Живые игрушки для маньяка (страница 10)
– Или кто-то, кто не умел писать. Возможно, ребенок… А может тот, кто уже не мог ничего написать.
Я снова взглянула на крест. Под ним, на камне – царапины. Как следы ногтей. Или ножа. Я присела и посмотрела внимательнее. Они были… новее, чем остальное. Более светлые. Как будто кто-то был здесь недавно. Может, совсем недавно.
– Он мог быть тут раньше, – прошептала я. – До нас. До того как построил всё то, что наверху. Это – начало. Или… его святое место.
– А может, он до сих пор сюда приходит, – прошипела Алина. – Пока мы тут разглядываем, он идёт сзади. Готовит сюрприз.
Мы замерли. В этом жутком месте было тихо. Но не пусто. Воздух словно ждал. И я не могла понять – нас здесь ещё нет, или мы уже опоздали.
Я подошла к столу, взяла бумагу. Почерк – корявый. Вырванные слова. Как будто написано в бреду или в слезах:
"Господи, прими, что я отнял. Я делаю Тебя чище. Я очищаю их – и себя. Прости за любовь."
Я сжала бумагу в руке. Алина смотрела на меня, бледная.
– Это он писал?
Я кивнула.
– Он молится не Богу. Он молится себе. Он просит прощения за то, что ему нравится.
Мы стояли в келье. Среди тишины, креста, пыли и чего-то, что осталось от него – или продолжает здесь жить. Я оглянулась. Комната казалась маленькой капсулой веры, искалеченной и перевёрнутой. Если он и спит тут – это не отдых. Это ритуал.
– Надо уходить, – тихо сказала Алина. – Пока он не пришёл «исповедовать».
Я кивнула. Но часть меня хотела остаться. Понять. Дотронуться до той искривлённой веры, которую он здесь спрятал. Чтобы знать, как её уничтожить. Когда-нибудь.
Коридор кончился внезапно. Мы шагнули вперёд и оказались в нише, полутёмной, как внутренность могилы. Свет почти не проникал, только рассеянный отсвет где-то позади, в хвосте туннеля. Но нам хватило.
Мы увидели её… Она была прибита к стене. Нет, не так. Вшита в неё. Тело полулежало, полувисело, неестественно изогнутое, как сломанная кукла. Руки раскинуты, пальцы скрючены, будто пытались держаться – за воздух, за себя, за память.
Первое, что бросалось в глаза – спицы. Длинные, тонкие, вонзённые под кожу, проходящие сквозь ткани, суставы, сухожилия. Механика боли. Инженерия страдания. Они торчали под разными углами: одна из шеи шла вниз к ключице, другая пересекала предплечье, ещё пара – по рёбрам, как каркас. Всё тело – словно на каркасной сборке. Нельзя лечь. Нельзя двинуться. Нельзя умереть. Только чувствовать.
В горло и в вену шли трубки. Мы не сразу заметили их – тонкие, прозрачные, с жёлтоватой жидкостью. Питательные смеси. Возможно, и что-то такое, чтобы не теряла сознание.
Воздух в комнате был… густым. Пахло железом, йодом, потом и чем-то непонятным, животным, как запах мучения, который въедается в стены. У меня перехватило дыхание. Алина застыла. Потом медленно выдохнула:
– Это… чтобы она не умерла. Он хочет, чтобы она страдала. Долго. Наслаждается этим.
Я стояла, чувствуя, как моё горло сжимается от ярости.
– Ублюдок, – прошипела я. Меня затрясло от отчаяния и злости. – Я не понимаю, да как таких вообще земля носит?!
Я шагнула вперёд, не думая. Просто пошла. Хотела сорвать всё. Выдернуть эти чёртовы трубки, спицы, цепи. Вернуть ей тело. Вернуть хоть что-то. Но Алина резко схватила меня за плечо.
– Нет! Стой! Мы не можем. Мы не вывезем её. Не донесём. Мы – сами еле держимся.
– Но мы не можем её оставить! – Я чуть не кричала, но голос сорвался на шёпот. – Это… это нечеловечески!
– Нечеловечески – да. Но у нас нет выбора. Мы не поможем ей. Только себя угробим.
Я снова посмотрела на неё. Она смотрела на нас. Глаза ввалившиеся, зрачки расширены. Усталость в них была такая, что мне стало стыдно за сам факт своего дыхания. Она что-то поняла. Она не удивилась. Просто приняла, что мы – как ветер. Прошли. Ушли. И всё.
И тут она заговорила. Голос был сиплый, будто камень по стеклу. Слова – вырезались в воздухе, как шрамы:
– Он… не убивает. Он… спасает. Я… теперь чиста.
Мы обе замерли.
– Что ты сказала? – прошептала я, подходя ближе.
– Я… была грязью. Он… вычистил. Он не боль. Он… порядок. Прости… мне хорошо. Меня… уже простили.
Я не знала, что страшнее: её слова, или глубокая вера, с которой она их произносила. Она не просто страдала. Она приняла это. Поверила, что заслуживает. Поверила ему.