Ее многозначительная нежность отбивала любое желание спорить, да и спорить в этом случае было не о чем. Поэтому до записок мы добрались, уже возвращаясь домой. Месяц, проведенный с любимой, более того, с женой, без строгого глаза родителей, наполнил меня силами и бодростью. Мы были жутко довольны и горды собой. Мы сумели обойти все запреты и отдохнуть, как нам хотелось. Теперь можно с чистой совестью вновь впрягаться в работу.

– Кстати, – сладко пропела Катерина, удобно устраиваясь в кресле, – а где записки твоего папочки? Что-то ты совсем забросил его задание.

Я хотел возмутиться, но она так нежно поцеловала меня, что все недовольство улетучилось, не успев как следует оформиться.

– Здесь они, – я совершенно серьезно вытащил папку, – только читать тебе придется отдельно. Я уже большую часть изучил.

– Как ты мог! – вскинулась она. – Когда?

– Днем. Ты спишь, а я читаю…

Катя от обиды глухо рыкнула. Потом покосилась на меня и мрачно буркнула:

– Врешь ты все, и голова у тебя в тумбочке!

– Ну, вру, – согласился я, – давай читать…

* * *

Сегодня я узнал, что и для вампиров бывают опасные раны. Уже несколько дней, начиная с конца января, противник наращивал силы по всему осадному периметру. Участились атаки, усилились бомбардировки. Отбиваться становилось все трудней. Мы метались по позициям, поддерживая людей там, где было жарче всего. Во время одной такой атаки был тяжело ранен Кошка.

С момента ужесточения осады учитель забрал меня с городских укреплений и определил в мобильный резерв. В тот день мы только отбили штурм четвертой батареи, когда меня нашла сестра милосердия и передала записку от Даши. Прочитав, я не поверил своим глазам. Учитель разговаривал с генералом Хрулёвым, беседа шла серьезная, но и сообщение, которое я получил, было неординарным. Поэтому я рискнул.

– Господин генерал, разрешите обратиться к господину полковнику, – оторвал я учителя от беседы.

– Обращайтесь, поручик, – разрешил Хрулёв устало, снимая фуражку и вытирая лоб платком.

Прокофьев повернулся ко мне:

– Что случилось?

– Ранен матрос Кошка! – доложил я, передавая остальные подробности мысленно.

– Как ранен? – Хрулёв взволнованно шагнул ко мне. – Когда?

– Пару часов назад. Сейчас он в госпитале.

– В каком? – Хрулёв и Прокофьев задали вопрос одновременно.

– На Михайловской батарее.

– У Пирогова, – с облегчением вздохнул генерал, – значит, обойдется. Чего тебе, голубчик? – Вопрос адресовался подошедшему к нам солдату.

– Ваше высокоблагородь, извиняйте, это правда, что Кошку ранили?

– Правда, – кивнул генерал, – но он жив и, думаю, выздоровеет. А вы, господин поручик, соблаговолите доложить более подробно. И так, чтобы все слышали.

– Ранен штыком в грудь. Раздроблены ребра, задето легкое, вырван кусок мяса. Из боя не ушел, – сообщил я. Полковник только хмуро покачал головой. – Господин Пирогов считает, что Кошка выздоровеет, только… – Я замялся.

– Говорите, поручик, – подбодрил меня генерал.

– Он считает, что для скорейшего выздоровления Петру Марковичу необходимо влить несколько литров крови.

Хрулёв понимающе кивнул. Степан Александрович был осведомлен о нашем существовании и присутствии в городе. Также он знал об опытах по переливанию крови в мире и в Севастополе, в частности. От размышления его отвлек тот же солдат:

– Ваше высокоблагородие, господин генерал, разрешите отлучиться в Михайловский госпиталь? Нешто у нас крови для Кошки не хватит!

Хрулёв посмотрел на стоявшего перед ним измученного коренастого мужчину, который смотрел на него с требовательным ожиданием. Лицо генерала дрогнуло:

– Разрешаю. – Он проводил взглядом торопливо спускающихся по склону солдат и обратился к учителю: – Замечательные все же люди у нас, господин полковник. Они и незнакомому помогут, а для друга – жизни не пожалеют. А Кошка – он теперь для России вроде талисмана, и смерть его будет очень некстати.

– Да уж, – полковник задумчиво смотрел на гору, перепаханную взрывами, – тем более что такая рана и для нас опасна. А сейчас, кажется, нам опять придется воевать, – добавил он, указывая на поднимающихся из окопов солдат…

Только к вечеру мы наконец добрались до Михайловской батареи. Вокруг госпиталя толпился народ, а служители находились в полуобморочном состоянии. Они никак не предполагали, что простой матрос окажется такой важной персоной. Столько посетителей не было ни у одного генерала. Здесь уже побывали адъютанты всех командующих, включая Нахимова и Истомина, а также посыльный от великих князей. Измученный Пирогов еле успевал выпроваживать посетителей, то и дело приговаривая:

– Имейте совесть, господа! Здесь госпиталь, а не театр! – Увидев нас, он облегченно вздохнул и, проводив в палату к Кошке, сообщил: – Вот теперь вы сами и охраняйте, а то они сейчас его на мощи разберут.

Я посмотрел на Кошку. Он был страшно бледен, глаза запали, черты лица заострились. Дышал Петр Маркович тяжело, красная пена пузырилась на губах. Рядом сидела Даша и через каждые двадцать минут вводила раненому кровь.

Тихо скрипнуло окно, и Пирогов возмущенно завопил:

– Да что же это такое! Я их в дверь, так они в окно лезут!

Пришлось нам занимать круговую оборону. Пока Пирогов с Дашей занимались Кошкой, мы с полковником прикрывали их от натиска посетителей. Капитан Федоров прибыл чуть позже с Малахова кургана и остался с учеником на ночь.

Известие о ранении Кошки всколыхнуло всю Россию. В госпиталь хлынул поток писем, денежных пожертвований, подарков и продуктов. Прокофьев от души смеялся и говорил:

– Хохол даже из своей смерти выгоду извлечет!

Кошка, слушая его, только весело скалил зубы, не чинясь принимал деньги, которые немедленно передавал в армейскую казну, со вкусом уплетал сало, угощал нас и кормил весь госпиталь. Пирогов по этому поводу шутил:

– Выйдете на позиции, батенька, я вас еще разок, лично раню. Благо теперь знаю как. Глядишь, и снабжение города наладим.

К моменту выхода из госпиталя Кошке сообщили об очередной награде. К Георгию и нескольким медалям добавился еще один Георгиевский крест. Любовно полируя награды, Петр Маркович гордо кокетничал:

– И що мэни з ными робыты? О! Прыдумав! Куплю кадку та й засолю! А доки кадушки нема, трэба носыты…

После выписки нашего героя пригласили к великим князьям. Оба цесаревича горели желанием увидеть легендарную личность. И Кошка не ударил лицом в грязь. Ничуть не смущаясь столь высоких особ, он сыпал шутками, байками и в лицах изображал, как бьет французов. Короче, театр одного актера. Великие князья были в полнейшем восторге.

– Боже, как он забавен! – смеясь, воскликнул младший из князей, когда Кошка завершил развлекательную программу.

– Он не так прост, как ты полагаешь, – отозвался старший брат…

Учитель Кошки тоже остался весьма доволен его выходом в свет. Равно он гордился теми успехами, которые его воспитанник делал в изучении наук.

– Подождите лет двадцать, – самодовольно заявлял Федоров, – он еще ученым станет и всех вас за пояс заткнет.

Но пока об этом можно было только мечтать. По-прежнему рвались бомбы, гремели ружейные залпы и гибли люди…

Как-то поздно вечером мы с Кошкой сидели на равелине, отдыхая после тяжелого дня и ночной вылазки. Хмурое море вело себя на удивление спокойно, лишь на выходе из бухты то и дело расходилась легкая рябь. Если присмотреться как следует, можно было заметить верхушки затопленных парусников.

– Вон там, – неожиданно вздохнул Кошка, – моя «Силистрия» лежит, а рядышком «Ягудиил» упокоился. Недолго я на нем походил. И как только Павел Степанович на такое дело решился, не понимаю.

Я покосился на него. Куда только девался его украинский, когда он попадал в свое окружение. Лихой матрос исчезал. Перед нами представал умный, воспитанный, интеллигентный человек. Может быть, не очень образованный, но безусловно интересный. На людях же он продолжал играть роль обычного матроса – весельчака и балагура.

– Так проще, – объяснял он.

Не знаю, как проще ему, но мне больше нравился тот Кошка, который в данную минуту сидел рядом со мной. А бесшабашный вояка меня постоянно настораживал. От него можно было ждать всего, он казался непредсказуемым.

– А что вице-адмиралу оставалось, – откликнулся я на его слова, – против этих монстров они совершенно не годились.

Мы одновременно посмотрели на горизонт, где по-прежнему маячила вражеская эскадра.

– Так-то оно так. Да только корабль – он же как дите. А мы его на дно. Неправильно это.

– Ну, все-таки корабли не люди, – вздохнул я, – когда выбирать приходится между ними, выбор не в пользу корабля.

Кошка, неотрывно глядя на море, только кивнул. Я же помялся и спросил:

– Петр Маркович, а вам в голову не приходило кого-нибудь приобщить?

– Ишь, чего захотел, – Кошка посмотрел на меня совершенно круглыми глазами, – молодой ты еще, тезка. Да и я ненамного старше. Нам о сем еще думать не положено.

– Да ведь я только прикинул, – защищался я.

– Все равно рано! Хотя, конечно, хочется иной раз. Думаю, если бы нам волю дали, – он хлопнул меня по плечу, – мы бы таких дел натворили!

– Обидно, – вздохнул я, – ведь не дети уже…

– Это как сказать, по нашим меркам – младенцы. Ну сам посуди, нам еще столько узнать надо. Тебе, конечно, трудно. Как кутенка взяли и мордой в молоко ткнули. Твой-то сколько с тобой знаком был?

– Почти год.

– Значит, ничего тебе рассказать не успел. Только присматриваться кончил. Мой за мной наблюдал года два да еще пять лет меня готовил…

Я растерянно молчал. А Кошка продолжал:

– Ты, тезка, тогда на «барина» обиделся. А зря. Для меня всякий вольный человек барином был. Ты ведь не знаешь, каково это – заместо комнатной собачонки быть. Я себя человеком почувствовал, когда на «Силистрию» пришел. Вот так…

Он замолчал, видимо, досадуя на себя за несдержанность. Я тоже молчал – что здесь можно было сказать?

– Зато теперь ты свободен, – наконец выдавил я.

– Потому и согласился, – глухо отозвался Кошка, – а теперь, с тремя Георгиями, я по всем статьям вольный! Вот война кончится – домой съезжу, родных навещу. Да стерве этой, что меня служить забрила, пару ласковых скажу. А потом уж куда батька позовет. – Он встал, потянулся и предложил: – Пошли, рассвет уже, скоро лягушатники проснутся. Надо до подъема на месте быть.

Мы прихватили штуцеры и направились в свои части…

Глава 6

Война продолжалась. Все силы союзных войск по-прежнему были брошены против нас. Для остального мира войны просто не было. Я мрачно размышлял о том, что, видимо, государю Севастополь действительно не нужен. Не понимал я только одного: если это так несущественно, почему до сих пор нет приказа об отступлении? К чему такие немыслимые жертвы?

– Ежели таковой приказ будет, бунта не миновать, – заметил полковник на мои слова, – императору проще измотать армию и при этом с ее помощью уничтожить все старое вооружение. Это открывает свободный путь к новым поставкам.

Я задумался – в словах учителя был смысл. Никто не будет просто так перевооружаться, уж очень это дорого. К тому же произведенное однажды оружие должно быть использовано, иначе в нем нет прока. А со времен войны с Наполеоном Россия накопила огромное количество вооружения, которое к настоящему времени безнадежно устарело. С этой точки зрения сегодняшняя война приобретала новый, довольно логичный, но от этого не менее жестокий смысл.

– Если мы таким образом избавляемся от старого оружия, то наши противники учатся владеть новым, – сделал вывод я.

– Замечательно, Петя! Наконец-то вы начали думать. Кстати, здесь есть еще один нюанс – в следующей войне, когда наша армия полностью перевооружится, противник будет по-прежнему уверен, что мы воюем старым оружием.

– Что они, совсем идиоты? – усомнился я.