Он трахал её горло с животной яростью, каждый толчок заставлял её тело дёргаться. Она задыхалась, её грудная клетка судорожно вздымалась, но воздуха не хватало. Я видела, как её пальцы скользят по его ногам, пытаясь оттолкнуться, чтобы сделать хоть один глоток. Но он только засмеялся.

– Ты же умеешь задерживать дыхание, да?

И вогнал себя в неё ещё глубже. Он входил в неё с методичной жестокостью, каждый толчок загонял его член глубже в её спазмирующее горло. Я видела, как его мускулы спины и плеч напрягались под кожей, как сухожилия на шее выступили резче, когда он сильнее вдавил её лицо себе в пах. Его тело было подтянутым, почти атлетичным – упругая задница, крепкие бёдра, живот без намёка на дряблость. Если бы не морщины у глаз и жёсткая седина в висках, можно было бы подумать, что ему лет тридцать. Но лицо выдавало возраст – за сорок, может, даже под пятьдесят.

Алина хрипела под ним, её пальцы судорожно скользили по его бёдрам, оставляя красные царапины. Он расставил ноги шире, навис над ней, и в этом ракурсе я видела всё:

Как его яйца болтались в такт движений, влажные и тугие; как головка члена каждый раз на секунду показывалась у её губ, блестящая от слюны, прежде чем он снова вгонял себя внутрь; как её ноги дёргались по полу, будто она бежала в никуда.

Он ускорился, его дыхание стало прерывистым. Одна рука держала Алину за волосы, другая упёрлась в стену над ней.

– Глотай, – прошипел он, и её горло сжалось вокруг него в последний раз.

Потом он отшвырнул её. Она рухнула на бок, давясь, сипя, слюна и слёзы текли по её подбородку. А он поправил брюки и довольно ухмыльнулся.

Он ушёл, и тишина за ним показалась оглушительной. Я бросилась к Алине. Она дрожала, будто выжатая тряпка, и отплёвывалась слизью и кровью.

Она лежала на боку, сгорбившись, как будто её тело пыталось свернуться в клубок, чтобы защититься от мира. Я помогла ей подняться, и она тут же закашлялась – резко, надрывно, будто пыталась выплюнуть не только его сперму, но и само воспоминание о его прикосновениях.

– Дай мне воду… – прохрипела она, не глядя на меня.

Я помогла ей подняться. Она покачнулась, но удержалась на ногах. Глаза – красные, распухшие, лицо испачкано в слизи и слезах, но она всё ещё дышала. Это уже было чудом.

Я кивнула, но она уже метнулась к раковине, встроенной в стену камеры. Такие были в каждой – вместе с унитазом, чтобы мы могли справлять нужду и мыться. Он не любил грязь. Часто повторял, что мы «грязные не только снаружи, но и внутри».

Она включила воду, сразу окунула рот под струю, полоскала, отплёвывалась, снова пила – с жадностью, будто хотела вымыть из себя всё, что только что произошло. Вода пахла тухлым железом и чем-то болотным. Мы знали, что пить её нельзя. Она шла по старым трубам, насыщенная ржавчиной и черт знает чем ещё.

Но в тот момент, казалось, что Алина не думала об этом. Или, наоборот, думала слишком много – и потому хотела вымыться изнутри. Я схватила бутылку, которую принесли его помощники – одну из тех, что нам оставляли каждый день, аккуратно, без слов, словно по инструкции. Подала ей.

– Вот. Пей нормальную. Эта – чистая.

Алина обернулась на меня. В глазах – благодарность, стыд и страх. Она взяла бутылку, жадно отпила, села прямо на пол и разрыдалась в голос. Беззвучно. Тихо. Словно боялась, что он ещё рядом и услышит.

А я стояла рядом и держала её за плечи. Потому что это было единственное, что я могла сейчас дать.

Потому что иногда, когда боль уже ушла – остаётся только вода. И руки, которые не отпускают.

Алина плескала её в лицо, полоскала рот, выплёвывая розоватую жидкость, затем начала пить – жадно, отчаянно. И вдруг её тело содрогнулось – её вырвало прямо на пол. Я отвернулась, но не из-за отвращения. Просто потому, что не хотела, чтобы она видела мои слёзы.

***

Вера лежала, не двигаясь. Ей тоже было плохо. Мы с Алиной по очереди пытались напоить её из крышки от бутылки, но губы почти не размыкались. Я видела, как у неё дрожат веки – она была где-то внутри, за закрытыми дверями собственного сознания.

Ночью я проснулась от шороха. Кто-то дышал. Не рядом. Не за стеной. А тут – в углу. Я приподнялась. Темно. Только свет от вентиляции в щели под потолком.

– Он приходит, когда ты спишь, – прошептала Вера.

Я вздрогнула. Она сидела. Прислонившись к стене. Глаза – в пустоту.

– Что он делает?

– Смотрит. Иногда шепчет. Иногда трогает. Иногда… даёт задания.

– Какие?

Она посмотрела на меня так, будто я задала неправильный вопрос. Не детский. Не взрослый. Просто бессмысленный.

– Молиться. О нём. Чтобы выжить. Или, чтобы стать такой, как он хочет.

Я хотела спросить ещё, но она легла. Как будто батарейка села. Как будто разрешила себе отрубиться. Я слышала её дыхание. Ровное. Как будто ничего не было.

***

Утром Алина начала царапать стену.

– Что ты делаешь?

– Плитка шатается. Здесь, смотри. – Она показала мне кусочек бетона, под которым была щель.

– Думаешь, там что-то есть?

– Хочу узнать. Хочется… хоть что-то сделать. Хоть шаг.

Мы обе по очереди ковыряли бетонной крошкой. Через полчаса я нащупала бумагу. Маленький свернутый лист. «Просто держитесь. Надежда умирает последней.»

– Это кто-то до нас? – шепчу.

– Или одна из нас.

Мы не знали. Но я поняла: кто-то выжил достаточно, чтобы предупредить. Кто-то уже пытался. А значит – мы не первые. И, возможно, не последние.

Запись в уме:

● Вера говорит. Но не всё. Как будто с фильтром.

● Кто-то оставил записку. Это не начало. Это – цикл.

● Алина хочет вырваться. Я тоже. Но пока – мы копаем ногтями по камню.

Глава 5. Голос в бетоне

Через сутки Вера снова заговорила. Но не с нами. Со стеной. Она сидела, повернувшись к холодному бетону, и что-то шептала. Одно и то же, снова и снова – монотонно, будто заведённая кукла:

– Он придёт. Он возьмёт. Он очистит…

Я не сразу поняла, что она говорит. Мы с Алиной переглянулись. Алина попробовала окликнуть её:

– Вера… Эй, Вера, послушай…

Без ответа. Я попыталась закричать. Позвать, остановить. Хотела, чтобы она просто замолчала. Просто снова стала собой. Но горло сжалось, как будто воздух здесь больше не годился для крика. Вера била себя по груди. Не сильно – просто прикасалась, словно проверяла, осталась ли там хоть капля жизни.

– Нам нельзя мешать, – выдохнула она. – Нам надо ждать…

А потом – тишина. Она опустила голову. Заснула? Потеряла сознание? Или… ушла куда-то в себя? Не знаю. Но от той Веры, которая раньше шутила, смеялась, уговаривала нас не сдаваться – осталась только тень. Пустая оболочка с чужими словами во рту.

Я сглотнула. Меня трясло. Потому что я знала – он с ней сделал что-то такое, от чего нельзя вернуться. Он не просто ломал тела. Он забирал людей у самих себя. И я не знала, что страшнее – боль, или то, во что ты превращаешься после неё.

Этой ночью мне не спалось. Мысли ворочались в голове, будто кто-то переворачивал угли в печке. Я встала и начала медленно ходить по камере. Потом вышла – двери, как всегда, не были заперты. Прошла мимо пустых камер. Заглядывала внутрь. Представляла, кто здесь был до меня. Кто может быть после.

Я думала о том, что кто-то будет жить в моей камере, когда я умру. Будет сидеть на том же месте. Смотреть на те же стены. Эта бедная девушка будет, как и я, надеяться, что когда-нибудь выйдет отсюда. Думать, что надежда умирает последней. А меня уже не будет. Он убьёт меня. А она даже не узнает, что до неё была я. Что я тоже страдала. Тоже верила. Что у меня когда-то была жизнь – и он её отнял. Всё забрал. Даже имя, даже голос, даже лицо, которое я больше не узнаю в отражении.

Я ходила по камерам и думала… В одной из камер я остановилась у раковины. Хотела просто проверить, идёт ли вода. Протянула руку, дёрнула кран – и вдруг заметила что-то странное. Между раковиной и унитазом, в самом углу, как будто спрятанное. Гвоздь. Маленький, ржавый, острый. Он лежал так, будто его туда кто-то спрятал. Или он сам туда закатился – и просто ждал, когда его найдут.

Я подняла его. Долго держала в руке. Чувствовала холод металла. Настоящий. Не иллюзия. Я вернулась и пошла в камеру к Алине, чтобы показать свою находку. Та проснулась, посмотрела на гвоздь и только кивнула:

– Уже лучше, чем ничего.

Мы начали ковырять стену. Там, где была щель. Там, где когда-то торчала записка. Или что-то ещё. Всё было лучше, чем просто сидеть и ждать, пока тебе вынесут приговор.

Я слышала, как Вера дышит рядом. Она была в камере Алины. Мы боялись оставлять ее одну… Она дышала мелко, странно. Как будто её грудь сдулась. И вдруг раздался ее голос:

– Если вы выйдете… не зовите меня. Я уже его.

Я посмотрела на неё. Лицо – пустое. Глаза – стеклянные. Мне стало по-настоящему страшно. Потому что её уже не было. Он сделал это с ней. Он уничтожил в ней человека. И я знала – если он дотронется до меня, я могу исчезнуть так же. А я… я не хочу.

Я сжала в ладони гвоздь. Остриё вонзилось в кожу. Пусть. Лучше кровь, чем пустота. Лучше боль, чем тишина.

Он пришёл утром. Мы почувствовали его раньше, чем услышали. Будто воздух стал тяжелее. Как будто комната перестала быть нашей – снова стала его. Он открыл дверь и просто стоял в проёме.

Вера даже не подняла головы. Не шелохнулась. Он прошёл к ней – медленно, будто прогуливался. Остановился между нами. Улыбнулся. Словно знал, что мы не спим. Что слышим каждое его слово, даже если не хотим.

– Сегодня вы будете смотреть, – сказал он. – Урок должен быть усвоен всеми.

И тогда я поняла – он сделает это с ней. При нас. И я не смогу отвернуться. И я не смогу забыть.

Он не торопится. Подходит к креслу, как к алтарю. Тонкие ремни болтаются с боков, как мёртвые змеи. Он наклоняется и поднимает их. Протирает, проверяет, затягивает. Все движения – плавные, чёткие, будто он делает это не в первый раз. И не в сотый.

– Вставай, – говорит он.

Вера не двигается. Он не повторяет. Просто берёт её за плечо, поднимает, как куклу, и усаживает в кресло. Та оседает, голова безвольно повисает.

– Ты должна быть благодарна, – говорит он, пристёгивая её. – Мы ведь хотим, чтобы ты была лучше. Ты же хочешь стать лучше, Вера?

Тишина. Только скрип кожи. Я сжимаюсь в комок. Пытаюсь отвести взгляд. Не могу. Я как загипнотизированная. И одновременно – как мишень. Он делает это для нас. Для меня.

Он берёт скальпель. Медленно. Почти с нежностью. Лезвие блестит под светом – ярким, как в операционной. Лампа гудит.

– Твоя проблема – в гордости, – говорит он, обращаясь не к ней. К нам. – Гордость делает женщину некрасивой. Упрямой. Пустой.

Он проводит лезвием по её щеке. Легко, едва касаясь кожи. По тонкой, нежной. Вера вздрагивает, но не кричит. В этот момент я улавливаю: она не с нами. Она уже где-то там. Внутри себя. Где нет боли.

– Повтори за мной, – его голос – как капли мёда в ушах. Сладкий, противный. – Я благодарна за исправление. Вера молчит.

Я хочу закричать: скажи! Просто скажи! Он тебя убьёт! Но горло – как бетон. Ни звука. Она открывает рот:

– Пошёл… – выдыхает.

И всё рушится. Он нажимает кнопку. Из стены выходит механизм.

Я слышала о таких – в фильмах, в статьях. Никогда не думала, что они настоящие. Клещи. Металлические. Гладкие. Хищные.

Он берёт её левую руку. Без слов. Вставляет средний палец в зажим. Затягивает. Скрип. И треск. Как будто ломается карандаш. Только это кость.

Вера не кричит сразу. Она дёргается. Рвётся. Но ремни держат. И потом – визг. Рваный, пронзительный. Как будто кто-то режет воздух.

Я обхватываю голову руками. Алина – в углу, закрыла лицо. Но я всё равно слышу. Каждый раз, когда он нажимает. Каждый раз, когда она бьётся в ремнях.

– Повтори, – говорит он. – Признай, что это во благо.