Коммуна была большая – человек 50. Протусовался я с ними практически до начала сентября. А потом произошло чудо, которое вытащило меня в Петербург. Барышня Юля попала в беду: она, только поступившая на мехмат, приехала в Симеиз со своим молодым человеком отдохнуть – их банально обнесли. Этот Аркадий, ее молодой человек, пошел в Симеиз давать телеграмму, вернулся, пошел получать деньги – и все, Юля осталась одна, он не вернулся.

Сначала Одесса, потом Аркадий – какие смешные совпадения!.. Когда при «Ночлежке» я основал газету, распространяемую бездомными, в 1998 году мы пришли с ней в Одессу, и помогал ее делать Сергей Костин, возглавлявший фонд «Дорога к дому». И в Одессе у меня все было хорошо, когда я жил на чердаке, и с газетой там все было хорошо. А потом, как у Юли, в моей жизни тоже появился Аркадий (правда, другой) – и так же кинул, но об этом позже.

Юля сидела и не знала, что делать. В Петербург повез ее я, потому что умел ходить по трассе: остановить машину, вписаться в нее без денег. Да и мне стало интересно, что происходит в Москве и Петербурге, тем более до меня дошли слухи, что у Казанского собора народ бегает с трехцветным флагом.

Юлий Рыбаков, член Демократического союза:

«Демократический союз стал первой оппозиционной политической партией, которая решила не скрывать своих намерений и изменить государство, то есть структуру Советского Союза, о чем мы публично и заявили, выпустив соответствующие документы и сказав о том, что мы за то, чтобы ликвидировать монополию КПСС на власть, открыть свободу для всех форм экономики, свободу слова и так далее. Это была демократическая программа, которая, по сути дела, потом стала платформой, от которой оттолкнулись все политические партии после нас, но мы были первыми. ДС был протопартией, в него входили люди разных политических взглядов: либералы, социал-демократы, даже евро-коммунисты… Мы считали, что, прежде чем сформируются однородные политические партии, необходимо открыть глаза обществу и разбудить общество от той спячки и неверия в собственные силы, в которое оно было погружено. Мы сделали все, что могли, чтобы показать людям, что можно прямо, честно, открыто, не боясь репрессий, писать и говорить о том, как плох тоталитарный, коммунистический строй и что его надо заменить. Для этого по всей стране были созданы ячейки нашей партии, которые различными способами выпускали листовки, газеты, журналы. В общей сложности было где-то больше 100 с лишним таких изданий.

Кроме того, мы проводили митинги, например, “Вахту мира” в Михайловском саду. И после того, как прошел Первый съезд союзных депутатов, когда мы убедились в том, что 87 % там составляют коммунисты, хотя на самом деле коммунисты в стране составляют всего 13 %, мы решили провести митинг, предварительно отправив извещение, в чем нам, естественно, отказали. Но мы наплевали и решили – проведем. На самом деле, желающих участвовать было не так много – человек 50–60 членов ДС, но было много сочувствующих… Поэтому, когда к Казанскому собору подтянули войска и милицию, с тем чтобы не допустить нашего митинга, народ, конечно, повалил туда вместе с нами. И никакие милицейские кордоны не смогли нас остановить. Так мы прорвались к памятнику Кутузову. С собой под плащом у меня был припрятан российский флаг, который тогда еще был под запретом. Чтобы не было заметно, его древко было сделано из двух свинчивающихся половинок. Ребята прорвали оцепление перед Кутузовым с одной стороны, я подбирался с другой… Андрей Мазурмович подлетел к комсомольцам, которые нас тоже вязали, и сказал: “Ребята, мы с телевидения приехали – подкиньте меня”, – и комсомольцы помогли ему забраться на цоколь памятника Кутузову. Он, сильный, здоровый, бывший десантник, протянул руку Лене Гусеву, а потом и Кожевникову – они втроем туда забрались. Я тем временем с другой стороны разворачивал флаг, а потом закинул его к ним наверх.

Первый раз за 100 лет в городе реял трехцветный флаг. Причем у Казанского собора в 1860 году прошла первая студенческая демократическая демонстрация».

Добирались недели полторы – вдвоем очень сложно ехать, ведь обычно на дальнобое ездят с напарником. Юля держалась хорошо, из нее шарашил адреналин: она ж не понимала, куда я ее везу – дороги не знала, да и я не знал; ночью мы останавливались в лесопосадках – спать в любом случае приходилось, плотно прижавшись друг к другу.

Из одежды у нее остался только черный спортивный костюм. Помню, как-то мы вписались на заднее сиденье в автобус, а там мужик, окинув коротко стриженную Юлю в спортивном костюме сочувствующим взглядом:

– Откинулась?..

– Да, домой везу.

Надеялся, хоть рубль из сострадания даст – он же видел, что мы не по билетам, а по вписке, – не дал.

Добравшись, мы с Юлей поехали к ней домой (своим я сообщил, что вернулся в Петербург, только в начале 1990‑го). Она жила на «Парке Победы», а там – ее родители: они начали меня угощать чаем, расспрашивать про планы и намерения, что вы хотите делать с нашей девочкой? И у нас с Юлей закрутилось: мы жили на квартире близ Никольского собора у хиппи Феба, с которым я также познакомился в Симеизе.

А весной я загремел в «дурку». Юля меня потащила в библиотеку Блока – там был кинолекторий, где показывали фильм «Стена». Он меня настолько разворотил – я увидел, как одинокого человека банально сжирает система (а это ведь про Совок!), – что на «Парке Победы» я сказал Юле, что надо что-то делать и… порвал паспорт. Через несколько дней пошел сдаваться в транспортную милицию – по слухам, которые ходили среди бездомных, когда я сидел в спецприемнике, в Ленинграде хорошим был Железнодорожный: там даже стояли отдельные кровати, хоть и двухъярусные!..

Помню, как пришел по перрону в отдел:

– Чего пришел?..

– Сдаваться.

– Сядь, посиди.

Пока сидел, решил, что делаю что-то не то. Пошел прочь – они за мной, я еще быстрее – они догнали и решили, что хоть и нормальный, но психиатричку лучше вызвать. Тогда мне резко показалось, что санитары лучше, чем менты – и на всякий случай я сказал, что все достало – хочу под поезд броситься.

Меня отвезли на Лиговку – нашли на волосах гнид, хотели брить. Как я могу остаться без хайров?! Я пытался объяснить, что они мертвые, даже не у корней, – слово за слово, что положено бриться, меня обкололи аминазином. Три дня кололи – потом сквозь сон главврачу я объяснил ситуацию.

– Все будет нормально?

– Да, только уколы отмените.

Сергей Николаевич был хороший – и когда я пришел в себя окончательно и начал рассказывать, что порвал паспорт, он меня прервал: «… я понимаю почему». Через две недели меня выписали из медицинского учреждения, где вообще-то весь медперсонал смотрел Кашпировского. Так что еще непонятно, кто был дураком в этой «дурке».

А потом я попал в правозащитную деятельность – из туалета. Я пошел в сортир – с туалетной бумагой напряг, поэтому вместо нее лежали газеты. Сижу, читаю газету, вижу объявление: «Общество “Гуманист” приглашает на регулярные встречи для неравнодушных людей». Они собирались в горздраве на Садовой. Я решил, что это интересно, тем более название хорошее, да и Юля постоянно пилила, что денег нет – я всегда был в поисках работы. Приехал – думал, там офис, все дела, хотя и слова такого не было. Открываю дверь, а там предбанник, ходит мужик с наполовину седым усом: «Вы на встречу? Давайте подождем, может, еще кто подойдет». Никто не подошел. Он представился – фотограф Олег Азовский, – показал мне устав, а там все так хорошо написано про помогать людям. Спросил его, что будем делать? Он начал рассказывать, что они только в процессе становления и ничего конкретного он предложить не может. Я придумал, что буду заниматься коммерческо-информационным комитетом: информация – это деньги, деньги – это коммерция. Вот и все. Азовский, согласился – название хорошее. Дал книжек – пособий для чайников «как составить договор». А потом посоветовал мне сходить к заведующему секцией девиантологии Якову Ильичу Гилинскому, и я пошел знакомиться с ним в Институт социологии.

Пришел – а там в кабинете Яков Ильич, заваленный книжками и бумажками. Я был неформалом в кирзовых сапогах… И у нас в тусовке были разные антисоветские прихваты: например, было принято издеваться над Лениным, называя его Лукич, а не Ильич. Однажды я поймал себя на том, что случайно называю Якова Ильича Лукичем, а он терпит.

Яков Гилинский, заведующий сектором девиантологии в Социологическом институте Академии наук:

«Я нормально воспринял то, что говорит Валера Соколов, ведь я был адвокатом, а значит, мое дело и профессия – защищать людей. И как человек Валера тоже произвел на меня благоприятное впечатление. А то, что Валера был заросшим и в кирзовых сапогах, – это нормально, меня это совершенно не волновало. Поэтому я чувственно решил помочь ему, потом мы даже подружились – он приезжал к нам на дачу…»

У нас с ним было много общего. В 1988‑м у меня родилась дурацкая мысль провести социсследование – исследование о своем поколении: что мы хотим и куда мы хотим. Телефонным справочником никто пользоваться не мешал, и я по-честному позвонил в Народное образование – рассказал, что хочу провести социологическое исследование. Нашел в справочнике номер. Меня, правда, отправили куда подальше. Но вопрос «Что делать?», заданный тогда внутри себя, а позже Якову Ильичу, нас объединил. Вот сидели и обсуждали, что делать с бездомными, – мы поговорили о неправильности системы. И почему-то Яков Ильич очень проникся ко мне. Институт социологии был на Серпуховской улице – и как-то на платформе «Техноложки» Яков Ильич дал мне двадцать рублей: «Валера, вам надо…»

«Гуманист» денег не платил, тем не менее Азовский подкидывал мне халтуры. Мы с Юлей даже жили месяц у него в квартире, правда, потом он нас не очень красиво выставил – не за что, а почему. У него была однокомнатная квартира: мы спали на кухне, а он у себя в комнате. Поскольку он был фотографом и вел съемки у себя в домашней студии. Как-то на собрание общества «Гуманист» к нему пришла беженка с ребенком. Он привел ее домой ночевать. У них что-то случилось, потому что нам наутро было сказано, что уже у нас – больше не надо. Но отношения мы продолжали поддерживать.

Поскольку делать особо было нечего, я рванул в Крым – потусоваться, да и с заработками там все было понятно: ходи себе по берегу вечером и собирай бутылки, а утром иди сдавай. Там я снова нашел компанию: как-то, помню, народ вечером у костра сказал, что хочет наверх – на плато Оленье Озеро. И я их повел. Дорога тяжелая, с собой только самодельная махра. Поднялись, а одна барышня достала пачку «Самсона». Мы ее чуть не убили, но потом закурили все вместе, свесив ноги вниз. Ну, кто в такое поверит?

Паспорт я порвал, а с работой было очень проблематично, поэтому Азовский правдами и неправдами (по чужим документам) устроил меня инструктором по туризму в детский пионерлагерь в Лосево. И к августу – на последнюю смену – нужно было успеть в Петербург. Но это абсолютно не проблема: в хипповской тусовке у меня была кличка Птица, так как я мгновенно перемещался по стране, то есть автостопом в Крым за полтора суток – легко, просто спать не надо.

В Лосево-то я и занялся действенной демократией: турпоходы разрушали привычный распорядок дня, что нравилось моему первому старшему отряду: сплав по реке, никаких зарядок, грибы и ягоды, консервы с собой – а там сгущенка. Хорошая халтура – за смену всего три с половиной похода. Как раз туда ко мне приехала Юля в слезах и сообщила, что Цой погиб. После я решил еще раз успеть метнуться в Крым на заработки – тепло, да и консервы остались.