На ломтик лука в тарелке приземлилась муха, зашевелила лапками. В воздухе висела илистая духота, и в ней колыхался раскаленный солнечный свет. Вспомнилась книжная пыль, кружащая в коридоре, и кроссовки, с яростью затолканные подальше в гардероб; отцовская фотография на прикроватной полке. И мама, моя неунывающая, несгибаемая мама, порой молчаливо глядящая в окно, пока за ним не начнет смеркаться… будто кто-то вот-вот пройдет по дорожке к подъезду и нажмет на дверной звонок.

Интересно, танцует ли мой отец с духами, просто в другом месте, с созданиями иной земли?

Девушка-росомаха, словно ощутив мою тоску, погладила меня по запястью:

– Ты привыкнешь. Путь к Сейду находят лишь те, кто не создан для людского мира, кому в нем плохо. А с нами тебе будет хорошо. Нам всегда весело, и мы никому ничего не должны, кроме леса.

– Мне не было плохо, – возразила я и повернулась к красному камню. Солнце почти вошло в зенит, сияя точно над Сейдом – хитро прищуренное кошачье око, созерцающее своих детей.

Я не намеревалась сдаваться так просто. Честно. Представила, как переворачиваю тарелку, разбрызгивая гнилой бульон по скатерти, встаю и иду прочь. Но тут же, как наяву, услышала пронзительный визг ярящихся духов, скрежет когтей по скалам, топот и гогот и увидела, как они скидывают свои маски, а под ними – пасти, морды, челюсти, нашинкованные клыками. Нет ничего ужаснее, чем неуважение. За него могут и растерзать – заживо, со спины, вытягивая лопающиеся куски мышц и жира.

Умирать я не хотела. И подумала: возможно, кому-то просто суждено исчезнуть. Пропа`сть – если не здесь, то где-то еще. Возможно, здесь – не самый худший вариант: среди опушек и лощин, среди ручьев и озер, под кристально голубым небом. У меня не будет дома, но будет трава, прохладная от росы, в которой можно лежать, любуясь рассветом; будет тропа, по которой научусь ходить, как лань или лиса. Смогу, как мечтала, бежать без усталости, наперегонки с ястребом в вышине, и хватать путников за ноги, уволакивая в омут или нору, где утоплю или защекочу до смерти. Сольюсь с тьмой между деревьями – и никто меня не найдет. Кроме ворона, что сядет мне на плечо или на макушку, пока я выслеживаю добычу – или стою посреди ничего, наслаждаясь тем, как солнечные огни танцуют на цветочных бутонах. А ближе к зиме я босиком ходила бы по льду, слушала его песни и спала под сугробами. Зов дороги стал бы моим спутником; и будучи духом этой земли, я исходила бы ее вдоль и поперек. Быть может, мне даже положена своя шкура, новая кожа сильного зверя.

Ты ведь сама хотела исчезнуть, упрекнул голос внутри, так зачем бороться? Теперь, когда у тебя нет ничего – и есть все.

– Я буду скучать по матери, – сказала я. – Если останусь, я смогу ее позвать?

– Да, – ответила росомаха. – Со временем, когда окрепнешь.

Я кивнула:

– Хорошо, – и нерешительно зачерпнула мясную похлебку.

Джой Моен

Дети мха и полыни

Прежде чем окончательно открыть глаза, Ведана медленно выдыхает воздух из ноздрей, будто дух испускает. Лицо ее безмятежно, словно и не снились мгновение назад короткохвостые бесенята, словно не рвали душу, не тянули за руки и ноги, грозясь разорвать на части. В фиолетово-голубых глазах отражается застарелая печаль, привычная молодому сердцу. Да и кто ее не чувствовал теперь, эту всепоглощающую грусть, что хуже болота, вязкого и тягучего, на котором стоит деревня. Особенно горестно становится в такое чудесное время, когда занимается рассвет. Солнце ласково румянит щеки, нежный ветерок треплет за пшеничные локоны, а легкая дымка гуляет меж травинок в поле, оседая каплями росы, предвещая знойный день.

Еще совсем недавно Ведана позволила бы себе понежиться подольше на примятых стеблях полыни, вдыхая ее умиротворяющий терпкий запах пыли и прохлады, но сейчас, когда матушка предана земле, а старшая сестрица, Казя, слаба здоровьем, не время блаженствовать. Близ праздника летнего солнцестояния дел в деревне немало, особенно у тех, кто ведает больше остальных: насобирать да насушить трав, умаслить домовых и дворовых, посетить больных, – и как бы хорошо ни было у кромки леса, куда не ступает нога даже случайного путника, пора возвращаться. Лишь бы у Кази хватило сил побороть измучивший ее недуг, только бы выстояла, негоже деревне без защиты стоять. Не успела матушка в земле покой обрести, как зашлись лаем собаки, чуя неладное, зашумел недобро лес могучими ветвями, горько заплакала младшая сестрица Греза. Ежели не сможет Казя встать вместо матушки на защиту деревни, придет черед Веданы. Знать бы наверняка собственную судьбу, чтобы если не отвратить, то хотя бы готовой быть ко всем ее превратностям, но ворожеям так далеко заглядывать не положено.

Думать о плохом не хотелось, и девушка смежила веки, чтобы выкрасть еще минутку покоя до того, как гомон деревни и чужие беды опутают силками до самого позднего вечера. Откуда-то с краю поля донесся слабый крик птицы, а уже через мгновение граянье вороны заставило Ведану рывком сесть на месте, озираясь по сторонам. «Пожалуйста, только бы не в нашу деревню, пролетай, пролетай мимо», – взмолилась девушка, прижимая кулаки к груди, но настырная черная птица, как назло, опустилась на сук давно упавшего полусгнившего дерева, утопленного в почву, и, повернув голову набок, пронзительно крикнула.

– Кыш! Прочь отсюда! – поднялась на ноги Ведана и топнула, чтобы спугнуть нахалку, но та лишь блеснула глазами-бусинками, продолжая твердить свое. Быть беде, коли воронье в клюве весть несет. Ничего не поделаешь, отказаться нельзя. Хоть бы обозналась глупая птица, хоть бы ошиблась, только бы с Казей ничего не случилось.

Подпоясав простое льняное платье потуже, Ведана направилась в сторону деревни по протоптанной ею же дорожке. Чоботы ^[2], покрытые высохшей грязью и пылью, то и дело запинались за кочки, попадали в капканы из туго скрученных между собой трав. Невдалеке показались частые приземистые домики, будто специально сгрудившиеся вместе для защиты от опасностей извне. Покрытые мхом, поросшие сорняками крыши укрывали жилища от посторонних глаз. Вокруг все полнилось жизнью, цвело. Смотришь по сторонам, и глаз радуется, даже сквозь плетень пробивались жгучие листья крапивы и душистая зелень смородины, будто неведомы природе беды человеческие. Не щадит она ни чувств людских, ни душу, что распахивает свои теплые объятия навстречу новому дню, ни руки, что неустанно возделывают матушку-землю, ни сердца, трепещущие от надежды. Знай себе красками да плодами щедро одаривает, восхвалений ждет за работу тяжелую.

Рано просыпается деревня, только светило небесное лучами всеведущими землю прощупает, а человек уже тут как тут, за водой к колодцу с ведрами топает, стол к завтраку накрывает, белье всхлапывает, готовясь для работы в полях. Две девицы отворили двери и ставни окон, чтобы впустить приятную прохладу, и судачат у порога, малых деток держа на бедре. Проводили Ведану суровым взглядом, недолюбливают, но чуть что обязательно наведаются, чтобы мазей и настоев лечебных спросить. Привыкла девушка к подобному отношению, сколько себя помнила, так было всегда, но порой сердце отчего-то желало иного, чтобы добром на добро соседи отвечали не раздумывая.

В начале деревни колодец встречает путников, никому не отказывая в нужде промочить горло. На каменном его кольце стоит мальчонка, лет шести, и смотрит в бездонную глубину. Оборванец, сразу видно, щеки измазаны грязью, одежда не по размеру висит мешком, явно досталась от отца. Опасно стоит на краю, вбок накреняется, того и гляди сгинет. Ведана прошла было мимо, чужие дети не ее забота, но остановилась, призадумалась.

– Чего делаешь? Помереть хочешь раньше времени? – прикрикнула на мальчишку девушка, обойдя с другого края колодца и скрестив руки на груди.

– А тебе что за дело? Не видишь, занят я! – Несмотря на то что речи его казались взрослыми, надулся паренек, словно дитя малое, коим ему и положено быть, и еще ниже склонился он к густой непроглядной темноте колодца.

– Да мне, собственно, все равно. Спросила, только чтобы совесть свою успокоить, но коли так хочется, прыгай. Все равно потом Углешка в прах обратит. – Пожав плечами, Ведана пошла прочь и спрятала улыбку, убедившись, что ее слова произвели нужный эффект. Мальчишка резво спрыгнул с каменного кольца и бежал теперь впереди девушки, к ней лицом.

– А-а, ты же ведьма! Ведьма, а, ведьма, погадай мне, я тебе отплачу как следует, – заулыбался мальчик, вытирая сопли застиранным рукавом.

– Да что у такого, как ты, может быть. Не трать мое время, уйди с дороги! – шикнула на него Ведана, но тут паренек вытащил из кармана золотое колечко и покрутил им прямо перед носом ворожеи.

– А вот что! Не погадаешь – всем расскажу, что ведьма свои обязанности в деревне не исполняет, и тогда-а… – Оборванец сделал многозначительную паузу, позволив Ведане самой представить искаженные злобой лица, бранные речи и крепко стиснутые кулаки. И без того жители в деревне не слишком доброжелательно настроены к ремеслу ее семьи.

– Стащил у кого, небось…

– Ничего я не крал, это кольцо так давно у нас в семье из поколения в поколение передается, что уже и забыли, для чего его хранить надобно. Все равно младыми помирают, скоро и мой черед придет. Бери! – Мальчонка сунул Ведане украшение в руку и, насупившись, стал ждать предсказание. Предчувствие беды нарастало комом в груди, нужно поспешить к дому, убедиться, что с сестрами все в порядке.

– Ладно, только побыстрее. Плюнь на землю, давай!

Мальчик сделал, как велено, и внимательно следил за тем, как низко склонилась Ведана, что-то тихо нашептывая, тонкой палочкой помешивая пенистую влагу.

– Интересно получается. Кому повешену быть, тот не утонет. Оборванец, а судьба у тебя хорошая. Проживешь все до капельки, что отмерено, и свое возьмешь. Будет что детям оставить, – отряхнув подол, произнесла ворожея.

– Брешешь! Какая же судьба хорошая может быть, коли через десять зим помирать! Обманула ты меня, ворожея, я все про тебя расскажу! – заплакал мальчишка, утирая глаза грязными кулаками, и отчаянно мотая головой. Ведана едва слышно вздохнула, поглаживая ребенка по макушке. Очень уж знакома ей была эта боль, но пройдут годы, и он, как и все, примет свою долю.

– Ты бы воспротивился в любом случае, верно? Хоть плохое, хоть хорошее я скажи, а посему пусть будет так.

Оставив ребенка играть подле рябинника, усыпавшего белыми лепестками землю вокруг, будто снегом, Ведана, подобрав руками юбку, бросилась к дому. Проснувшаяся деревня полнилась звуками оживающего быта, ничего не нарушало покой жителей. Покосившаяся от старости изба встретила девушку безмолвными окнами, занавешенными тряпками, запертой на засов дверью и черной от копоти трубой. Ни Кази, ни Грезы дома не оказалось, об их недавнем уходе говорили закинутые льняным полотном полати ^[3], заправленная свежая лучина для вечерних посиделок и оставленные на обычно пустующей лавке у печки травы. Ушли в спешке, вероятно, кому-то в деревне срочно понадобилась их помощь. Облегчение теплой шалью легло на плечи. Ошиблось воронье, как пить дать. Не пристало и Ведане опаздывать, а потому, собрав в узелок скудный обед, состоящий из двух пирогов с ягодами, поспешила из избы, но не успела и порог перешагнуть, как ее уже ждала давняя подруга.