал ни одного обморока, да и выглядел брат хорошо. Был свеж, весел, целыми днями работал, а потом гулял. Акио не заметил в Юши ничего странного… поначалу, пока однажды тот не затащил его купаться в озеро близ старейшего на берегу сада, недалеко от дворца. Тогда-то Акио и заметил ее – свежую, большую рану у Юши на груди. Встревоженный, спросил: «Кто напал на тебя?» Юши отнекивался, но сам знаешь: в вопросах здоровья Акио было не переупрямить. Брат сдался: «Я сам. В грозовую ночь перед самым твоим приездом, здесь же, когда тоска и усталость затмили разум. Вот под тем деревом. – Он указал на самую высокую вишню, что нависала над водой, почти купая в ней ветви. – Но я остановил себя вовремя, как видишь. Прошу, не сообщай сестре».

Акио ничуть не утешился, наоборот. Он был потрясен тем, что его славный друг, да и пациент, в котором он видел много света, едва не свел счеты с жизнью. «Как ты мог?» – спросил он. «Даже императоры устают, разве нет? – отозвался Юши, взял его ладонь и приложил к своей груди, точно к ране. – Но все уже в порядке. Слышишь? Даже мое сердце бьется ровно». Акио показалось, что руку его обожгло – так он испугался, так спешно потребовал: «Обещай больше так не делать! Лучше уж я правда займу твое место, славная наследница у нас уже есть!» Юши лишь рассмеялся и больше о плохом не говорил, ну а вскоре Акио вернулся домой.

Как ты помнишь, на следующий день его не стало.

Милый волчонок, мне так больно… Накануне я совсем разгрустилась, и назавтра Акио пообещал мне сюрприз. Ушел поутру из дворца – а через несколько часов его труп нашли в заводи за лотосовым полем. Они утянули его! Утянули с земли и утопили, как чуть не убили меня. Чудовищные следы на горле, руках… ты видел сам, не стану бередить рану. Я написала это, лишь зная: теперь ты сложишь два и два. Предположишь то же, что я: не поделился ли Юши с Акио нашим приключением, не сказал ли, что я когда-то любила лотосы? У Акио не было ни ножа, ни лопатки. Но не решил ли он сорвать мне цветов? Он, конечно, должен был понимать, что после пережитого страха такой сюрприз меня не порадует, но зачем-то он ведь туда отправился? Его могло вести и любопытство, я всегда чувствовала это – его желание правда стать частью нас. Увы, таков удел всех пришлых – жен и мужей, которых выбирают члены правящих семей. Божественное Правило Равнокровия позволяет императору жениться и на нищенке, но нищенка эта, став императрицей, даже в шелках и золоте помнит, кем была. И ей придется много трудиться, чтобы двор и окружение супруга если не полюбили, то хоть приняли ее по-настоящему. Акио… думаю, он был встревожен. И, как и ты в своей работе, решил пойти по следам. Собрать несколько наших воспоминаний и нащупать корни беды. Или… кто-то навлек ее на нас каким-то немыслимым образом? Не знаю.

И вот я осталась вдовой, а братья, поддерживая меня, стали чаще приезжать ко двору. Юши больше не падал в обмороки, Никисиру брал с собой детей: и принца Асагао, и приемыша-косё, Мэзеки, ну а принцесса Джуни вообще большую часть времени жила со мной и Рури, о славная девочка и наша опора. Скорбь точила меня. Рури огорчала скромными успехами и ранней, неразборчивой, так похожей на мою влюбчивостью – но с дядюшками преображалась, старалась казаться лучше, чем есть, ее раненое сердце искало замену отцу. В общем, каждого приезда Юшидзу и Никисиру я ждала как праздника. И не сразу заметила новые тревожные тучи над нашим маленьким миром.

Сначала были тренировки. Юши решил помочь Рури овладеть даром. Ты помнишь ее вечные проблемы с концентрацией, она не могла даже удержать поднятый взглядом предмет дольше пары мгновений, не то что переместить. Зато когда злилась, у нее всё и все летали! Юши придумал забаву – состязание. Такое: он подбрасывал повыше, например, два яблока, и, пока Рури должна была волшебством – не злясь при этом! – взорвать первое, он прыгал и мечом рассекал свое. Либо другое: он удерживал пиалу с молоком на кончике пальца, а она – взглядом. Они считали очки, и проигравший выполнял желание победителя. Нетрудно угадать: поначалу Рури проигрывала все время. Юши, конечно, был милостив и не просил ничего сложнее, чем «Отдай свое пирожное», «Почитай мне стихи», «Обмахни меня веером», но мою девочку и это удручало. Я уже хотела все пресечь… но тут она начала побеждать. Я не верила. Юши добился такого за полгода! Вот только кое-что в тренировках смущало меня сильнее, чем проигрыши дочери. Юши не всегда ограничивался яблоками. Порой в воздух он подкидывал змей, крыс, птичьи яйца. Что-то живое. Я прекрасно понимала: Рури, как и все Ямадзаки, должна уметь сражаться и при этом остаться безгрешной, не убить ни одного человека. Но как же мне не хотелось, чтобы она попробовала кровь в столь юном возрасте! Об этом я сказала и Юши, и, казалось, он понял меня. Увы, к тому времени Рури уже разорвала пару крыс и расплющила пару ядовитых змей.

Потом были цветы. О, цветы… те самые проклятые лотосы, они снились мне, а потом я иногда находила их на подушках, просыпаясь. Я бранила слуг, допытывала часовых, но никто ничего не мог объяснить. Особенно страшно становилось, когда я находила еще мокрые кусочки тины на полу. Не будь наши боги строги к отлетевшим душам, не отправляй их сразу на перерождение или в Рой, я ведь правда решила бы, что это Акио, мертвый Акио передает мне привет. Сейчас, в свете всего, я предпочла бы, чтобы так и было. Увы. Едва ли.

Следующими были поцелуи. О, волчонок, тебе не понять, каково растить дочерей! Говорят, самый трудный возраст с шестнадцати, и так, наверное, у большинства, но наша семья какая-то неправильная. Я была дурной девчонкой в тринадцать, и Рури такая же. Ее дар с обретением женской сути взбесился, сама она снова, как до сближения с моими братьями, стала капризной и беспокойной. Но особенно мальчики, мальчики… Ох… Глаз ее все время на кого-то падал. Ненадолго, и это тоже казалось мне неправильным. Вот она, присев на камешек, мило беседует с сыном садовника, вот пробралась в кухонный черный ход поболтать с поваром, несущим фрукты, вот кокетничает с кем-то из стражи, не разбирая возраста, – а мне остается держать маску спокойствия и радоваться, что эти люди хотя бы не отвечают ей взаимностью, скорее пугаются. Рури, Рури… я бы относилась к этому проще, не скажи она однажды совершенную мерзость. Я ругала ее за очередной флирт, упрашивала быть тише еще хотя бы года три, а там мы подыщем ей супруга! Так знаешь, что она заявила в ответ на шутливый вопрос, за кого бы она хотела замуж? «За дядю Юши!» Тут же, конечно, поправилась, вспыхнув как пион: «За кого-то похожего». Ох… Мы быстро закончили разговор, но теперь каждый раз, когда Рури общалась с Юши или с любым мальчиком, я начинала думать об этом. И обращалась с ней еще строже.

Может, для тебя все это звучит как глупости испуганной, усталой женщины. Ты поднимаешь бровь, думая: «Ну и что?» Может, ты и прав, а я глупа и труслива. Ведь мы все еще здесь: Рури приглядела очередного мальчишку, наконец кого-то достойного – Мэзеки. Я не удивлена, он так похорошел! У него стали такие же тонкие красивые черты, как у Юши, он грациозен, силен и обходителен. Братья и племянники со мной, мы хорошо проводим время, не ведем двусмысленных разговоров, а вот цветы… цветы снятся мне в кошмарах. Да и вишни тоже.

Юши… Юши все так же чарующе красив, мрачен и устал. В обмороки он не падает, но во взгляде его я иногда ловлю что-то пугающее, в словах – боль. А еще он не очень-то уважительно отзывается о богах, заявляя немыслимое: что пора бы им перестать обращаться с нами как с прирученными обезьянками (обезьянками, именно так!). Однажды, под действием вина, он высказался прямее: хорошо бы боги забрали все свои мерзкие разрушительные дары, от Правил до вишен. Хорошо бы они, эти чужаки, всегда жившие на Святой горе, никогда оттуда не спускались и не мешали нам идти своим путем.

О волчонок… ты сам, думаю, понимаешь, какие это все тонкие материи, легенда о нашем с богами сближении действительно далека от трогательных сказок о детях и родителях. Но сравнение с обезьянами… пусть обезьяны – наша родня, пусть наши предки, едва произошедшие от них, и вправду лишь привлекли случайно божественное внимание, забравшись на гору и украв пару ценностей, чтоб обогреть пещеры… Это ведь неблагодарно. Мы всем обязаны богам. Чем, например, был Ийтакос, пока у нас не появились вишни? Непримечательной громадиной на задворках мира, где только и умели ловить рыбу, ткать да сеять рис. Большая мировая кормушка да прялка – так нас звали за глаза и храбрые мореходы физальцы, и игаптяне с их золотыми гротами и плантациями лекарственных трав, и утонченные гирийцы с их чудесными мраморными карьерами, самоцветными островами, пастбищами, оливковыми рощами… и где они сейчас, все эти цивилизации-гордецы? Распались на обломки, которые забыли половину собственных секретов, растеряли сокровища и славу. Я говорю это и брату, но он лишь усмехается. Потерял все уважение к нашему наследию.

Я чувствую: Юши… Юши злится. Да, тут и моя вина: в последние две-три осени я не была с ним достаточно ласкова, я хвалила его за славные урожаи, но позволяла себе просить еще немного больше. Сам помнишь: деньги нужны были нам на новые больницы и школы, потому что население растет; на дороги, корабли и порты, на лекарства, одежду, древесину! Не говоря уже о нуждах кан и армии… Маджидайский мандарин, этот мерзавец, все чаще пишет с теми омерзительными предложениями, о которых я говорила: что не против был бы обладать мной, обладать нами, обладать Ийтакосом (разумеется, он зовет это «священный союз»). Не знай я, что он ленивый жирный трус, – заподозрила бы, что бедного моего мужа убил он в надежде все обстряпать. Ох, глаза бы мои его не видели! Впрочем, это все же ненужное отступление.

Юши надломлен, и душа его, кажется, блуждает во тьме. Я потеряна, не могу поговорить о своем страхе даже с Никисиру: зная их близость, я вовсе не уверена, что мой добрый средний брат не бросится все улаживать напрямую. Что почувствует бедный Юши, услышав: «Сестра теряет доверие к тебе и подозревает, а не хочешь ли ты занять ее место?» Что он почувствует, если я глубоко не права? Не знаю. Не хочу знать. Поэтому буду просто ждать и стараться провести время счастливо. Так, как мы проводили прежде.